Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть третья.     Радость и печаль всегда ходят в обнимку. Глава вторая. Без печали нет радости.

                                                               Часть третья.

                                    Радость и печаль всегда ходят в обнимку.

                                                               Глава вторая.

                                                      Без печали нет радости.

   
    Лето не предвещало неприятностей. В артели работа была налажена, артельщики довольны условиями и заработками, что, обычно, бывало редкостью. Успокаивало немногих недовольных то, что в многочисленных создаваемых повсеместно коллективных хозяйствах и сельхозартелях   зачастую случались существенные перегибы в их организации и руководстве, вызывающие у членов хозяйств и артелей панику и отказ от исполнения указаний пришлого руководства.

   Николай исправно ездил в Мосальск, разбирался с документами, доказывал начальству, что в артель записать все деревенские дворы нет никакой возможности, поскольку все местные гончары и так в артели.

    Но с него требовали создать в Красном и сельхозартель из оставшихся неохваченными единоличников, пока что работавших в своих хозяйствах по старинке. Стращали  мерами сурового революционного  воздействия на непокорных. Но тут уж покладистый во многом председатель артели наотрез отказывался, мотивируя тем, что артель гончаров и сельхозартель -- это две существенные разницы.

   На памяти ещё свежи были воспоминания о прошедшей кампании по ликвидации кулачества. Сверху были спущены разнорядки, сколько в какой деревне раскулачить крепких крестьянских дворов. А где в Красном кулаки или на Выселках, расположившихся в полуверсте от деревни? Все в родне той или иной степени близости. Были кто покрепче, пообстоятельнее, более работящие, а кто и перебивался разве что с хлеба на воду. Но распоряжение было дано, и его нужно было выполнять.

   Приехавший из укома инструктор первым делом собрал наиболее бедных жителей деревни. А это были в основном вдовы погибших в германскую солдат, влачившие жалкое существование из-за отсутствия крепкого мужского плеча, да сироты, оставшиеся без родителей и находившиеся под опёкой родичей. Впрочем в их числе были и совсем уж бедняки по причине любви к спиртному. Таких в деревенском обществе не уважали и за хозяев не держали. Все знали, что при удобном случае те готовы за четверть сивухи мать родную заложить. Вот с этими представителями деревни, так сказать, местным пролетариатом, за душой у которых не было ни кола, ни двора, ни захудалой курицы, состоялся разговор о местных мироедах.

   Те скопом, первым делом, назвали семью Герасима Димитриевича Наумкина. Мол, и дом большой, и гончарная мастерская, и сын грамотный.

   Уполномоченный проверяющий тут же записал фамилию в тетрадь. Потом вспомнили, что у недавно женившегося Степана Наумкина дом, положим, средней добротности, но  на дворе две лошади, две коровы, кабанчики хрюкают, жатка есть, ну и гончарная мастерская, само собой. При этом говорившие не уточняли, что из двух лошадей одна кобыла, а второй жеребёнок этим годом появившийся на свет. А из двух коров одна является полугодовалой тёлкой.

   В Выселках вспомнили семью Богомоловых, которые прошлый год построили большой дом-пятистенку. При этом забыли уточнить, что там ребятишек мал-мала меньше и дом строили всем миром, организовав общинную самопомощь. При этом у семьи есть лошадь и корова.

   Были названы ещё пара--тройка дворов, на взгляд бедняков, вполне состоятельных.

   Проверяющий не стал полагаться только на слова собранной для беседы бедноты, а решил и сам оценить имущественное положение названных кулаков. В Выселках самый большой дом  светился новым свежевыструганым крыльцом и недостроенным скотным двором. А вот в самом доме было бедно и уныло. За столом  детишки в латаной одежонке  ели из общей чашки тюрю. Сидевшая с ними ветхая старушка изредка черпала из чашки, но не для себя, а чтобы отправить в рот самому младшему, не поспевавшему за остальными. Ещё один спал в колыбели, подвешенной к потолку. Самих хозяев дома не оказалось, они работали в поле: сушили сено для  кормилицы-коровы.

   Вторым в списке значился Степан Наумкин, молодой, недавно женившийся мужик. На его попечении оставались престарелые родители и семья рано умершего брата. Не отвечали представлениям о кулаках и остальные адресаты.

   Другой бы не стал заморачиваться на счёт выбора претендентов на раскулачивание. Но этот уполномоченный пока не растерял чувство совести. Ему ещё претило это всеобщее безразличие к людским судьбам, это поклонение и безропотное выполнение придуманных в кабинетах высшего начальства указов. К тому же, его покоробило упоминание первым к раскулачиванию председателя артели гончаров, которую в укоме ставили как пример разумного подхода к организации коллективного хозяйства.

   Напоследок он оставил встречу с Николаем Наумкиным. Однажды он уже видел его, когда тот приезжал с отчётом в Мосальск.

   Николай не удивился приходу уполномоченного. Ждал, что в числе прочих назовут и его имя. У многих из числа неимущих в памяти ещё сохранилось то, что бывший тесть его был кулаком и вовремя избежал расплаты,  так что и бывший зять вполне может статься  подкулачником.

   Дом был большим, но не таким, как у Богомоловых. Изукрашен резьбой, хотя уже и потемневшей от времени. На стук вышел кряжистый бородатый старик с тёмной шапкой спутанных кудрей, срезанных под горшок. Он молча оглядел пришельца и пропустил в избу.

   У окна сидел высохший до скелетообразного состояния мужик и что-то вырезал из дерева. Тут же крутился парнишка лет двух-трёх, который, как только вошёл в избу дед, ухватил его за штанину. Из горницы вышла на звук открывающейся двери женщина с младенцем на руках.
 
   -- А где же Николай Герасимович? Мне бы с ним переговорить, -- поздоровавшись, спросил уполномоченный.

   -- Где ж ему быть, как не в мастерской, идём покажу, -- угрюмо и как-то недобро буркнул старик и первым вышел в сени. В мастерской он сразу же уселся за свободный гончарный круг и принялся за работу, оповестив тут же работавшего мужика:

   -- По твою душу, Николка. Принимай гостя...

   Тот, кого старик назвал таким детским уменьшительным именем, остановил станок, сполоснул в чашке руки от глины, вытер их холстиной и только после этого поздоровался. Уполномоченный пригласил хозяина избы на разговор.

   Беседа была трудной для обоих. Потому что и тот и другой хорошо понимали ситуацию, были знакомы с указами вышестоящего руководства и знали, что изменить они ничего не в силах.

   -- Что ж, коли на то воля богов, так тому и быть, пойду под раскулачивание. Артель только жалко, брата хворого, а так, сколько я на своём веку походил по свету. Небось выдюжу и теперь... -- вздохнув, подытожил хозяин. -- Кого из деревни ещё высылать?

   -- Вы не торопитесь, Николай Герасимович,  обсудите всё с обществом. Но от вашей деревни по разнорядке один раскулаченный должен быть, сами понимаете, не мне вам рассказывать. Только поторопитесь с обсуждением, времени в обрез. Третьего дня прибудут сотрудники ОГПУ. Я буду сегодня в Гороховке. Завтра оповестите меня о результатах...

   Тот же вечер в избе Герасима собрались почитай все жители деревни. Молва уже прошла по всем избам, взбудоражила умы.

   -- Правильно, кого ещё кулачить, как не семью Герасима? -- в пьяном азарте выскочил в круг Артемий Ковалёв, давно уже потерявший и хозяйство и человеческий облик местный пропойца и скандалист. Ежегодно он нанимался батрачить в соседние деревни, потому что местные хозяева хорошо усвоили, что работать тот уже не может. Всё его сознание было заполонено мыслями о том, где бы что прибрать к рукам да потом пропить. Ради стакана сивухи готов был отмахать не одну версту. Набивался он в работники и к Герасиму, но тот под любым предлогом от этого отказывался, ссылаясь на то, что и самим  работы мало.

   Буяна Ковалёва и ещё троих его подпевал тут же осадили и вытолкали за дверь. Потом поднялся Семён Димитриевич Наумкин. Был он уважаем на деревне, к его слову всегда прислушивались.

   -- Дело это серьёзное и тяжёлое. Как-никак человека почитай на смерть посылаем. Будь я чуть помолодше, сам бы пошёл. Да теперь уже негоден стал. Понимаю, что нужон кто покрепше. Так думаю, што куды ссылать будут, руки умелые нужны. Не просто так выбирают из самых работящих. Те, которые мироеды, дак они вовремя уехали из деревень. Вон, Николаев бывший тесть, сказывали под секретом, в Саратов мотанул, да там к торговлишке пристроился. Што, не знает штоль начальство, хто он и што? Подмазал кого надо. Добра-то богато насобирал. А што Николай решил сам ярмо раскулаченного надеть, тоже не дело. Што тогда с артелью будет? Почитай десять дворов в артели. На голод, на бескормицу обречёт сколь народу.  Хто акромя его грамотный, хто  нашенские антересы блюсти будет. Нет, не дело задумал племяш. О других думать надобно.

   Долго в этот вечер обсуждали селяне, кого объявить к раскулачиванию. Трудное это дело и несправедливое. Взять тех же Богомоловых. Десятеро по лавкам, да старики, которые по мере сил помогают. А хозяин с хозяйкой, благо, что рукодельные да заводные, последние жилы рвут, чтобы детей прокормить, да избу в порядке содержать. Перебрали, почитай, всех односельчан. И ни на ком не остановились.

   Потом вышел в круг Степан Наумкин. Поклонился собранию и произнёс:

   -- Никогда не думал, что осмелюсь на такое. Когда узнал, что меня сельская молва в кулаки записала, испугался. Как же так? Я ить только  женился, на мне старики и семья брата. И меня в мироеды? А сейчас горжусь, что меня приравняли к троюродному дядьке моему Николаю Герасимовичу, который год уже тянущему наших родичей в артели, не дающему им впасть в нищету. Будь что будет, записывайте меня в мироеды. Детишек мы с Дусей ещё не нажили. Бог поможет, останусь жив. А общество, надеюсь, поддержит моих стариков и мальцов братовых. А ты, Дуся, выходи замуж. Чего уж там, меня тебе уж и не дождаться. -- Тут Степан, сдерживая рыдания, сжал ладони в кулаки, аж костяшки пальцев побелели. Тяжело идти на заклание, даже зная, что поступаешь правильно.

    К нему бросилась его молодая жена, сорвав с головы платок. Её еле удержала родная мать, только тут осознавшая, какая трагедия подстерегла дочь.

  Через день в Красное прибыла подвода с тремя сотрудниками ОГПУ и уполномоченным. На неё усадили Степана с Дусей и стариков-родителей, категорически отказавшихся оставаться в деревне. Они решили разделить судьбу с единственным оставшимся в живых сыном и быть с ним до конца. Племянников уже определили к родне.

   Когда подвода с раскулаченными поехала по единственной деревенской улице, собравшиеся у изгородей женщины тихо завыли как по покойникам, а мужики сняли картузы и в пояс кланялись уезжающим. Все понимали несправедливость свершившегося, но исправить ничего уже не могли.

   Долго ещё эта картина преследовала и мучила Николая, не давая покоя ни днём ни ночью. Тем более, он понимал, что всё свершившееся  было напрасным. И конфискация Степанова имущества не помогла в налаживании быта бедноты. Некоторое время спустя из района, как теперь стал называться бывший уезд, прибыл горожанин, сказывали аж из самой столицы, из так называемых двадцатипятитысячников. Он занялся организацией деревенского сельского коллективного хозяйства. Но эти события уже прошли стороной мимо памяти Николая.

 

   Все давно привыкли к болезненному облику Андрея. Тот временами заходился в изнуряющем душу кашле, когда и лихоманка трепала по несколько дней, но всё обычно проходило без особых последствий, и вскоре он опять усаживался у окна и резал на деревянном полотне замысловатые кружева для оконных наличников, или творил ложки с  фигурными ручками. Жена Саня его постоянно оберегала, чуть что, укрывала плечи безрукавкой из овечьей шерсти, чтобы, не дай боже, не прохватило мужа сквозняком.
Саня смирилась с тем, что у неё не будет детей, но мыслила себе, что доживут они с Андреем до старости вместе, и когда придёт их черёд, тихо уйдут на тот свет, не тревожа никого. Не случилось.

   С появлением в семье второго младенца -- Ольга на этот раз разрешилась крепенькой девочкой, нарекли которую по просьбе деда Герасима Клавдией -- забот у Сани прибавилось. Она с удовольствием возилась с малышкой, приглядывала за старшим Ванюшкой, который так и норовил улизнуть из-под присмотра няньки и отправиться в мастерскую к отцу и деду. Помогала в домашней работе оправившейся от родов Ольге и радовалась тому, что в избе по-прежнему всё ладно. Не всегда бывало сытно, но никогда не голодали. Выручали огород, лес, да заработки мужиков.
Тот день ничто не предвещало беды. Погода была благоприятная. Хоть и заосеняло, но солнышко приятно согревало, словно напоследок перед осенним ненастьем позволяя природе и людям порадоваться погожему деньку.

   Саня с племянниками вышла на крыльцо. Пока укачивала малышку, приглядывала за сорванцом Ванюшкой, который, схватив хворостинку, бегал перед крыльцом за курами. К ним выбрался из избы и Андрей, зябко кутаясь в безрукавку. Присел на ступеньки, загляделся на проплывающую мимо паутинку, на гомонящих за полем птиц, сбивающихся в стаи.

   -- Хорошо-то как. Покойно, -- произнёс тихо и с каким-то сожалением. Потом затих, пригревшись под лучами солнца и глядя, как племянник хворостинкой гонит курицу к плетню. Тот, видя, что нянька Саня занята младшей сестрой, углядел в ограде дыру и намеревался уже туда пролезть, не сознавая своим детским умом, что там глубокий  овраг.

   Андрей мгновенно представил, что может произойти с мальцом за оградой, вскочил с места, успел только крикнуть:

   -- Ванюшка, нельзя... -- и тут же зашёлся в жёстком приступе кашля.

   Саня ухватила неслуха за руку, увела в избу, принесла мужу прописанное фельдшером питьё. Но ничего не помогало. А потом вдруг у мужа хлынула кровь горлом... и не стало Андрея.



   Схоронив младшего сына, Герасим сразу постарел, ослаб и выглядел уже много старше своего возраста. Он чуть ли не каждый день наведывался на погост, где рядом с холмиком Лизаветы появился свежий, скрывший навсегда Андрейку. С другой стороны Лизаветиного холмика место для захоронения Герасим давно определил себе.

   Саня тоже, улучив момент, бежала к родной могилке. Знала, что не приветствует батюшка в церкви эти походы, но смирить себя не могла. Старалась только не мешать свёкру в его родительском горе.

   К сороковинам в родительской избе собрались все дети Герасима. Дуняша с дочками Анютой и новорожденной Клашунькой была и на похоронах, хоть и добраться теперь до родимой избы стало трудновато. Приехала она и на поминание, на этот раз с мужем и детьми. Из Москвы выбралась проведать родных и поддержать отца и Саню в их горе Ариша. Максим слал поклоны родне, но вырваться по причине занятости на работе не мог.

   Ариша привезла с собой крупненькую сытенькую девчушку, чистенькую, одетую в добротную одежду. Чувствовалось, что семья её не бедствует. Герасим порадовался за старшую дочь, что у неё всё сложилось в жизни. Впервые увидел он и свою внучку-горожанку. Подивился её повадкам, не свойственным деревенским внукам. Впрочем, вскоре она уже бойко играла с двоюродными братом и сёстрами.
 
   Последними приехали Маняша с Василием и дочкой Шурочкой. Был у Маняши ещё младенчик, да не выжил. Последнее время младшая дочь с семьёй жила в отходе в Сумах, работали на строительстве дороги.



   Зима прошла в каждодневных заботах о хозяйстве, о пропитании, о предстоящем весеннем севе. Николай разрывался сразу на нескольких работах. Надо было вести артельные дела, ежедневно делать определённое число заказанной потребобществом посуды, готовить полевой инвентарь, ухаживать за скотом, который по условиям артели у каждого хозяина стоял на своём дворе. Раньше в избе было три мужика, теперь остался он один. Отец на глазах терял силы и волю к жизни. Порой не мог добраться даже до бани. Только и хватало его разве что в избе помочь да за внучатами приглядеть.

   Как-то, когда внуки угомонились на печи, подозвал к себе сноху:

   -- Санюшка, дочь, почухай мне голову, что-то завшивел я, справиться не могу.
Саня привычно выпростала из косы гребень, уложила на колени голову свёкра и стала прочёсывать его густые кудри. Тот оказался прав. В волосах было засилье насекомых. Достав бутыль с керосином, Саня обработала голову свёкра, потом вычесала  волосы и промыла их.

    Вечером, когда Ольга с Николаем вернулись из поездки в Мосальск, рассказала о случившемся. Ольга встревожилась. Испокон веков примета была: как только вши одолевали человека, жить ему оставалось недолго.

    Но с наступлением весенних тёплых дней Герасим вроде преобразился, всё чаще стал выходить на двор, помогать сыну с подготовкой к полевым работам. Как только подсохла земля, отважился даже сходить на Селибы. Вернулся домой какой-то просветлённый и даже радостный. Опять сел за свой гончарный круг, попытался работать, помогать сыну. Но вскоре почувствовал, что уже не может, как прежде, делать посуду, да и на дворе Николаю не помощник.

   Как-то решил поговорить со снохой. Саня, уложив племянников, уговорилась сходить на погост, сказала, что сердце что-то давит, тревожит. Вроде как Андрейка зовёт её.

    -- Доня, прошу об одном, не кручинься, не подгоняй смерть. Помоги Николке с Олюшкой вырастить деток. Будет на то воля богов, появятся у них и другие детки. Они же ещё не старые. Не оставляй их, пока племянники не подрастут. Мне-то это увидать не дано, силы уходят, видно, заскучала моя Лизушка, зовёт меня. А тебя Андрейка подождёт...

    -- Ах, тятюшка, что вы такое говорите. Живите для внуков. И я буду по мере сил помогать Николке и Ольге...

    -- Вот и ладно. Живи, доня. Пусть хранят тебя боги...

    Состоялся у Герасима разговор и с сыном. Ввечеру, когда управились с работами по дому, Николай пришёл в мастерскую, сел за станок. Следом спустился и отец. В последнее время его облик беспокоил Николая. Сжималось сердце при виде иссохшего и постаревшего до неузнаваемости еще совсем недавно крепкого отца.

    -- Вот что, Николка, хочу с тобой поговорить. Чувствую, что время моё уходит. Ждёт меня мамушка не дождётся. Своё обещание ей я выполнил, дождался внуков, поглядел на всех. Пора мне и на покой. А тебя прошу, будь опорой для сестёр. Помогай, чем сможешь, если такая нужда появится. Ты теперь старший в роду. Ты продолжил род, есть у тебя Ванюшка, мой внук. А мой срок на земле-матушке завершается...

    -- Может быть, фельдшера позвать, тятя?

   -- К чему? Что он может сказать такого, чего не знаю я? Прописать микстуру? Много он помог Андрейке? Ни к чему всё это. Я и так чувствую, что мне пора. Торопить смерть не буду, но и бегать от неё не стану. Придёт за мной, отсрочки не попрошу. Ждут меня там Лизушка и Андрейка, да и все предки наши. А ты помни об обещании. И не печалься, каждому свой удел в этой жизни. Живи по чести, не хитри, не срами род, а я буду тебе помогать оттуда, из горних вершин, чем смогу. Ты только об этом помни...

     Николай долго ещё вспоминал об этом разговоре с отцом. Лето пролетело, как обычно, в каждодневных трудах и заботах. Хоть и вырастили неплохой по местным меркам урожай, да пришлось почти всё отдать в счёт налогов. Себе осталось только разве что вприглядку, чтобы с голоду не помереть. Одно успокаивало, что работа в артели приносила какую-никакую копейку.

    Ушёл Герасим тихо, никого не тревожа, во сне. Схоронили его, как и просил, рядом с женой, верен памяти которой был почти три десятка лет, исполнив все её наказы на этом свете.

    Николай оповестил сестёр об утрате. Те вновь собрались на сороковины. Дуняша прибыла первой с детьми и мужем. Тот сразу же переговорил с Николаем о делах общественных. Поинтересовался, какова ситуация с коллективизацией сельского населения в деревне, и что Николай думает по поводу последних указов правительства. Беспокоило Егора, что почувствовав послабление в вопросе поголовной коллективизации, некоторые  члены колхоза стали проситься  выйти из общего хозяйства. И что теперь делать, последовать их примеру и стать единоличником?

   -- Вы как распорядились скотом, инвентарём, посевным зерном, что в колхоз внесли? -- первым делом осведомился Николай.

   -- Вестимо, как. Прошлая зима была голодная. Скот от бескормицы почитай весь пришлось под нож пускать. Зерно, что собрали, сдали государству, колхозникам только вприглядку раздали. Потому и не хотят дальше быть в общем хозяйстве. Каждый считает, что он больше других отработал, потому хочет самостоятельности. Вот только как вернуть то, что вносили при вступлении?

   -- Да никак, --  усмехнулся Николай. --  Про то, что внесли, забудьте. Вместе решали, что с общей собственностью делать. Вместе голосовали за убой скота. Так об чём говорить? На всех коров не хватит, да и тяглового скота тоже. А уж про семенной фонд я и молчу. Хочешь выйти, выходи, только ничего из того, что внёс при вступлении, не получишь назад. Да и, думаю, это послабление временное. Не для того  всё это городилось, чтобы назад ворочать. Газеты читаешь? Стройки какие завернули в стране. Знаешь, сколько народу туда надо? А откуда его брать? Только из нас, из крестьян. Городские-то все при деле. Их не стронут. Вот и сгоняют крестьян в общие хозяйства, которые будут хлеб растить, а остальных на стройки.

   -- Ну, а что делать-то мне?

   -- Что тут думать, ты же партиец,  в указах партии всё расписано. Вот у нас, к примеру, из артели никто и не спешит выходить. К чему? Работа налажена. Если не будет никаких изменений, так и будем делать горшки. Спрос на них пока есть, -- вздохнул Николай, -- другое беспокоит, мастера стареют, а на смену им никто не идёт. Ребята, что подрастают, всё больше о городе говорят. Им там, в школе головы морочат, предлагают мечты великие, на стройки зовут, рай на земле обещают. Не думают, что без нас, без крестьян-землепашцев сторонушка наша оскудеет. Уж сколь раз над нами изголялись. Когда невтерпёж становилось, брали предки свой скарб и перебирались на другие места, а там свой уклад возрождали. А выходило послабление, то и в родные места вертались. Не от сладкой жизни в отходы ежегодно уходили, но уклад предков блюли строго. А теперь нас и его хотят лишить, стержень нашей жизни сломить. Вот что страшит. Ребят наших переучить на заморский лад норовят. Что с того станет, не ведаю. Об этом душа болит, -- Николай безнадёжно махнул рукой. -- Эх, что тут скажешь. Изменения грядут в нашей жизни, и как к ним приноровиться, ума не приложу. Одно понимаю, что по-прежнему жить уже не дадут.

   На другой день прикатили сразу две семьи -- Аришина и Маняшина, да с приятными новостями. Ариша была с  заметно округлившимся животом, а Маняша уже тетёшкала сосунка Петюшку. Обе прибыли в сопровождении мужей и детей.

   Сначала, как и положено, отправились на погост, отдать дань памяти почившим родичам, потом собрали поминальный стол, призвали родню. Пока женщины хлопотали в избе, Максим с Николаем спустились в мастерскую.

   Максим не был в деревне у друга уже более полутора десятков лет и поразился тому, что ничего за эти годы в укладе избы не изменилось, разве что чуть обветшало жильё, потемнели стены, чуть покосились стеллажи для посуды в мастерской, да не было больше ни тестя Герасима Димитриевича, ни шурина Андрея. Николай заматерел, стал ещё больше походить на отца, разве что шевелюра поредела и проглядывала на темечке плешь, да усы теперь были без залихватски подкрученных кверху кончиков.

   Как обычно, как бывает у близких друзей после долгой разлуки, предались воспоминаниям о молодости, о том,  о чём невозможно написать в письмах, хотя переписывались регулярно. Максим работал в дорожной отрасли, по-прежнему руководил артелью мостовщиков. Заработки были неплохие, семья не бедствовала, потому и решили родить второго ребёнка. Хотя обстановка в пригороде, где жили, была тревожная. Озоровали банды, вроде бы уже выбитые в Москве, но плодящиеся в Подмосковье. Много было недовольных нынешней властью, поборами многочисленных чиновников.

   -- Ты не поверишь,  Николай, куда ни зайдёшь в учреждение, везде барышни расфранчённые сидят, как собаки цепные перед дверями кабинетов начальников, везде очереди. Нужно какое-то дело сделать, изволь искать способы или человечка, кто протолкнёт твой вопрос, не просто так, конечно, за мзду. Такое впечатление, что все эти чиновники у власти из царского времени в наше переметнулись, словно и не было революции, словно не против этого мы боролись.  С одной стороны партия бьётся за чистоту своих рядов, с другой -- вопрос, откуда эти все чинуши вылазят и свои порядки заводят, прикрываясь при этом словами о революционной необходимости, о революционной дисциплине?

   -- Это ты у меня спрашиваешь? -- усмехнулся Николай. -- Кто из нас в партии? Это мне надо у тебя спрашивать, почему в твоей партии оказалось столько приспособленцев. Их, если честно, и у нас здесь хватает. Не хотел ворошить прошлое, да уж ладно. Помнишь, когда февральский переворот  был, у нас на батарее поручик Белогорский бунт хотел поднять, сдаться немцам, чтобы в плену пересидеть все эти события? Ты ещё  нашего командира, их благородие штабс-капитана Егорычева, собой закрыл от его подпевал, чтобы не расстреляли ненароком.

   -- Как не помнить, а ты с Шутовым да с Ивахиным тогда скрутили их да сдали в солдатский комитет. А их потом выпустили, потому что этот поручик, оказывается, был эсэр, за него там однопартийцы заступились...

   -- Вот-вот, он нас сдать хотел немцам, предательство совершить, а дружки, потому что однопартиец, освободили. Вот так и везде, рука руку моет. Так и вскипает пена на народном восстании, а потом осаждается на тёплых и сладких местах, пригретых дружками, а может, и врагами власти.

   Николай взял в руки ком глины, присел к станку, из-под пальцев стал вытекать, подниматься вверх, тонкий край глиняного кувшина. Максим залюбовался чудом рождения из обычного кома земли тонкостенного молочника. Отвлекать мастера не стал. Видел, что тот хочет работой унять какую-то тревогу. Потом не выдержал:

   -- Не томи, что хотел этим сказать?

   -- Что тут скажешь. Был недавно в Мосальске, по делам артели ездил. Гляжу, возле районного комитета партии прохаживается их благородие господин Белогорский собственной персоной. В бобровой шапке, в шубе, вальяжно так, словно и не было революции, словно нет советской власти, а всё ещё при царе живём, а он всё ещё помещик местный. Потом узнал, что партиец он теперь, в почёте, работает в заготконторе, женат на дочке священника, расстрелянного ещё году в двадцатом или двадцать первом. Ну, и что скажешь? Ведь классовый враг, и не скрывает этого. С крестьянами разговаривает через губу, считает их низшим сословием. И обирает их, как может. А не пожалуешься. У него в дружках вся верхушка местной власти.  Чуть что, загребут под белы рученьки, и не докажешь, что ты прав...

   -- М-да, видать, и у вас здесь перекосы в партийной власти. Я-то думал, что только у нас, в центре такое... -- Максим задумчиво покачал головой. -- Вот что, брат, никому ещё об этом не говорил? И не говори. Время такое, ни за что могут повязать и вражеские действия пришить. Скажи лучше, он тебя не узнал?

   -- Ну, для их благородия я слишком мелкая пташка, чтобы ко мне приглядываться. Думаю, что нет.

   -- Вот и не попадайся ему на глаза. А я через старых дружков разузнаю, что да как. Если это враг, есть кому им заняться. А если прошёл чистку и поменял свою позицию в отношении линии партии, сам понимаешь, тут уж ничего не сделаешь. Но мой тебе совет, постарайся меньше светиться в Мосальске, а лучше придумай что-то, чтобы в другое место ездить, скажи, что неудобно добираться... И вот ещё что. Поменьше говори об этом, да и обо всём другом. Чужих ушей стало много, а завистников ещё больше... Пойдём-ка в избу, небось нас уже заждались.
В избе уже был накрыт поминальный стол, по лавкам сидели близкие и дальние родичи и соседи.Троюродный брат Николая Пётр по прозвищу Петрак о чём-то оживлённо беседовал с Егором Гусевым. Старики-братья почившего Герасима тихо переговаривались о своём. Увидев вошедших все стали устраиваться за  столом.
 
   Чинно помянули блинами по старинносу обычаю и кутьёй по привычному церковному, вспомнили добрым словом почившего и всех предков. Дочери и снохи Герасима разносили принятые по традиции поминок обязательные блюда и бражку. Завершили всё киселём и поминальным пирожком на дорожку.

   Хмельное развязало некоторым языки, потому обсудить обстановку в мире собрались в избе Семёна Герасимовича. Степанида была уже плоха, но ещё передвигалась по избе. Её дочь Настя опять вышла замуж, и теперь на правах хозяйки поставила на стол самовар и выставила пышки. Вот за чаепитием родичи и продолжили разговор, который многих тревожил: как жить дальше?

    Создание колхозов и артелей, в большинстве случаев оказалось с перекосами, с неучтением многих обстоятельств, которые отталкивали крестьян, особенно, рукодельных и обстоятельных, от обобществлённого труда. Многие мыслили себе, что работа на свою семью на своём земельном наделе даст большую отдачу, чем на общем поле или в колхозном стаде. Хорошо, если председатель попадался думающий, который видел ситуацию в хозяйстве полностью, учитывал все возникающие проблемы. А если это был бедняк, который в прошлой жизни не имел возможности спланировать работы по всем направлениям или пришлый из города, который всю жизнь отработал за станком и даже сути крестьянской жизни не знал? И получалось, что то упустят время посевной, то покосы начнут невовремя... А в результате и урожайность мизерная, и сена не запасли. К осени колхозники и без зерна, и скотина без кормов. А сверху то и дело спускают резолюции, указывающие что как и когда делать...

   Потом заговорили о жизни в городе, о тех проблемах, которые волнуют горожан. Ариша со вздохом поведала, что продукты дорожают, особенно хлеб. Трудно достать мануфактуры на одёжу. Выручает пока барахолка. Но там тоже глаз да глаз нужен. В городе ведь свои беды, бандитва плодится. Не углядишь чуть, или порченное подсунут, или кошелёк из кошёлки унесут. Чуть проморгал, останешься без денег.

   Маняша с удивлением рассказыла о жизни в Сумах и окрестных районах Украины. Больше всего её удивляло то, что тамошние жители, вполне себе крепкие хозяева, поголовно режут скот. Такое впечатление, что ждут конца света, не думают о дне завтрашнем. Мясом завалены все рынки, сбывают по бросовым ценам. Выражают несогласие идти в коллективные хозяйства. Да и то верно, что им идти в общину, коли у них каждый собирает урожай зерна почитай как вся наша деревня. Есть такие зажиточные дворы, где не по одному десятку подёнщиков работают. Маняша и сама, как нужда была, в таком дворе работала. Но правда и то, что и бедняков там много.



   Ольга, взяв на руки дочь, вброд перешла Рессу и по тропинке  привычно пошла вдоль луга к Лазину. Намедни был в Красном по делам двоюродный брат Сашка Доронин, сказывал, что невестка жена Борисова Наталья занемогла. Звала Ольгу повидаться.

   Отпросившись у мужа на денёк и оставив сына на попечении Сани, Ольга отправилась в родную деревню. Дорога была привычная. Ольга частенько проведывала родню когда в праздники, а когда и просто так, соскучившись по племянникам. Ведь Шурочку, можно сказать, с пелёнок помогала растить, а теперь она уже взрослая девица. Братья её сводные тоже повырастали, уже к ремеслу приставлены, а в семье у братика Бориса ещё и маленькие есть. Паня уже матери помощница, а Анюта, та ровесница Ванюшке, почитай, на один год родились. Последних Ольга уж только разве понянчит, когда в гостях побывает.

   Дом родительский заметно обветшал. Старший брат прибаливал, в отход уходил редко, всё больше дома занимался подсобной работой. Недавно вступил всей семьёй в колхоз. Уж больно много налогов приходилось платить единоличнику. Было время, когда Шурочка помогала с отчётностью, грамотная стала, выучилась. Но потом заневестилась, а теперь и вовсе собирается ехать в Калугу учиться. Сейчас пока помогала семье отца в деревне, но это только до начала учёбы.

   Наталья встретила золовку с обычным недовольством. Так и не смогла себя переломить, смириться, что Ольга вышла замуж и ушла из дома. На вопрос, что с ней, привычно махнула рукой: что может быть -- опять в тягости. На этот раз что-то здоровье стало пошаливать. Ни к чему уж этот младенец, а куда денешься. Борис радуется каждому ребёнку. Не все, правда, выживают, но на всё воля божия.

   Засучив рукава и подоткнув подолы юбок, Ольга с Шурочкой, оставив под присмотр Пани Клашуньку, занялись наведением порядка в избе. Отдраили полы и стены до желтизны, побелили печь, промыли окна, пока Борис топил баню, потом занялись стиркой. Одной Шурочке с таким ворохом белья не справиться.

   Уже вечером, развесив стираные вещи для просушки, Ольга уселась с братом, невесткой и племянницами за самоваром. Чувствовалась усталость, кружилась голова, подрагивали руки...

   -- Что-то нехорошо ты выглядишь, Олюшка, не приболела ли часом? -- встревожился Борис, поглядывая на сестру.

   -- Ничего, братик. Чуть подустала, а так ничего.

    -- А как дела дома? Небось весь день на ногах, с утра до вечера? -- продолжил брат расспросы.

   -- Что ей сдеится? -- вступила в разговор Наталья. -- Что, у неё семеро по лавкам? Двоих вон родила и успокоилась. Поглядела бы я, если бы как у меня восьмеро на руках было. А тут к брату пришла, чуть повозилась и уже заболела...

   Борис строго взглянул на жену, предупреждая от дальнейших разговоров.

   -- Не беспокойся, братик, это всё пустое. Сейчас пройдусь до деревни, и всё будет хорошо.

   Отвечая брату, Ольга кривила душой. Было ей совсем нехорошо. Она была опять в тягости и страшилась признаться в этом мужу. Тот и так бился как рыба об лёд, чтобы как-то одеть и прокормить семью. В одночасье ушли из жизни два его помощника, две его поддержки -- свёкор Герасим Дмитриевич и шурин Андрей. Невестка Саня ещё нестарая, сможет найти себе пару, ребёнка родить, зачем ей тянуть на себе семью шурина. И если Ольга сейчас родит ещё одного младенца, кто поможет мужу в его работе? Ольга видела, как он разрывается всё успеть и в артели, и в своём доме. Весну почитай не спал, ночами готовя гончарный заказ, а дни проводил в поле и огороде, засеяв свой клин и засадив капустища и ближний огород рассадой и картошкой. Трудился наравне с женой и невесткой, чтобы не упустить самое благоприятное для посадок  время. Вымотался до синевы под глазами. Бывали моменты, когда в мгновение засыпал с открытыми глазами.

   И в такое-то время свалить на его голову  сообщение, что вскорости семья опять пополнится младенцем, который отвлечёт Ольгу от полноценной помощи мужу. Такого она принять не могла. Но и отказаться от младенца даже не помышляла. Знала, что соседки по деревне, бывало, бегали в Гороховку, а когда и в Карпово, где пока ещё обитали ведуньи, помогавшие бабам избавиться от ненужного груза. Вспомнилось не столь и далёкое прошлое, как ходила вымаливать Ванюшку, и теперь идти и просить избавить от очередного ребёнка? Нет, не могла она сотворить такое. Но и выхода из ситуации не видела.

   Во дворе был один сын. Он что-то сосредоточенно мастерил из щепок возле крыльца. Увидев мать и сестру, радостно кинулся навстречу.

   -- А где папка? Почему ты один на дворе? -- первым делом спросила у сына Ольга, мимолётно и нежно пригладив его растрёпанные вихры.

   -- Папка на Селибы пошёл, сказал, чтобы я дожидался здесь. А нянька Ночку доит. Я жду, когда она освободится.

  -- Пойдём в избу, сынок. Поздно уже. Небось проголодался, родной?

   -- Не,  мамушка, нянька Саня меня кормила и сказала, что ещё молочка принесёт... -- первенец  пободал немного своей круглой вихрастой головкой её в живот. Хотелось влезть к матери на руки и прижаться к ней, обхватив за шею, ощутить себя в безопасности и окунуться в материнскую любовь, как было совсем недавно, когда сестры ешё не было, и мамушка уделяла ему всё своё внимание. Но теперь это место на руках занимала сестра.

    Не успели зайти в избу, как  со скотного двора пришла с подойником Саня. Она проворно процедила молоко в горлачи,  плеснула в кружки детям. Потом, взглянув на невестку, налила и ей.

   -- Что-то неважно выглядишь, Олюшка. Опять, небось, за весь день не присела?
 
   -- Да мне не в тягость такая работа. Не в первой. Другое дело, что устала сегодня сильно. Голова кружится. Сердце стучит. Тяжко мне что-то...

    Саня не на шутку взволновалась. Обычно немногословная невестка никогда не жаловалась на здоровье. Как ни спросишь, всё у неё было благополучно, всем она была довольна. Потому прозвучавшее признание Саню встревожило. Тем более, что и выглядела невестка последнее время неважно, словно, что-то грызло её изнутри, тревожило.

   Оставив Ольгу у стола, Саня умыла ребятишек и отправила на полати, пообещав вскорости придти к ним и рассказать сказку. Потом вернулась к невестке.

   -- Что случилось, Оля, что тебя тревожит? Ты сама не своя последнее время...
На глазах у невестки показались слёзы.

   -- Даже не знаю, как сказать. Я опять тяжёлая. Дочке ещё трёх годиков нет, а вскорости опять младенец будет. Не знаю, как Колюшке сказать. Он и так круглые сутки работает, а тут опять дитё, опять помеха...

    -- Господь с тобой, Олюшка, какая помеха! Это же счастье, это же радость какая! Прав был тятюшка Герасим Димитриевич, когда предрекал, что у вас с Николкой будут ещё детки. Я ему обещание дала не оставлять вас, помочь с детьми...

   -- Санюшка, ты же ещё не старая, сама сможешь  семью создать и деток родить...
Саня покачала головой.

   -- Нет, Олюшка, не будет у меня другой семьи акромя вашей. Не нужен мне никто после Андрейки. А твои детки ведь продолжатели его рода, его крови. И я буду счастлива только рядом с ними. В них ведь есть и частица моего Андрейки...  А ты не рви душу свою. Думаю, Николка догадывается о твоей тайне и тоже переживает, ждёт твоего решения. Потому и на Селибы отправился не по времени. Тоже душа болит...

   Тем же вечером Ольга известила мужа о скором появлении ещё одного младенца.
 И у Николая сразу же отлегло от сердца, и вновь заспорилась работа. Он понимал тревогу жены: очень уж неспокойное было время. Но когда оно бывало спокойным? Да, были проблемы в стране, годы оказались неурожайные. Но это даже не природа виновата, хотя сколько их было, неурожайных лет на его веку, а головотяпство вышестоящих начальников. Непродуманная политика в отношении крестьянства и ремесленников.

    Николай понимал, что власти нужны послушные работники, готовые выполнять безропотно все абсурдные приказы сверху, нужно беспрекословное преклонение перед приказами вышестоящего начальства. Но когда это на Руси, где главенствовала община, было такое? Разве что в барских владениях, где людей приравнивали к скоту. Помнится, дедушка Димитрий в детстве  рассказывал о том, что творилось в некоторых имениях. Но это было не повсеместным явлением, и здесь, в Красном, которое относилось к государственным землям, крепостного права не было, и основой жизни испокон веку считалась община.

   Вторая дочь родилась прямо в поле, на Покров. Ольга была на сносях, но вместе с мужем, невесткой и детьми отправилась в поле. Николай припозднился с осенней пахотой под будущие яровые. Весь этот год был у него наперекосяк. Не хватало времени на все полевые работы. Вот и оставил пахоту на потом, хотя и понимал, что нарушает заведённый исстари порядок.

   Уже почти вспахали свой клин, как Ольга, убиравшая камни, вдруг вскрикнула, охнула и  повалилась в межу. Николай с Саней тут же прекратили пахоту. Саня бросилась к Ольге, помогла ей добраться до телеги, уложила на рядно, устилавшее дно.

   -- Санюшка, пригляди за детками, я, кажется, сейчас рожу... -- простонала Ольга как-то устало и обречённо. Родила она быстро и без проблем. Саня завернула новорожденную в свою нижнюю юбку, подложила к матери и кинулась к деверю.

   -- Николка, распрягай Гнедого. Завтра допашем, -- крикнула ещё издали.

   -- Что там? -- спросил Николай.

   -- Родила девку, давай, запрягай в телегу, едем домой...

   -- Уже? -- только и смог произнести оторопевший от такой быстроты событий Николай. Он торопливо выпряг мерина и повёл к телеге, а Саня тем временем усаживала детей рядом с Ольгой. Вскоре все были в избе. И только тут Николай осмелился взглянуть на новорожденную. Девчушка была худенькая и вылитая Ольга.

Юхнов, ноябрь 2016г.-