Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть третья.  Радость и печаль всегда ходят в обнимку. Глава четвёртая. Не всегда по делам есть награда...

                                                                     Часть третья.
 
                                             Радость и печаль всегда ходят в обнимку.

                                                                 Глава четвёртая.

                                                     Не всегда по делам есть награда...


   Николай подсознательно ощущал, что тому порядку, который определял место и роль деревенской общины в  жизни всего российского государства, приходит конец. В стране уже наглядно виделись колоссальные перемены, которые своим краем остро и очень больно по живому резали привычную деревенскую общинную жизнь, регламентирующую ежедневное поведение каждого её члена. Новые порядки ломали исконный уклад, как мужик  походя ломает жердь об колено.

    Не всё в новой жизни было плохо. Это видел и оценивал Николай с высоты прожитых лет. Например, сын Ваня без проблем поступил в школу, как, впрочем, и все остальные ребятишки деревни. Была дана установка правительства на всеобщее  образование. И тому, кто действительно хотел получить широкие знания, не было преград. Не то, что в детские годы Николая, когда по прихоти барчука и при потакании его капризам взрослых, крестьянский паренёк так и не смог осуществить свою мечту стать скульптором. У родителей не было возможности отправить Николку продолжить учёбу. Да и не приветствовалось это уездным начальством. В отход разрешали выезд. Но тому способствовала финансовая необходимость, возможность таким способом заработать денег на уплату налогов. А вот учиться -- эта блажь была не для крестьян. Хотя наиболее упорные всё же своей цели добивались.
Новая власть дала возможность учиться всем. И хотя тоже особо не приветствовала желание крестьянства к перемене мест, но ситуация требовала большого количества новых рабочих рук. И молодёжь ехала на стройки. Но без привычного общинного  уклада уже во втором поколении все многовековые заповеди начинали забываться, новоиспечённые горожане проникались повадками и традициями города и окружающей среды и отрывались от понимания принадлежности к своему роду, к своим корням. И если к инородцам отношение у власти было бережное, сохранялись язык, культура, обычаи, то к великоросам, населявшим искони центр страны, внимание было снижено, их обычаи и обряды считались архаикой, которую надо рушить, родовые общины разорять, а крестьян разделять: так ими легче было управлять.   И не потому что они были покорны, тут как раз всё было наоборот, а потому что их было большинство в стране, бывшей российской империи, потому что они создавали основу для существования государства. Потому что сам уклад общинный предполагал их неустанную работу от зари до зари, которую с младенчества закладывали старшие в молодое поколение, их самодостаточность в построении самой жизни в условиях северных, малопригодных для высоких урожаев земель. Такой, как у них, работоспособностью обладали редкие представители других этносов, жизнь и поведение которых определяла их среда обитания.

    Но как заставить крестьян забыть свои порядки и отправить их работать на великие стройки страны? Только оторвав от общины, только разрушив их привычный уклад, только разорив их исконную культуру, подменив её суррогатом, калькой с запада. Далёкие от народа правители страны просто не понимали смысловое содержание обычаев и культурных традиций великоросов, а потому походя разрушали всё, что накопил за века народ, уничтожали не просто язык и культуру, насмехались над одеждой и даже сказками, считая их наивными и бессмысленными.

    Николай всё это отлично понимал. Не просто так всю молодость провёл на работах в отходном промысле, где приходилось встречаться со многими людьми, считавшими, что они борются за счастье народа. От них он понабрался знаний и научился оценке происходящих событий. И теперь видел и нутром ощущал неизбежность разрушения общинной деревенской жизни средней полосы. Скудная земля, малые урожаи -- не способствовали пусть небогатой, но хотя бы  сытой жизни для  всех родившихся в деревне. Бабы ещё управлялись с земельными наделами, а мужики уже многие годы шли в города на подработки. А тут ещё организация колхозов, которая шла с большими ошибками и перегибами, но всё же облегчала понемногу тяжёлый труд крестьянина. Создание машинно-тракторных станций помогло в решении вопроса с пахотой, но и заразило молодёжь азартом учёбы. Парни хотели быть трактористами, от них не отставали и девчата.

   Помаленьку, мелкими шажками в деревню прорывался прогресс. Вот и радио появилось. Кое-где в деревнях в домах отказались от лучин и кероиновых ламп, потому что протянули провода электролиний. Но пока не везде. Стали показывать в клубах кино...
 
    Николай был не против прогресса. Просто жизнь становилась другой, непонятной, в которой уже почти не оставалось места для старинных обычаев, для исконного порядка  и уклада  крестьянской семьи. Уходили в небытиё старики, молодёжь уже не интересовалась традиционным местным промыслом. Всем хотелось чего-то нового, красивого, такого, как в кино...

   Не интересовался гончарным ремеслом и сын Ваня. Нет, он с удовольствием садился за гончарный круг, пытался делать горлачи, горшки, крынки. Но Николай чувствовал, что эта работа не для  него. Не было в его глазах того огонька восторга, который возникал в Николае, когда удавалось изготовить что-то новое, ранее не испробованное.

    Сын больше любил читать или играть на балалайке, а когда ему отец купил гармошку-трехрядку, стал подбирать на ней знакомые мелодии. Но и музыка не была его призванием. А вот учиться ходил в школу с удовольствием. Вспомнилось, как два года подряд малец в начале учебного года шёл с другими учениками в Карпово в школу, а его заворачивали назад, потому что по годам он ещё не подходил под возраст. Зато потом, когда пришла пора идти в первый класс, уже через месяц учёбы его перевели сразу во второй класс. И он успевал по всем предметам.

   Возможность слушать радио и читать газеты позволила Николаю анализировать ситуацию в стране. И хотя сведения были скудные, но и они порой настораживали. Исподволь приходило понимание того, что в стране идёт скрытая от народа борьба за власть. То боролись с кулачеством, под горячую руку загребая просто работящих крестьян-середняков, то втихую шли разговоры о заговоре троцкистов, то появлялись сообщения о суде над группой военачальников, якобы они действовали в угоду врагу и были вражескими агентами. Всё это было странно и непонятно. Например, Тухачевский. Ну, какой он враг? Николай помнил, как рассказывали о его победах на полях сражений в Гражданскую. Впрочем, те, кто вместе с ним ходил в поход в Европу и потом оказался в плену, втихаря костерили его на чём свет стоит. Но чтобы он стал предателем, в умах ни у кого не укладывалось. А ведь в одном с ним  ряду назывались  и другие лидеры руководства армии и правительства. Неужели и они предатели идей революции?

    Сообщалось и о вредительстве на стройках страны и на уже действующем производстве. Люди внимательно вслушивались в скупые сообщения, примеривая услышанное к своей деревенской действительности. Ведь и на местах случались диверсии. К примеру, родственник кулака, высланного в своё время в Сибирь, вдруг в отместку портил оборудование, а то и травил колхозный скот. С одной стороны, его поступки были понятны -- мстит за родича, а с другой -- кулак гнобил бедноту, а теперь, когда крестьяне чуть ощутили себя людьми, подрывает устои новой жизни уже родственник кулака. Испокон веков в народе бытовало понятие -- кровь за кровь, смерть за смерть. Государство во всех своих проявлениях боролось с таким порядком, применяя карательные меры. Но месть есть месть. Однако, крестьяне понимали, когда месть справедлива, а когда мироед хочет побольнее ударить по своим бывшим батракам...

   К сожалению, под горячую и тяжёлую руку власти попадали и невиновные люди, которых из мести оговаривали  те, кому они становились на пути. Так случилось и с Николаем.

   Тот год выдался тяжёлым на утраты. Ушёл из жизни брат отца дядька Семён Димитриевич, всегдашняя опора и поддержка Николаю в артельных делах. Артель ещё жила, но мастеров становилось всё меньше. Молодёжь не интересовалась традиционным ремеслом. А старики потихоньку уходили.

   Старшая дочь Николая Клавдия, так же, как и брат Ваня, вся была устремлена на учёбу. Любила читать книжки, готовилась к поступлению в первый класс и потом мечтала обучаться работе на тракторе. Николай гордился детьми, их успехами в учёбе, но и переживал о том, что никто из старших свою дальнейшую жизнь с родной деревней не связывал. Как отец, он не перечил детям в выборе их жизненного пути, как в своё время и ему не перечили. Но кто останется с родителями, кто продолжит дело предков? Разве что младшая Лилюшка. Хотя она ещё крошка, а Николаю уже почти полсотни лет. И ему ещё много лет придётся растить детей, прежде чем они дадут отдачу старикам-родителям.

   И тут случилось несчастье. Крепенькая и здоровенькая Клавдия вдруг стала жаловаться на боль в голове. Ольга с нянькой Саней вначале списали это на то, что девочка много для своего возраста читает, но дочери становилось всё хуже. Тогда Николай решил показать её фельдшеру, тот отправил в Мосальск к врачу. Диагноз того был неутешительным. У девочки определили менингит. Это был удар, страшный удар для родителей.

    В дверях приёмного покоя больницы Николай столкнулся с каким-то человеком, державшим на руках ребёнка, невидящим взглядом окинул препятствие и вышел на улицу. На телеге, на мягком сене, прикрытом полушубком лежала его дочь. И он понимал, что ничего сделать для её спасения он не может. Врач выписал лекарства, но сразу предупредил отца, что они вряд ли помогут.
Так и случилось. Промучившись какое-то время от страшной болезни, девочка умерла. Горе было невосполнимое. Но на руках оставались ещё двое, и их надо было растить, дать образование, помочь устроиться в жизни...



   Георгий Ильич Белогорский в последнее время был встревожен происходящими в стране событиями. Его давние друзья и приятели, оставшиеся после переворота с стране и исподволь работавшие на восстановление былых порядков, один за другим оказывались под арестом. В стране начались процессы над теми, кто, по мнению власти, занимался вредительством и саботажем на местах. Та привычная сытная жизнь, пусть и без чинопочитания, начинала рушиться.

   Белогорский был умным и тёртым жизнью человеком. Потому прекрасно понимал, к чему всё идёт. В стране рождалась новая элита, которая исподволь подминала под себя тех, кто в своё время на волне террора захватил власть. Они внедряли свою идеологию и свой порядок жизни, приукрашивая его броскими словами о равенстве, братстве, о будущем рае на земле, в то же время перераспределяя власть  для себя и своих приближённых. Всё это было понятно. Новые люди рвались к власти, отстраняя тех, кто по рождению и привилегиям рода раньше пользовался всеми благами жизни.

   Не просто так он в своё время ушёл из столичной жизни, отговорившись болезнью, слишком опасно было находиться на переднем крае во время столкновений идеологий и тех, кто боролся за власть. Георгию Ильичу большой власти было не нужно.

   Единственное, что он хотел, чтобы вернулись его имение и столичный дом, чтобы в деревнях, принадлежавших его семье, всё так же работали крестьяне, принося ему прибыль и позволяя жить в привычном благополучии.

   Но будучи человеком широкого кругозора он понимал, что как в одну реку не вступить второй раз, так и невозможно вернуться к тем благословенным временам, когда он купался в достатке и мог управлять своим имением себе в прибыль.

    Крестьян он презирал за то, что жили они по каким-то своим законам. И даже имели  наглость требовать к себе уважения. Этого он не мог понять. Кто он -- потомственный дворянин, ведущий свой род от Рюриковичей, и кто эти копошащиеся в навозе  безграмотные рабы, воображающие себя человеками? Да если бы не деньги с запада, да инородцы, возомнившие себя вершителями судеб и на эти деньги свергшие власть государя, так бы и сидели эти безграмотные смерды в своём навозе. Хотя не эти люди были зачинщиками революции, именно их больше всего ненавидел Белогорский. Возможно, за их крепость духа, за целеустремлённость, за храбрость в критические моменты, за умение в самых сложных жизненных ситуациях оставаться самими собой. Он-то как раз этого экзамена перед жизнью не выдержал. Метался от одного политического течения к другому, предавая друзей, идеалы, собственные моральные устои...

   В тот день он шёл с сыном на приём к врачу. Мальчик капризничал, поднялась температура. У входа он неожиданно столкнулся с мужиком. Было в нём что-то знакомое и опасное. Особенно, когда мужик, этот деревенский дурень, не пропустил его, как делали обычно местные, а попёр напролом. И Белогорский под его тяжёлым ненавидящим взглядом прозрачных серых глаз проглотил готовое было вырваться пренебрежительное и уничижительное замечание. Потому что вспомнил этот взгляд и ярость, и сжатые кулаки, и неистовое желание сейчас и мгновенно уничтожить препятствие...

   Долгие годы он старался не вспоминать события военных лет. Тогда перед ним была поставлена задача убрать командира батареи и сдать солдат и орудия  германской стороне. Предприятие было денежное, но очень опасное. Правда, фракция эсэров, членом которой он был с некоторого времени, обещала поддержать его и помочь разоружить солдат. Он тогда из гордости отказался, считая этих плебеев тупыми животными. Но именно тогда и увидел силу воли этой серой массы, сметающей всё на своём пути.

   Об этом событии он пытался забыть, но порой, помимо его воли, в памяти всплывали эти светлые ненавидящие глаза, лихо подкрученные усики и сильные ладони, клещами захватившие его руки и заломившие их за спину. Дело в конечном счёте закончилось в его пользу, благо в солдатском комитете сидели свои люди. Но эта брызжущая из глаз ненависть заставила Белогорского основательно испугаться. Обладатель этих глаз мог запросто лишить его жизни, не задумываясь о том, что Белогорский по праву своего рождения является господином этого неотёсанного мужлана и имеет больше оснований на распоряжение жизнями этого окопного сброда.
Увидев этого мужика и натолкнувшись на его ненавидящий взгляд, Белогорский вновь испугался до неприятного холодного пота. Потому что от этого мужика шла реальная опасность. Он мог запросто настрочить донос, и под горячую руку местные органы власти из Белогорского слепили бы очередного врага. Нужно было что-то делать. И делать срочно.

   Убедившись, что с сыном ничего страшного не произошло, просто обычное недомогание, Георгий Ильич заторопился домой. Но у своего знакомого врача всё же узнал имя и фамилию встреченного мужика.

   Дома его поджидала супруга. Хотя это и был мезальянс, Георгий Ильич привязался к Серафиме Алексеевне, вместе они приобрели собственный домик  и жили своим маленьким миром, не впуская в него посторонних.

   -- Что случилось, Георгий? На вас лица нет. Что-то с Глебом? Не томите, говорите, -- почти выкрикнула она, увидев потемневшее и постаревшее лицо супруга.

   -- Нет, бог милостив, с сыном всё в порядке, но я сегодня увидел привидение из прошлой жизни. И мне стало страшно. Такая ненависть шла от этого мужика...

   -- Расскажите всё, с начала, -- потребовала Серафима Алексеевна. Она выслушала рассказ супруга, начавшийся ещё с предреволюционных событий. Белогорский не стал кривить душой и изворачиваться перед Серафимой. Воспоминания были стыдны и не красили его, но действительность могла быть ещё хуже.

   -- Так как зовут этого мужика? -- уточнила супруга.

   -- Судя по словам Василия Прокопьевича, это Наумкин Николай из Красного, что близ села Гороховки...

    В памяти Серафимы Алексеевны мгновенно всплыло воспоминание давнего пасхального богослужения и бравые кавалеристы, не обращающие на неё никакого внимания.

    -- Да, ситуация неприятная. Мужик этот в потребобществе числится председателем артели гончаров,  -- подытожила она.

    -- Он, что, идейный? -- удивился Георгий Ильич. -- Впрочем, ничего удивительного. Такие только и становятся честными дураками, верящими в идеалы, которыми их пичкают...

    -- Трудно сказать. Знаю, что умён и хитёр. Ни в какие махинации, как ни  намекали ему, не влезал. Но... всегда можно найти за что прихватить любого из смертных... Я подумаю над этим. Но не кажется ли вам Георгий, что нам здесь становится опасно жить? У нас дети, ради их благополучия не стоит ли сменить нам место жительства?

   Георгий Ильич уже и сам подумывал о переезде. Слишком подзадержался в этих местах. А ну, как ещё какой из бывших знакомых объявится? А они ведь не только приятные бывают. Но с этим мужиком необходимо рассчитаться... Пока он не донёс о прошлых делах...



    Иван с семьёй вернулся в Савинки через два года, когда отец оповестил его, что опасность угодить в тюрьму миновала. Оказалось, что таких дураков, поддавшихся на уговоры работников заготконторы о махинациях со сдаваемыми  в счёт налогов продуктами сельского производства, насчитали не один десяток  среди окрестных крестьян.

    В итоге наконец разобрались что к чему, хотя по дурости многие угодили на нары из-за своей безалаберности и  погони за призрачной дешевизной. В прибыли оказались только работники заготконторы, а остальные в основном получили сроки. Удивительно, что местные органы сработали на этот раз чётко и распутали клубок махинаций. Дело было громкое, но Ивана и Виктора успокаивало то, что они прошли по нему только как свидетели.

   Вначале, правда, Иван решил обосноваться в Сумском районе надолго. Работа была. Заказов на пошив сапог было много. Душка с сестрой Дуней трудились в артели на строительстве дороги. Поначалу удивляло, что продуктов на рынке было не в пример больше, чем на родной сторонке. Особо нравился белый хлеб с поджаристой, высоко вздыбленной верхней корочкой.

    Вот только  местные всё плакались, что по налогам их обирают, житья не дают, в колхозы загоняют, а они хотят жить самостоятельно, своими хуторами, сами выращивать урожаи и употреблять на свои нужды. До строительства им дела нет. Пусть другие "роблють", коли им надо.

    Душка с сестрой только переглядывались. У себя на родине они и не помышляли о такой вольнице. Да и урожаи дома были много меньшие, а налоги не в пример большие. И спрос с колхозников был строже, и единоличников гнобили жёстче, головы не давали поднять. Но открыто местным не перечили, о своих мыслях помалкивали, только посмеивались, когда дородные "хохлушки" начинали жаловаться, как их объедают "москали", которым они-де должны отдавать в качестве налога своё кровное. В целом же жили с местными мирно, оставаясь каждый при своём мнении.
Засобирались домой неожиданно. Душка опять понесла. И то ли климат, то ли тяжёлая работа, то ли ещё что, но в этот раз беременность была трудной. Опротивел белый хлеб, казался теперь безвкусным, как вата. Хотелось родной "черняшки", да чтобы с горелой корочкой, да с солью. Иван слушал-слушал её стенания, потом отписал письмо отцу, что возвращаются домой. Денег, каких-никаких подсобрали на первые нужды, а там как бог даст.

    Заявились в деревню в обновках, которых местные давно не видели. И то сказать, что за "палочки" купишь в сельмаге. А тут девчушки прибыли в красивых одёжках, в обувке. Ну и ничего, что ношеное, на базаре в Сумах купленное. Добротное же. Младшая Вера была наряжена в красненькое пальтишко, в ботиночки. Старшенькая Нюра тоже в добротной одёжке и в сапожках, отцом сработанных. Привезли фуфайку и Серёжке, который за два года отвык от родителей и теперь таращился на прибывших с определённой долей опасения. Но вскоре от полученных подарков растаял и уже не дичился своего отца.

   Привезли гостинцы и всем домочадцам. Одной Панички в избе не было. Уж потом Душке золовка Наташка рассказала. Паничка так ни с кем и не встречалась, всё сторонилась парней, боялась, что как харенский Осип поступят, посмеются над ней. Осип-то жениться женился на своей чернавке, а вот жизнь у них не удалась. Чуть пожили, в отход съездили, а потом и разбежались. Не сошлись в характерах. Хорошо хоть детей не нажили. Чернавка уж с другим живёт. А Осип опять в отход уезжал. А потом вернулся. И где они с Паничкой схлестнулись, бог весть. Но вскоре Марья стала замечать за дочерью неладное. Прижала ту. Паничка и призналась, что в тягости от Осипа.

   Делать нечего. Виктор отправился в Харенки. Переговорил с Осипом. Тот не отказывался. Сказал только, что Паничка боится за него выходить. Словом, обсудили дело, Осип пришёл в избу к Сударьковым, посватался, как и положено, а Паничке уже и отвертеться нельзя, скоро пузо на нос вылезет. Сняли они избёнку в Харенках, там теперь и живут.

    Зимой Душка разродилась девочкой. Назвали её Галей. Так случилось, что в тот год она оказалась единственной новорожденной в Савинках. Сказались трудные предыдущие годы, неурожаи и бескормица. Но наступивший год по всем приметам сулил хороший урожай зерновых, овощей и прибыток в животном стаде. Год удался. Женщины работали в колхозе. Иван, хоть и не подходил по здоровью, тоже трудился на скотном дворе.

    Как и предсказывали старики, лето выдалось урожайным. В стаде колхозном был приплод. И у всех была надежда на удачное завершение года.

   В свободное от работы время Наташка с Душкой да с братом Шуркой бежали в ближний лес по ягоды, потом по грибы, готовили травы на зиму для заварки. Шурка любил рыбачить. Иногда баловал родных свежей рыбой. Жизнь текла своим чередом. Хоть и не жировали, но жить было можно.

   Марья с Виктором не могли нарадоваться на внучат. В школу пошла Нюра, она мечтала выучиться на учителя, а отец с матерью и бабушка с дедушкой всячески поддерживали её в этом желании. Готовился к школе и Серёжка. Вот только интересы его были далеки от учёбы. Дед Виктор давно приметил, что внук просто трясся от восторга при виде оружия. Он очень быстро наловчился ставить капканы на живность и уже поглядывал на отцовское ружьё, да так, что дед Виктор посоветовал сыну убрать его подальше с глаз, пока малец чего не вытворил.

    Все давно в семье приметили, что Серёжка больше тянется к деду. Стоило тому отправиться в лес, внук тут же снаряжался идти с ним. А вот учёбой, хоть и имел в школе достаточно высокие показатели, не интересовался. К чему? Все его помыслы были связаны с лесом, с рекой, с пчёлами.

     В старом саду, где яблони уже не давали такого урожая, как в былые времена, там, где сад своим краем упирался в лужок и болотце, дед Виктор расставил улики, над которыми гудели всё лето труженицы-пчёлки. Серёжка мог часами наблюдать за их суетой, потому дед стал приучать внука к работе с пчёлами. Да и все дети в семье с раннего возраста знали что делать, если  начинается роение и рой вылетает из улья. Иногда их кусали пчёлы, но это было не страшно. Зато зимой, когда садились пить чай, на столе всегда стояла плошка с нарубленными из кадушки кусками душистого мёда. Куда там до него сахару.

    Виктор, несмотря на увечье, всё  лето пропадал в лесу. Ещё только солнце задумывало вставать, а он уж был на ногах. Брал корзинку и шёл в лес, обходил деляны, приглядывался, где сухостой на заготовку дров, где какая живность обитает, заодно и грибов наберёт. К завтраку корзинку принесёт Марье, та как раз с печкой управится. Перекусит -- и опять в лес. Уже в другую сторону, опять наберёт грибов, на этот раз снесёт на грибоварню. На вырученные деньги купит чекушку, которую потом дома разопьёт ввечеру. Привлечение к питию сына не приветствовал, но и не отговаривал. Считал, что Иван уже самостоятельный мужик и должен отдавать отчёт себе о поступках и желаниях. А вот женщинам даже нюхать спиртное не позволял. И в этом отношении был не просто строг, а суров. Паничка и Наташка, внявшие его нравоучениям, вино пробовали только разве в церкви, куда обе ходили несмотря на комсомольскую агитацию.

   Пришло время, и в избу Сударьковых заявился со сватами Андрей Мишенков. Уж сколь лет с Наташкой дружил, наступила пора обзаводиться семьёй. И кто лучше Наташки его знает? Даже не раздумывал. С братом и дядькой пришли вечерком. Наташка уж знала об этом, известила родителей. Те и не против были. С детства знакомые, и семьями по сапожному делу знались ещё с тех,  с дореволюционных пор. Беспокоило только родителей, что дочь будет жить в городе. Пусть и небольшой город Юхнов, а всё ж не деревня. Андрей работал в охране госбанка, часто выезжал в Смоленск по делам. А молодая жена в Юхнове квартировала.

   Вскоре у Виктора и Марьи появились ещё внуки. Паничка родила Бориса, а Наташка Леонида.



   За Николаем приехали ночью. Громко и требовательно постучали в окно, потом в дверь. Саня первой вскочила с полатей. Зажгла лампу. Николай, недоумевая, кто может быть в такую пору, открыл дверь. В избу вошли люди в форме. "Вот и мой черёд пришёл, -- мелькнула мысль, -- а ведь не верил, что безвинных арестовывают". 

   Пришедшие проворно и тщательно провели обыск. Но ничего противоправного в избе не было. Да и сама она представляла жалкое зрелище. Нет, в ней были чистота и порядок, которые редко увидишь в деревенских домах, где весь быт устроен на заботу о живности, которая только и давала возможность прокормиться. Выскобленные стены, полы, стол и лавки. Но тех удобств, как в некоторых избах, которые приходилось обыскивать, здесь не было.

   Спустились в мастерскую. На полках рядами стоит изготовленная посуда, которой предстоял ещё обжиг, чуть в стороне на полу сгрудились изделия, уже обожжёные. И опять ничего интересного...

    -- Одевайтесь, поедете с нами, -- приказал старший. Николая вывели из избы и, усалив в телегу, поехали в сторону большака. На вопросы домочадцев, в чём вина хозяина и куда его везут, ответа не последовало.

   Ольга, вначале молчавшая и бывшая будто замороженной, вдруг как подкошенная упала на лавку, сотрясаясь в рыданиях. Саня, обхватив подругу, зарыдала тоже. Видя слёзы взрослых, заголосили и дети. Перед взрослыми стоял страх неизвестности, ощущение безысходности и невозможности осознания всего ужаса случившегося. Арестовали главу семьи, того, кто был стержнем их жизни, кто оберегал и наставлял, кто был надёжной опорой и защитой. Почему? За что?

    Уже утром, убирая разбросанные во время обыска вещи, Саня всё никак не могла найти свёрток с наградами деверя. Во время обыска он точно не попался в руки обыскивающим, потому что мог стать одной из улик для сотрудников НКВД. Это даже неграмотные Ольга и Саня хорошо понимали. И благодарили бога, что уберег их семью ещё и от этого.
 
   Но наград нигде не было. Взрослые их не брали, а  детям запрещалось копаться  в старом сундуке, где хранились дорогие сердцу каждого домочадца вещи, и уж тем более брать из него что-либо без спросу.
 
   Был призван на разговор Ваня. Мальцу уже исполнился  десятый год. Не по летам крупный, поджарый и кудрявый, вернее сказать,  вихрастый, он выглядел взрослее своих лет. На вопрос матери, куда делись награды отца, отнекиваться и юлить не стал. Сразу признался, что третьего дня взял их без спросу из сундука, чтобы доказать сыну тётки Дарьи Филимоновой, что отец был на германской войне и с белыми воевал, и что награды имеет.

   Ольга понимающе переглянулась с Саней. Дарья работала одно время в сельсовете, потом стала напрашиваться в артель гончаров счетоводом. Да только что там считать? В артели нужны были рабочие руки, а не учётчики. Это ей однажды и разъяснил Николай.

   -- Ну, и как, показал ты Никите награды? -- спросила Ольга.

   -- Не, мамушка, я только взял из сундука и спрятал их в овощнике. Хотел сперва сам посмотреть. А всё времени не было. Так и не поглядел, -- со вздохом подытожил сын, опустив голову. Ольга притянула его к себе и чмокнула в вихрастую голову. Она каким-то внутренним чутьём поняла, что сын случайно помог отцу избежать какой-то непонятной беды.

    Тем же утром, взяв с собой младшую дочь, Ольга отправилась за советом к брату Борису. Тот внимательно выслушал сестру, задал несколько вопросов, потом сказал:

   -- Скорее всего, Николай кому-то поперёк дороги встал, вот и решили таким способом от него избавиться. Анонимное письмо написали. Сейчас же в стране, сама видишь, борьба идёт, чистят страну от врагов советской власти и их прихлебателей. Знаешь, сколько их, тех, кому законы наши не по нутру? А под горячую руку и невиновные попадают. Не без этого. Как говорят, лес рубят -- щепки летят.

   -- Но пошто моего Колюшку арестовали? Разве же он щепка какая? Он же единственная наша опора в жизни, как я без него детей поднимать буду? -- всхлипнула Ольга. -- Што мне делать, присоветуй, братик, как поступить...

   Борис обнял сестру. Как утешить, чем ободрить? Он и сам был в растерянности. В душе знал, что зять чист перед законом, сколько с ним бывало разговоров о власти, о порядках, тот всегда был на её  стороне, хотя и сожалел о погибающей под напором новых идей старой общинной деревне. Да Борис и сам был того же мнения. Но никогда никаких  претензий к власти Николай не  высказывал. Скорее, оправдывал, доказывая, что в сложившихся условиях по иному поступить руководству страны нельзя...

   -- Что сказать, Олюшка? Думаю, бороться надо. Съезди к Николаевой сестре Арине в Москву. Муж-то её партийный, может, что и подскажет дельное.

   -- Благодарствую, братик, за подсказку. Так и сделаю.

   На следующее утро Ольга собрала узелок с гостинцами семье Ариши и на попутных, а когда и пешком, отправилась в Москву. Неграмотной и застенчивой крестьянке было нелегко добираться до столицы, где она ни разу не была. А ещё сложнее было в городской толчее, которая окружила её на железнодорожном вокзале. И только надежда на то, что Ариша поможет ей в поисках и освобождении мужа, вселяла уверенность в своей правоте и давала силы.
 
    С трудом она добралась через несколько муторных, тягостных дней уже под вечер в пригород Подмосковья и нашла двухэтажный дом, где в коммунальной  квартире одну из комнат занимала семья Ариши. Дома оказались только десятилетняя Клава и шестилетний Саша. Родители работали допоздна и  домой ещё не явились. Пока разогревали чайник на примусе, подошли и родители.
 
    После взаимных приветствий и расспросов о житье-бытье, Ольга поведала историю с Николаем. Максим помрачнел и вышел из комнаты.

   Ольга вопросительно взглянула на золовку. Ариша покачала головой.

    -- У нас тоже озоруют, -- со вздохом призналась она. -- Кому надо с неугодным рассчитаться, тут же анонимку настрочат. Пока суд да дело, время и ушло, и неугодного сковырнули с удобного места, а то и за что другое руками власти посчитались. Сумел человек доказать, что невиновен, то и выпустят. А порой и невиновен, а так закрутят, что и отсидеть придётся. И на Максима анонимки строчили. Очень уж должность его хорошая. Думали, скинут, сами руки погреют. Ан, нет, кроме денег, надо ведь и дело знать. А не всем это знание дано... Так что Максим понимает, каково сейчас твоему мужу. Да и я в твоей ситуации побывала.

   -- Што же мне делать, Ариша? Как мне Колюшку вытащить? Ведь и он там без нас страдает, и мы без него пропадём...

    Из глаз Ольги покатились слезинки, которые она то и дело смахивала своими загорелыми до черноты натруженными руками.

    Тут в комнату вернулся Максим.

    -- Не стоит, Ольга, разводить мокроту. Знаю, что Николай невиновен. Но время такое. Борьба идёт. У вас в деревне ещё покойно, а здесь бывает очень страшно. Особенно, когда ночной порой  "воронок" к дому подъезжает. И каждый из-за занавески смотрит, не за ним ли. Порой и невиновных загребают. Так-то, Ольга.

    -- Максимушка, присоветуй, что мне делать? С чего начать? Куда стучаться, кому в ноги кланяться?

    -- Вы же в деревне в выборах участвовали? Вот и обращайся к своему депутату. Если уж не поможет, тогда иди выше...

    -- А поможет ли? -- в сомнении прошептала Ольга.

    -- Коли самолично на приём попадёшь, то, глядишь, и поможет. Я завтра узнаю, где сейчас ваш депутат приём ведёт и адресок напишу.

    Днём позже Ольга отправилась домой, в деревню. Максим, как и обещал, кое-что разузнал. Депутат сейчас ведёт приём в Смоленске. Но просто так к нему ехать бестолку. Надо собрать кое-какие бумаги. И за ними надо ехать в деревню и в Мосальск.

     Казалось бы для неграмотной робкой крестьянки это было неподъёмное дело. Надо было стучаться в разные организации, собирать справки, а потом ехать в незнакомые места, чтобы отстаивать свободу своего мужа. Но Ольга не испугалась трудностей. Для неё страшнее было остаться без мужской поддержки и защиты. Добравшись до родных мест, она в короткий срок запаслась необходимыми бумагами, хотя это было совсем непросто.

    Саня заверила свою невестку и подругу, что за детьми и хозяйством она присмотрит, председатель выписал бумагу с разрешением на выезд в Смоленск, Ольга взяла совсем немного денег с собой, чтобы только добраться до места, в надежде, что долго не задержится.

     Дорога на Смоленск оказалась долгой и непростой. Почти всю её женщина прошла пешком. Нашла учреждение, где принимает депутат, записалась в очередь на приём. Поняла, что дело это нескорое, потому приискала на краю города и сняла угол на неопределённое время и нанялась на подённые работы. Кому бельё постирать, кому в доме убрать, в огороде прополоть, потолки промыть или печь побелить.

    Каждый день она приходила к учреждению и ждала, когда же пригласят её для беседы. И однажды этот день настал. Депутат был учтив и доброжелателен. Он подробно расспросил о деле, привёдшем Ольгу на приём, ознакомился с бумагами, которые она заблаговременно собрала по совету Максима, потом многозначительно переглянулся со своим помощником и передал тому бумаги. Ольгу заверил, что дело её мужа будет внимательно рассмотрено, и если муж невиновен, он будет освобождён. Но на это потребуется время. Поэтому посоветовал Ольге отправляться домой, в деревню. Тем более, что муж находится не в Смоленске и встретиться с ним не получится.

    И опять Ольга почти всю дорогу шла пешком, ночуя где придётся. Иногда просилась на ночлег в придорожной деревне, однажды переночевала в доме колхозника в городе, а остаток пути подвезли на телеге знакомцы Николая, увидев бредущую по обочине  Ольгу. Она им подробно рассказала о своих мытарствах и о том, что ей присоветовали возвращаться домой. Больше она уже ничего для освобождения мужа сделать не в силах.

    Знакомцы только качали головами на её рассказ, поражаясь бедовости тихой и казалось незаметной Николаевой жены. А ещё удивлялись её вере в справедливость и возможность возвращения мужа. По большей части забранные по оговору крестьяне так и не возвращались в родные места, получая немалые сроки заключения.

   Дома, в деревне всё вроде бы и не изменилось. Соседки и родственники собрались узнать, как обстоят дела, что слышно о Николае, где он. Ольга подробно рассказала о своих мытарствах, о словах депутата, что в деле Николая он разберётся, и если тот невиновен, то будет отпущен.

    Ольге несказанно повезло, что в тот день вёл приём населения вместе с депутатом и приехавший в Смоленскую область по делам правительства член ВЦИК СССР Шверник Николай Михайлович, который неожиданно заинтересовался делом и взял его под свой контроль. Видимо, его вмешательство повлияло на рассмотрение дела, потому что спустя полгода, показавшиеся Ольге бесконечными, Николай однажды  мартовским вечером постучал в родную избу.

   Отпустили его вчистую, хотя он ничего от следователей и не скрывал. Когда спрашивали, почему продавал на рынке гончарную продукцию, хотя должен был по закону сдавать всё по договору в потребобщество, честно признавал, что торговал на рынке только забракованными приёмщиками потребобщества изделиями, и никогда ничего  не делал в ущерб государству. От следователя он узнал и о том, что анонимное письмо пришло на него из Мосальского района, в котором его обвиняли в распространении клеветы на советскую власть и подрыве авторитета линии партии, называли так же вражеским агентом. Но обосновать выдвинутые обвинения и подкрепить хоть какими-нибудь конкретными доводами не смогли. Возможно, от излишнего рвения следователи и смогли бы слепить из всего этого даже расстрельное дело, но последовавшее вмешательство Шверника и проведённая проверка пресекли попытки такого рода. И за отсутствием улик и недоказанностью обвинений, Николай был отпущен на свободу.

   Знал бы он, что свободой этой он обязан своей тихоне-жене. Это она в разговоре с, как она думала, депутатом случайно подсказала возможного анонимщика и откуда тянутся ниточки данного обвинения, что помогло в дальнейшем для расследования дела мужа.
 
   Уже дома Николай узнал, что артель развалилась. Те немногие, кто ещё оставался при нём в гончарном промысле, при новом председателе Дарье Филимоновой, которая очень хотела руководить, но сама о  промысле не имела понятия, не говоря уже о том, чтобы самой сидеть за станком и готовить плановые задания гончарных изделий, просто написали заявления о выходе из артели и вступлении в колхоз. Буквально за полгода развалилась вполне дееспособная артель, которая в других условиях могла бы просуществовать ещё не один год.

    Так на пятидесятом году жизни Николай Герасимович Наумкин стал колхозником. К власти не рвался, хотя и предлагал председатель колхоза идти в контору счетоводом. Грамотный же. Но не терпела душа уже сидячей работы, может быть, и сытной, но притягательной для завистливых глаз. Один раз побывав в заключении, он уже не хотел повторения. Потому что для анонимщика теперь был удобной мишенью, и второй раз везенье может и подвести.

Юхнов, февраль 2017г.