Пока кукует над Рессой кукушка...

 Часть вторая. Лихолетье.                 Глава вторая. Утраты.

                                                              Часть вторая.

                                                                 Лихолетье.

                                                              Глава вторая.

                                                                 Утраты.

     Виктор пришёл в деревню уже в сумерках. В обтрёпанной шинели, разбитых сапогах и с ветхой котомкой за плечами. Худой и какой-то опустошённый, без искорки жизни в глазах. Словно ходячий труп.

    Сколько их, таких вот неприкаянных, потерявших веру в жизнь и надежду на её продолжение, двигалось по раздираемой гражданской войной России. Сколько их, таких вот, чуть ли не с первых дней войны находившихся в германском плену, далеко на чужбине, после трёх лет горьких мытарств, оказались перед выбором: возвращаться в родимые края или навсегда остаться в Европе.

    У Виктора выбора не было. Жизнь свою без родных мест он не представлял. Все годы плена мечтал увидеть  Савинки, свою рыжую Марью, старшего сынка Ваню, дочек Паничку и Наташку.  Гадал в душе, кто же ещё родился после его ухода. Марья на прощанье обещала, что по всем приметам будет малый.

    Эти воспоминания согревали Виктора все прошлые годы, когда терпел голод и издевательства лагерных охранников, очень уж не любивших именно великороссов. Ведь только из-за их жестокости ранение в руку и контузия, из-за чего и угодил в плен, сделали его инвалидом. Правая рука стала нерабочей, почти ничего не чувствовала и вроде как стала усыхать. И как крестьянину с таким увечьем работать на земле? А сапожнику? Осознание убогости делало его, и так стеснительного и вечно во всём сомневающегося, настоящим фаталистом.

    Долгие недели он шёл через европейские земли вместе с такими же, как и он, бывшими пленными, отмечая, что и здесь оставила свои отметины война. И не везде население встречало бывших пленных добродушно и по-братски. Тяжелее всего ощутил он ненависть к русским солдатам, когда шли через Польшу, хотя ведь земли эти входили в состав Российской империи и не столь уж давно обрели независимость. Но злоба и ослепление ненавистью некоторых жителей деревень просто поражали. Не приходилось думать о просьбе подать хлеба, чтобы не погибнуть с голоду, некоторые отказывали даже в воде, пренебрежительно советуя напиться из грязной лужи. И всё это под аккомпанемент злобно-уничижительных окриков; быдло, пся крев и других, которые Виктор не запоминал, просто понимая, что его оскорбляют. Впрочем, встречались на пути и добрые люди, по возможности, оделяя бедолаг последним куском хлеба, устраивая на ночлег, показывая дорогу домой.

    Этот долгий путь Виктор шёл, словно бы, и не соображая всего, что его окружало. Встречались  воинские разъезды, которые останавливали возвращающихся, проверяли выданные документы. Некоторых сразу забирали в отряды. Виктора не трогали. Кому нужен увечный? Так и пробирался от селения к селению. Изредка подвозили на повозках. Как-то пытался пристроиться на поезд, но на станциях стояли патрули. И не понять было, кто такие. Вроде бы все русские люди, но стали делиться на белых и красных. Это создавало непонимание. А однажды примкнувших к нему двоих бывших пленных расстреляли ни за что ни про что, и Виктор стал сторониться попутчиков…

    И вот он уже в родных местах. Когда привычно свернул с тракта варшавского против деревни Нижней Андреевской на большак и через три версты увидал избы Харенок, сразу прибавил шагу. Ещё какая-то верста ходу, и он дома. О том, что ждёт его там, не задумывался. Ноги сами вели по дороге. Почти бегом проскочил каменный мостик через  ручей и оказался на Коритовке. А там и родная изба под крытой щепой крышей.

    Когда Марья с последышем, уцепившимся за юбку, вышла из хлева, где доила Рыжуху, неся в подойнике молоко, то чуть не выронила его из руки, увидев на лавочке у входа согбенную фигуру в шинели. Сколь раз уже обманывалась, кидаясь навстречу возвращающимся фронтовикам. Всё мерещился Виктор. Сколь лет прошло с тех пор, как на фронт проводила. Вот и Пашка уже бегает и разговаривает. За все годы только и было одно письмецо, весточка, что добрался до места. И всё. Больше никаких известий…

    Сидевший на лавке поднял голову, всмотрелся в приближающуюся фигуру женщины, пока ещё не веря глазам. А та отставила в сторону ведро, отстранила мальца и кинулась ему навстречу, обхватив его руками и рыдая в голос. И не понять было, от радости или от горести. Рядом разразился рёвом ребятёнок.

   -- Марья, ты ли это, родная моя, -- Виктор прижался своей заросшей щекой к лицу жены, всё ещё не веря глазам своим. В мечтах она ему блазнилась крупной, полной, яркоконопатой, с рыжей косой. Сейчас перед ним причитала в слезах радости усталая, измотанная баба в старом платке, повязанном по-старушечьи, какая-то серая и худая. И всё-таки это была его Марья. Та, к которой он столько времени шел через пол-Европы.

    -- Витюшка, родной мой, воротился домой. Мы уж все глазоньки проглядели, всё тебя дожидаючись.  Вот, глянь, сынок твой, Пашенька, -- причитала в слезах Марья, всё ещё не веря свалившемуся на неё счастью.

   -- Пашенька, иди сюда, вот твой папка, вернулся, иди, поздоровайся, -- звала она мальчонку, который, испугавшись столь бурной встречи, прятался за изгородью.

   -- Ой, да што это я, идём, родный мой, в избу, -- всплеснула вдруг руками, останавливая себя, Марья, -- ты, поди, голодный, сейчас я самовар поставлю.

   Пока Виктор умывался под рукомоем, Марья проворно, как и в прежние годы, раскочегарила самовар, между делом достала одежду мужа, что хранила все эти годы в надежде, что он вернётся, поставила на стол чашки, высыпала из чугунка варёную свёклу, развернула из холстины кусок каравая, достала горшок с похлёбкой.

   -- А где… -- Виктор на мгновение запнулся, страшась ответа на готовый вырваться вопрос. Время тяжёлое, люди мрут, что ни день. Не дай бог, что случилось с детьми.
 
    -- Старшие-то? Да у Мотри сегодня, отпросились пособить ей по дому, -- со вздохом произнесла Марья. – Родители-то наши померли, царство им небесное, весной уж годовщина была. Время тяжёлое, голодное. Вот племянники и помогают нянюшке своей.

    -- Слава тебе, Господи, -- перекрестился на образа Виктор, чувствуя, как отлегло от сердца при известии, что дети живы. -- Царство небесное тестю и тёще. Добрые были люди.

    -- Садись к столу, Витюшка, -- позвала Марья, доставая из-за образов бутылку беленькой. Она налила мужу чарку, а остальное опять спрятала.
               
               

    Жизнь в деревне текла своим чередом. Вот только всё больше заколоченных изб зарастало крапивой. Жители Савинок уходили в большой мир в поисках лучшей доли. Старший брат Андрей навсегда перебрался в Москву. Его сын Степан уехал аж на Кубань, да там и остался. В доме хозяйничала только Андреева  взрослая дочь Дунятка.

    Васюточка с мужем опять уехали в Харбин. Сказывали, что за работу там хорошо платят. Обещались отписать, если будет возможность принять родственников. Вначале Виктор на эти слова Марьи только неодобрительно качал головой. Потом задумался.

     Наступающая зима грозила голодом. Урожай собрали никудышный. Приведённого когда-то в приданое жеребца Мальчика забрал, уходя  на войну, младший брат Виктора Василий. Как сказывали деревенские, кто с ним воевал, отчаянный был рубака. Выбился в люди, стал командиром отряда красноармейцев. Воюет с белогвардейцами.
 
    Вместо жеребца, как-то незадолго перед приходом Виктора заскочивший на побывку в отчий кров, Василий  оставил Марье  старую, заезженную кобылу. Она уже, видно, отжила свой срок с лихвой и в отряде была лишней обузой. Одно радовало, что была жерёбой, и даст Господь, к весне принесёт потомство.

    Виктор с грустью оглядывал своё хозяйство. Без мужского догляда, как ни старалась Марья, всё рушилось. И тут уж было не до своих дум об инвалидстве. Правда, руки пока не слушались, особенно правая. Но в помощниках всегда рядом была Марья, да и Ваня уже был на подхвате. Так что за осень Виктор подлатал родительский дом, подправил сарай, где стоила Рыжуха, были, в своё время, овечки, и располагался Мальчик. Коня Виктору ощутимо не хватало. Но так было почти в каждой избе. Если и оставались в деревне лошади, то только те, что уже ни на что не годились.

    Радовали только ребятишки. Подросший Ваня с восторгом смотрел на отца, с удовольствием выполнял все его поручения, по первому зову бросался  тому на помощь. Окрестные мальцы откровенно завидовали ему. Ещё бы, хоть и пораненный, но отец вернулся домой. А сколько сельчан погибло за эти годы, оставив сиротами детей.

    Паничка с Наташкой уже во всём помогали матери. Что печь растопить, что похлёбку или кашу сварить, когда и Рыжуху подоить. А уж огород был на полном их попечении. Под их присмотром и Пашка был. Хотя теперь он всё больше цеплялся за шинель отца, не отставая от того ни на шаг.

    Марья, наконец, ощутила поддержку и опору, на которую уже и не надеялась. Пусть израненный Витюшка, но вернулся домой. Пусть не всё у него пока получается, но он взял на себя ответственность за семью, за хозяйство, стал защитой от непроходимой тоски одиночества. И опять в ночные часы пошли у них разговоры о будущем, расчёты на улучшение жизни, на воспитание детей…



    Время было смутное, непонятное. Власть поменялась, но в глубинке, куда не доходили новые веяния, жизнь текла по старинке. Мужики, кто был в силах, потихоньку браконьерили. Правда, не у всех были ружья, но капканы и петли умели ставить с малолетства. А как  ещё в лесной глухомани выжить?

   Вспомнил былые навыки и  Виктор. Было когда-то у него и ружьё, но брат  Василий забрал его с собой. Так что пришлось применять дедовские способы.
 
   Вместе с Ванюшкой он обходил все окрестные леса, учил парня навыкам охоты на зайцев. Не брезговали и другой живностью. Теперь, пусть и нечасто, в избе появлялась похлёбка с мясом.

    Однажды набрели на старый дуб с большим дуплом. Ванюшка полез поглядеть, что там. Оказалось, дикие пчёлы. С большим трудом и ощутимым ущербом для здоровья, набрали медового запаса. Дома детвора радостно накинулась на угощение. Ещё бы, никто и не помнил, когда в последний раз пробовал сладости.
 
   Марья, дав ребятишкам чуть полакомиться, сразу убрала находку подальше. Когда ещё выпадет такая удача. А Виктор задумался. Отец его, Константин Иванович, в молодости держал два-три улья для себя, но как только жена пристрастилась к чарке, да стала переводить мёд на медовуху, от пчёл избавился. Однако Виктор в детстве многое почерпнул от отца не только по сапожному делу…

    В свободное зимнее время вдвоём с Ваней занялся Виктор изготовлением уликов для пчёл. В походах по лесу, запоминал подходящие дупла, чтобы весной проверить их владельцев.
 
   Зима выдалась тяжёлая. И Марья всегда благодарила Господа, что вернул мужа вовремя. Только благодаря ему, его смётке, его житейскому опыту, сумели пережить без потерь это голодное время. К тому же, вскоре Марья почувствовала, что опять понесла. Она и внешне преобразилась. Опять расцвела, зазолотились на лице и всём теле конопушки, округлилось лицо, и волосы стали отливать рыжиной, хотя в них уже явственно проглядывала седина.

   Весной Марья разродилась третьим сыном. Пусть не таким богатырём, как был первенец Ванюшка, но вполне здоровеньким и бойким парнишкой, ликом уж больно похожим на Виктора. Отец с гордостью  носил младшенького, словно восполняя пробел в своей жизни, когда не было времени потетёшкаться со старшими.

   Не подвела и доходяга-кобылица. Произвела на свет слабенького жеребёночка, мастью похожего на былого Мальчика.  Спустя время нового жеребчика так и стали звать. Но использовать на работах полуживую кобылку не было никакого смысла. Теплилась  надежда, что она выкормит своего жеребёнка, и это почиталось за благо. Ребятишки  то и дело бегали в стойло и старались, кто чем, угостить кобылу.

    Пахали и сеяли свой клин на себе. Виктор впрягался в плуг, рядом с ним становился первенец Ванюшка, а за плугом шла оплывшая, почти уже  на сносях Марья. Засеяли столько, сколько смогли. И то ладно.

    Всё лето женская часть семьи копалась в огороде, бегали в ближний лес, собирая всё, что можно использовать на еду в зиму. Виктор с первенцем всё время проводил в лесных чащобах, расставлял ошитки там, где находил пчелиные семьи, в период роения добыл несколько отводков, заселил в свои улики, которые расположил в старом яблоневом саду, заложенном когда-то предками. Уходил иной раз на два-три дня. Приносил корзинки с грибами, попавшую в силки птицу и живность.

    Лето пролетело, как один день, за повседневными заботами о пропитании семейства. Подрастал жеребёнок Мальчик. Он весело носился по лугу рядом со стреноженной матерью, которая только к осени стала наращивать мышцы и превращаться из обтянутого битой молью шкурой скелета во вполне благообразную лошадку. Правда, годы давали о себе знать, но она уже вполне сносно таскала телегу, груженую сеном, к сеновалу.

    Осенью пришла беда. Собранный хлеб почти подчистую выгребли по продразвёрстке. Прибывшие с отрядом красноармейцы отводили взгляд от однорукого инвалида, окружённого стайкой малолеток, с сосунком на руках жены. Но таких, как этот, было много, большинство. А выполнять план по сбору хлеба было надо.

    Марья заголосила. Рушилась её надежда на сносную жизнь в зиму. Так же страшно голосили и в соседних избах. Людей оставляли один на один с голодом. Виктор молчал. Ни словом не обмолвился на происходящее. Понимал, что вот так же, где-то в другом месте, отбирает сейчас хлеб у крестьян его младший брат Василий, и его также клянут в раз разорённые семьи. А проклятья бумерангом откликаются на родных.



    Голод пришёл в следующем году. Погода не способствовала сбору урожая. Да и семян на весь зерновой клин просто не было. А без зерна не будет в зиму хлеба, корма для скотины.

   Виктор всю зиму бродил по лесу в поисках дичи, в непогоду садился на привычное место на конике и брал в руки сапожную лапку. Трудно было привыкать работать левой рукой, но он с непостижимым терпением отрабатывал все этапы сапожного мастерства. Да и то, понять его было можно. Полон дом детворы, каждому нужна обувка. Всё, что можно было ещё использовать, переделывалось и латалось.
 
   Рядом перенимал отцовский опыт старшенький Ванюшка. Немногие деревенские жители, когда уж совсем донимала нужда, шли на поклон к Виктору, чтобы починил и им разбитую и выношенную обувку, подшил валенки…

   Уже ближе к весне завернул по пути в родной дом брат Василий. Оглядел родительскую избу, заглянул в хлев, в стойло…

   Вечером, сидя за самоваром, негромко посоветовал брату:

   -- Уезжать вам надо, кто-то позавидовал, настрочил в уком, что, мол, жируешь, браконьеришь, держишь двух коней, двух коров, ульев понаставил…
Виктор от неожиданности пролил чай на стол. Предательски дрогнула непривычная до сих пор левая рука:

   -- Да как же так, Васятка? Еле концы с концами сводим. Хлеба чистого, почитай, с Покрова не видели. Зерно подчистую выгребли. Прошлый год забрали, там хоть на еду осталось, семена весной в долг брали. В этом и с долгом не расплатились, и на еду не осталось. Кто же это мог позавидовать-то, всю жисть в бедняках. Да и какие два коня? На ладан дышащая кобыла, которую прирезать рука не поднимается. Всё одно, что прирежем, что сама околеет, ничего не поимеем, да жеребёнок-первогодок… Эх, люди, люди…

   Виктор опустил голову на руку. Из глаз, неожиданно для самого, потекли слёзы.

   Брат  вздохнул, но ничего не сказал. Сам не раз видел такие вот сцены. На деревне всегда есть завистники. И не факт, что это пропойцы или бедняки. Позавидовать, а проще, отвести внимание от своих доходов, могут и более состоятельные соседи…

    --Всё я понимаю, брат, но помочь не могу. Не то время сейчас. Не поймут. На сигнал надо реагировать. Мой тебе совет, пока суд да дело, езжайте к сестрице Васюточке. Она уж больно хвалилась, что там жить хорошо. На мой взгляд, сейчас везде одинаково. Но время переждёте. Кобылу заберу у вас. Жеребёнка оставьте сестрице Марьиной Мотре, у неё осенью изъяли коня, в этом не возьмут. Корову тётке Табачной оставьте. Старушка хоть и ветхая, а присмотрит. Ну, а далее, сам знаешь…


               
   Чуть только потеплело, Виктор заколотил окна и двери досками, взвалил на плечи мешок потяжелее, Марья закинула за плечи котомку поболее, ребятишки, следуя их примеру, подняли и надели свои узелки, и, поклонившись родимой избе, отправились по дороге на Харенки.

   Перед этим Виктор втайне от соседей перевёз ульи в дальний лес, подальше от людского глаза. Тлела надежда, что ещё воротится в родную сторонку. Попользоваться ещё раз этими ульями не надеялся. Жалко было пчёл и своего труда. Непривычные к работе с пчёлами соседи их просто уничтожат, позарившись на сласти. А так, в лесу, пчёлки, может быть, и выживут.
 
    Добравшись на перекладных до ближайшей железнодорожной станции, Виктор с Марьей увидели, что таких, как они, бедолаг, несметное множество.

    Обездоленные, лишённые смысла жизни крестьяне брели, куда глаза глядят, в поисках тихого места, где можно будет работать на  земле, растить хлеб и своих детей. Это было тяжёлое, ничем не оправданное переселение народа.

   Крестьяне шли по своей земле в поисках лучшей доли. Иные, более продвинутые, мечтали о том, чтобы перебраться за океан и оказаться в тишине и покое, подальше от сотрясавших страну катаклизмов.

   А у Виктора с Марьей была только одна мечта: добраться до Харбина, где осели Васюточка с Артемом.

   Ехать пришлось долго, с длительными остановками. Надо было подрабатывать, чтобы чем-то кормить пятерых детей, последний из которых всё ещё считался сосунком. Марья, опасаясь, как бы чего не случилось в дороге, не отлучала от груди, хотя чувствовала, что это подрывает её силы.

    Брались за любую работу. Не брезговали ничем. Главное, чтобы было хоть какое-то пропитание. Полностью обезденежели уже на подъезде к Хабаровску. И отощали, и устали физически. Да и время поджимало. Надо было устраиваться на зимовку. А тут ещё, как на грех, не приходило никаких известий от семьи Васюточки. Словно в воду канули. Пока ждали известий, Марья с дочерьми нанялись в подёнщицы. Как-никак какая-то копейка шла за их работу. Виктор, в силу возможностей, тоже был при деле. Попутно помаленьку сапожничал. Дома, в халупе, снятой на зиму, оставались только двое младшеньких.

    В тот день сердце Марьи было не на месте. Всё щемило, трепыхалось так, что темнотой заливало глаза, а надо было стирать бельё, раз подрядились на эту работу в крепкий, по её понятиям, мещанский дом. За выполнение посулили не только хлеба, а и одёжки от выросших хозяйских детей.

    Домой возвращались затемно, с узлами за плечами. Ещё издали Марья услышала громкий плач младшего. Забыв об усталости, бросилась к дверям, открыла их. В холодной халупе копошился младшенький. Пашки не было слышно. Не откликнулся он и на призывы матери. Паничка проворно зажгла лучину.

   Сына Марья увидела у топчана в луже крови. Его открытые глаза уже остекленели, но матери казалось, что он с удивлением смотрит на неё. Рядом валялся сапожный нож, который  Виктор давеча всё искал, но так и не смог обнаружить. А в углу, у стены сидел испуганным зверьком полуторагодовалый Шурка, уже уставший голосить и теперь только тихонько поскуливавший.

   Марья рухнула на пол рядом с телом Пашки и провалилась в беспамятство. Привёл её в себя уже вернувшийся со старшеньким сыном Виктор. Делать нечего. Дорог каждый ребёнок, но у Марьи их ещё четверо. И надо заботиться о живых. Но глубокое, невосполнимое горе она затаила в душе. Пашка был тем осколком её жизни, который поддерживал в страшные годы войны. И теперь этот её выстраданный и сохранённый в страшную военную годину сын умер. Она считала, по её недогляду.

   Младшенький Шурка хоть и не умел говорить, но отец и брат кое-что поняли путём расспросов. А вернее составили себе представление, что произошло. Младшие как обычно баловались. Шурка не слушал брата. Тот пригрозил наказать брата. Откуда Шурка взял нож, трудно сказать. Скорее всего, сам утащил у отца и спрятал в топчане. Вот он ему под руку и попался. Трудно сказать, что было дальше. Одно бесспорно. Пашка накололся шейкой на остриё ножа, как раз там, где проходит артерия…

   Схоронили Пашку на местном кладбище. И Марья засобиралась домой. Она исхудала и почернела от горя. И все её мысли были только об одном – добраться бы только поскорее до родимой сторонки, а там как Бог даст. Боялась, что и остальных детей вот так же, как Пашку, оставит здесь, в чужой, неприветливой  стороне.

   Виктор тоже корил себя в смерти сына. Недоглядел за инструментом, не научил младших мерам безопасности. Всё больше со старшим Ванюшкой занимался, младших препоручил женщинам, и вон что вышло.

   Как только собрали денег  на дорогу да запаслись провиантом, тронулись в обратный путь. Васюточку и Василия известили, что возвращаются домой. А там будь что будет.

   Дорога была долгой и утомительной. Грела душу только мысль, что в конце пути ждут их родная изба и родичи.



   В Савинках всё было, на первый взгляд, по-прежнему. И всё же, какие-то изменения проникли и в эту, богом забытую, глубинку.

   Василий за прошедшее время перебрался в родную деревню, поселился в избе тётки Табачной. Он теперь заправлял деревенской партячейкой, разъяснял местным мужикам и бабам политику партии и правительства, настраивал население на новую жизнь.
 
    Получив известие о возвращении брата, подлатал родительскую избёнку, оставил летошную тёлку от старой Рыжухи, хотя планировал спровадить её на продажу.

   Встретил Василий родичей по-доброму, посочувствовал их горю, в душе посожалевал тому, что братец Виктор так и не выбился в люди, так по-прежнему и горбатится на подработках. Переговорил кое с кем из уездного начальства.  Как  раз нужен был егерь для лесного участка рядом с деревней. А Виктор с детства все окрестные лесные угодья знал. Да и инвалид, от войны пострадавший, бедняк, семья мал-мала меньше. Чем не претендент на место? И то, кого же на охрану лесов ставить, не зажравшихся ведь мироедов?

   Виктор с азартом взялся за порученное дело. Теперь за ним был закреплён конь. Василий вернул ружьё, не то, правда, что брал, а даже лучше. Смотрителю было положено жалованье. Хорошее подспорье семье. Словом, жизнь налаживалась.

    Теперь Виктор ежедневно выезжал на своём Мальчике на вверенный ему участок. Отслеживал, чтобы не было браконьерства, определял, где брать сухостой для отопления, строевой лес для строительства. А между делом, для души примечал, где какой зверь живёт, где птица. Пчёлки те же.
 
    Год спустя в его саду вновь стояли улики с пчёлами. Только теперь никто на него не смотрел косо. Политика изменилась, развитие хозяйств теперь  поощрялось. Объяснялось всё это новой экономической политикой. Об этом не раз разъяснял на политзанятиях сельчанам брат Василий.

   За прошедший год он обзавёлся семьёй. Привёз в избу тётки Табачной молодую жену –  румяную и пышную мещанку из города.  Одно было плохо, что молодуха совсем не знала крестьянской жизни. Рожала она каждый год, но содержать избу в чистоте, как коренные селяне, не могла. Кто-то считал, что в силу лени, а кто-то понимал, что она просто не умела. Так что Василию приходилось нанимать прислугу.

    Пришло время разделить родительский надел. Василий долго не решался заняться этим вопросом. То война мешала, то партийная работа. Но когда появилась семья, пришлось заняться и земельным участком. Впрочем, Виктор никогда и не высказывал претензий на единоличное пользование родительским наделом. Осенью, как только собрали урожай, был проведён раздел усадьбы. Так получилось, что посаженный в год рождения Ванюшки дубок, оказался на наделе Василия.



   Подрастали дети. Налаживался быт. Опять в стойле бил копытом повзрослевший Мальчик. В закуте блеяли овечки, в своём отделении шумно вздыхала дочка былой Рыжухи. Марья вновь пополнела, вот только ранее рыжая коса стала совсем белой.

   В избе теперь был в достатке хлеб, а в похлёбке, благодаря Виктору, часто было мясо. И к чаю выставлялась миска с мёдом. Какое-то время спустя, вернулись в родные стены и Васюточка с Артемом. Где они только не побывали за прошедшие годы! Но потом пришли к выводу, что милее родимой сторонки нигде не сыскать. К тому же уже и годы сказывались. Надо было где-то оседать. Почему бы и не в своей деревне? Жизнь здесь была вполне сносная.

   Виктор с Марьей свой земельный надел засеяли льном. Уродился он на удивление всем. Даже в местной газете писали об успехе Виктора Константиновича Сударькова на поприще ведения единоличного хозяйства. И в горнице на видном месте красовался его портрет и грамоты за труд.



   Ефросинью Купцову в Шуклееве издавна за глаза звали колдуньей и ворожеёй. С чего такое мнение сложилось у односельчан, никто уже не помнил. Но с самого её появления в избе Михаила Купцова за ней  прикрепилось это прозвище.

   В глаза, конечно, никто ей слова дурного не сказал, а вот за спиной сразу начинали шушукаться. Да и то, подумать только, первый парень на деревне, балалаечник, каких сыскать, и вдруг позарился на невзрачную, худосочную да чернявую беднячку из другой деревни. Никак тут не могло обойтись без колдовства.

    Вначале такой слух пустили соседки-однолетки, обиженные невниманием и пренебрежением к их любовным знакам со стороны Михаила. Потом уж шлейф домыслов поплыл вслед за молодой женой Михаила, так и не рассеявшись за все годы её жизни.

   К слову сказать, был и за ней грешок, церковью не одобряемый. Умела она заговаривать больной зуб и ломоту в костях и кровь останавливать. Могла вправить вывих. А было дело, когда заговорила укус гадюки и спасла мальца от явной смерти.

   Но все добрые дела всё равно выходили ей боком. Ефросинья отлично знала, что соседки и по прошествии стольких лет плюют ей в спину, исподтишка показывают «козу» пальцами, отгоняя злых духов, но в помощи, когда она требовалась, никогда никому не отказывала. Помнила завет бабушки, знающей травницы и лекарки, что злоба людская пройдёт, а добрые дела останутся.

  Род Михаила  был справным. Поговаривали, что основателем его был самый настоящий купец. Но то всё были байки. Прадед Михаила любил с детства торговаться до хрипоты, не уступая никому ни полушки, вот и стали звать его по деревенской привычке давать клички Купцом. А уж дети его стали Купцовыми. А вот купцами никто в роду не был. Все были крестьянами-хлеборобами. Растили хлеб, держали скотину, тем и жили, как и большинство деревенских. Одно было приметным. Девок рождалось много. Потому земельные  наделы были маленькие, а едоков было много.

   Не стали исключением из этого правила и Михаил с Ефросиньей. Как поженились, так и пошло: что ни год, то ребятёнок. Рожала Ефросинья легко, чем вызывала опять недобрую зависть соседок. Может потому и детки не задерживались долго на этом свете. Из старших только Катя пережила трудные голодные годы, да потом осталась жива Дунятка, младше Кати на десять лет.

    Через три года родилась ещё одна девчушка как раз на мартовскую Евдокию. И опять в церкви записали новорожденную Евдокией. Младшую стали звать Душкой. И то сказать, уродилась девчонка чисто барская куколка. До того пригожа. Все её тискали, по рукам таскали. За ней следом опять  была девка. Нюрой нарекли.  А вот парнишки были не жильцы. Сколь не произвела на свет Ефросинья, все померли.
 
   Старшая, Катя, чуть в ум вошла, была отправлена в люди. Как-то выживать с такой оравой детей надо было. Отец уходил в отход ежегодно, где только не побывал с артелью мостовщиков, а уж с крестьянскими делами справлялась одна Ефросинья. Помощников-то, почитай, и не было. Мальчонки умирали ещё в младенчестве, девчушки, что остались живы, помогали матери в избе да в огороде, а на большее и не способны были по малолетству.

   Так и пришли к военным годам. Ефросинья в очередной раз была на сносях. Михаил слёзно просил её, если родится мальчонка, сохранить хоть этого наследника. На прощанье обнял поочерёдно  своих оставшихся дочек, благословил. И ушёл на войну, понимая, что семья его обречена на голод и невзгоды.

   Катя уж подумывала о замужестве, и жених был у неё. Не местный, лазинский. Она туда который год батрачить ходила. Но не случилось. Убили парня на фронте, а больше никто и не сватался. Да и время было такое, тяжёлое, не до свадеб было. У матери на руках трое малолеток да ещё новорожденная девка, нарекли которую по святцам Марией. Надо было им помогать.

  Как узнала Катя, что мил друг, с которым планировала совместную жизнь, убит, что-то в её душе приключилось, затосковала, закручинилась. Есть перестала, ослабла, кашель навязался. Свалилась бы в болезни, да одно держало на этом свете – матери помочь надо, сестёр  до прихода отца сохранить. Тем и жила. Уж какие годы были лихие, всё выдерживала…
 
   Мать давно заприметила, что старшенькая заболела. Стала отпаивать травами, водой наговоренной. Вроде какое-то время помогало. Потом отец вернулся с фронта на весь белый свет обозлённый.  Радовало его только, что дети сохранились. Об одном сожалел, что нет у него наследника. И тут судьба, словно в подарок за его утраты и тяжёлую жизнь, одарила последышем. Словно, напоследок порадовала. И Ефросинья всю беременность светилась от счастья.

  Родился мальчонка. И в отличие от предыдущих, худенький, а шустрый, крикливый. Одним словом, радость на оставшиеся годы. И хоть время было тяжёлое, голодное, малец выправился, рано заговорил. Чуть научился ходить, сразу стал отцовской тенью. Ухватится за край шинели и семенит рядом. А чуть повзрослел, стал интересоваться отцовой балалайкой.

   Михаил домой воротился, как и большинство солдат, калеченым. Да о своей болячке думать было некогда. На руках детвора, которую кормить надо. А тут то неурожай, то продразвёрстка. Из скотины только коза для молока детям. Землю вспахать не на чем, засеять нечем…

   Это было жуткое время, когда пришлось идти всей семьёй батрачить. А иной раз шли девки с матерью по другим деревням побираться. Всяко пришлось.

   Чуть вошли в возраст средние дочки, родители отправили и их в люди. Вначале Дунятка, потом и Душка стали батрачить у справных хозяев в соседних деревнях. Несли в семью какой-никакой приработок, чтобы не пропали родители с младшеньким Ваняткой с голоду.

   Дунятка ходила на подёнщину в Харенки. Бралась за любую работу, лишь бы кормили и оплату за труд давали. Однажды прослышала, что в Савинках одной семье стариков требуется помощница, и уговорилась туда младшую сестру Душку определить.

   Старики были ещё крепкие, но уже с основной работой по дому и в огороде не справлялись. А их единственная дочь, ещё до войны уехавшая к родне в Питер, теперь выбилась в люди, и настроила родителей взять в дом помощницу, которой оплату вела деньгами.

   Душка была весёлая, шустрая, языкастая. Хозяевам пришлась по нраву. В избе-то в основном хозяйка управлялась. Душке приходилось только полы голиком драить со щёлоком, да стены к праздникам промывать. Ну, ещё постирушки. А так всё время в огороде да в поле. Сено сушить, рожь жать, лён дёргать. А в хлеву коров подоить.

   Работа для деревенской девчонки несложная, привычная. Времени оставалось и на вечёрки сбегать, где и частушки поорать, и кадриль или русского потопотать на пятачке за околицей.

  А тут узнала, что с другой стороны деревни, на Каритовке, хозяева в крайнюю избу вернулись. Говорили на деревне, что ездили они аж на край света, в Манчжурию. Что это за страна такая, Душка по неграмотности не знала, а потому по рассказам хозяйки да подружек- балаболок составила представление как о страшном месте, где все люди злые и узкоглазые.
 
  Вскоре в кругу деревенской молодёжи стал появляться паренёк, ещё только входивший в возраст. Вначале Душке он не приглянулся. Невысок, одет неказисто. Всё больше молчит. Потом прознала, что он племянник дядьки Василия по прозвищу Кантырь -- с одной стороны и тётки Мотри-кривой -- с другой. А если посчитать, то в дальней родне почитай со всей деревней.

   Зимней порой  Душке стало не до гулянок. Мать после Рождества прислала за ней Машутку. Сказала, что старшая сестра Катя заболела, и Душке нужно было возвращаться домой. Хозяйка вошла в положение, разрешила до Пасхи побыть в родительской избе. Время было такое, что особой помощи старикам не требовалось.



    Воротилась Душка к хозяевам, как и был договор, после Пасхи. Мать вроде сначала решила дома её оставить для помощи, но дочь убедила, что, работая у хозяев, сделает больше пользы для семьи. Отец в этом поддержал. Хозяева за работу рассчитывались деньгами, да ещё, коли вырывалась домой на побывку, кое-что давали с собой из одёжки или еды.
 
   Правду сказать, Душка уже отвыкла от своей избы. И подружки в новой деревне появились, и хозяева были людьми добрыми. Это когда дочка их приезжала в деревню родителей проведать, то гоняла Душку почём зря. А старики всё больше потакали девке. Разрешали ходить на вечёрки до самого рассвета. Спала-то она летом на сеновале. Просили только баловством с огнём не заниматься. Но Душка была девчонка с головой, хорошо понимала, что любое ослушание может привести к потере работы. На её место быстро найдутся охотники. А ей тогда придётся возвращаться в родительскую избу, где уже такой свободы не будет.