Пока кукует над Рессой кукушка...
Часть третья. Радость и печаль всегда ходят в обнимку. Глава пятая. Предчувствие.
Часть третья.
Радость и печаль всегда ходят в обнимку.
Глава пятая.
Предчувствие.
Ваня входил уже в подростковый возраст, полный противоречий, неосознанных желаний и бурлящей энергии, которую необходимо было куда-то выплёскивать. В одном классе с ним училась двоюродная сестра Нюра Доронина, дочь дядьки Бориса, да двое троюродных по мамушке из Лазина, да свои деревенские, краснинские, в разной степени родства. Отец настоятельно требовал, чтобы сын чётко помнил, кто ему и в какой степени родственник. А зачем?
Все они были его друзьями, товарищами детских игр и шалостей. С кем-то ходил на ресснинские омуты ловить рыбу, с кем-то бродил по лесу или резал лозу для плетения корзин. И со всеми играл в войну. Для этого бегали на Селибы, где устраивали баталии. Причём каждая сторона считала себя красными, а противника беляками. В результате стычки случались и довольно серьёзные. И потом долго разбирались и препинались по поводу своих побед и поражений.
Это было чудесное время открытий, откровений, новых ощущений и тайн. Ребята любили вечерами после работы в поле бродить по Селибам, собираться под старым дубом и ночной порой рассказывать жуткие истории, от которых волосы становились дыбом, а кожа покрывалась пупырышками.
Все в этом возрасте верили в ведьм, колдунов и оборотней. Об этом им ещё в детстве рассказывали старшие, таким образом оберегая несмышлёнышей от глупых и опасных поступков. Вроде бы приходила пора взросления, страшилки родительские забывались, но тут в руки уже учеников попадали книги. И все зачитывались "Бежиным лугом" Тургенева, "Вием" или "Вечерами на хуторе близ Диканьки" Гоголя. А кто-то находил и другие рассказы. И со страшными подробностями, которые отсутствовали в оригинале, но при посредстве буйной фантазии рассказчиков они превращались в настоящие ужасы, от которых хотелось бежать без оглядки в избу и спрятаться на печи под овчинным тулупом. Но нельзя было показывать свою слабость и боязнь. И в головах рассказчиков даже сказки, которые они слышали от взрослых, и которые должны были поведать им о сотворении мира и окружающей природы, превращались в фанастические повествования, далёкие от услышанных дома.
Все с детства верили в то, что рядом живут ведьмы и колдуньи. И если Баба-Яга находилась где-то в дальнем лесу, куда они пока ещё не могли добраться, то в отношении ведьм у многих было своё мнение благодаря взрослым, необдуманно и вгорячах бросающим обвинения в адрес чем-то не потрафившей соседки. Так, Ваня долгое время подозревал в ворожействе соседку через три дома, очень неуживчивую и злопамятную Наталью, жену отцова четвероюродного брата Василия.
Баба была завистливая и злоязычная. Если кто ей не угодит, то год будет вспоминать с проклятиями и обещаниями всех напастей на головы обидевших её соседей. Ну, и в ответ, как шлейф, за завистницей поползла молва, что, мол, она ведьма. Ночами превращается в чёрную кошку и залезает в скотные дворы соседей и отсасывает у коров молоко. Потому у её коровы надои ведёрные, а у соседей, то скотина болеет, то корова молоко не отдаёт, то у неё вымя распухает.
Однажды поздней уже порой, когда звёзды яркими каплями повисли на небосводе, Ваня возвращался с ребячьих посиделок и вдруг увидел у скотного двора чёрную кошку. Мгновение, и камень, запущенный привычной рукой ей вслед, достиг цели. Кошка мявкнула и шмыгнула через плетень в овраг.
Ваня и забыл о случившемся. Скольких кошек так гонял. А утром, провожая Зорьку в стадо, заметил, что тётка Наталья, выводя свою корову, прячет лицо под платком. На вопрос соседок, что случилось, зло ответила, что, мол, вечером споткнулась обо что-то и лицом ударилась о крыльцо.
В тот же день Ваня рассказал о случившемся своим приятелям, вместе с которыми был подпаском в стаде. И все ещё больше уверились в правоте слухов о тётке Наталье.
Ещё одной забавой и посильной работой для ребят их возраста была пастьба лошадей в ночном. Вот уж где было время разыграться фантазии. И каждый стремился в выдумке перещеголять приятелей. Как-то Ваня услышал от одного из приятелей по школе о том, что если постараться, то можно из куриного яйца выседеть себе бесёнка, помощника в детских шкодах. Прочитал ли тот где, или кто рассказал ему, он и сам не знал. А может и само такое в голову пришло. Но приятель уверенно, с убеждённостью знатока разъяснял друзьям, что если они хотят себе в помощники получить бесёнка, то нужно взять в курятнике свежее яйцо обязательно от чёрной курицы и носить его под левой мышкой до тех пор, пока не проклюнется тот, кто сидит в этом яйце. Все с азартом занялись вынашиванием яйца. Но летняя пора самая занятая, полная не только работы, но и развлечений. И когда было думать о вынашивании яйца, если родители то посылали в лес по ягоды, а потом и по грибы, то пришла пора сенокосная, то на овощнике прополка да окучивание. А ещё хочется искупаться в Рессе, и на рыбалке посидеть. А там уже срок опять в поле скот пасти, лошадей в ночное вести, родителям в колхозе помогать. Словом, никто из желавших выносить себе в яйце бесёнка так за лето с этой работой и не управился.
А когда наступила школьная пора, начались другие интересные занятия. В школе создали пионерский отряд. И все вступившие в него стали интересоваться совсем другими делами.
Виктор сидел у окна и смолил дратву. Глянув мельком на улицу, увидал знакомую сухопарую фигуру.
-- Марья, глянь, по твою душу черти Таранку несут, -- с неудовольствием прокомментировал появление на улице сватьи, матери Душки. Отчего он невзлюбил сватью, Виктор и сам объяснить не мог. Но уже давно при появлении Ефросиньи придумывал любой предлог, чтобы исключить с ней любое общение. И на этот раз, убрав работу под лавку, заторопился на двор, дабы избежать встречи. Таранкой прозвал её тоже он, объяснив Марье, что на вид она вылитая сушёная рыба, толку от которой ни на грош.
Марья же в отличие от мужа сватью привечала. Когда бы та ни появилась в избе, ставила самовар, доставала мёду, баранок, если печурка ещё топилась, быстро пекла пышки на кислом молоке. И ни разу не высказала неудовольствия приходом Ефросиньи в неурочный час. Та была уже вдовая, муж от увечий, на войне полученных, давно скончался. Так что сватье пришлось одной поднимать младших Маню и Ваню. Сын Ефросиньи этим годом должен был призваться в армию, как и Марьин Шурка. Да и Маня уже давно заневестилась. Так что одинокая вдовья доля и думы о пропитании детей уже отходили на второй план. Но многолетняя жизнь впроголодь отложили свой отпечаток на поведении сватьи.
В дверь стукнули.
-- Заходи, заходи, Фрося, -- позвала Марья, раздувая самовар.
-- Доброго здоровья, Маня, -- произнесла сватья, заходя в избу, -- а где же домочадцы?
-- Да кто где, -- откликнулась хозяйка избы, -- Иван с Душкой в колхозе, Шурка по делам в сельсовет отправился, Сам небось тебе встретился, в Десятины собрался, а внуки -- сама знаешь -- время летнее, с заданиями управились и в лес махнули. Дома-то вон только Славка в зыбке, да и то потому что бегать ещё не научился. Садись, сватья, к столу, сейчас самовар вскипит, чайку испить.
Говоря это, Марья проворно накрывала на стол. Достала глиняную плошку с кусками прошлогоднего медового запаса, свежий ещё не поспел, уложила сверху самовара на тряпице яиц, как раз и сварятся к чаепитию. В шкапчике ещё оставались баранки, купленные третьего дня Виктором в лавке...
-- Как твои младшие, -- между делом поинтересовалась у сватьи, -- сыну повестку прислали?
-- Дак осенью и пойдёт. Сейчас пока в колхозе дорабатывает. А твой-то как?
-- Да тоже осенью заберут. Сказывал, что раз в МТСе на тракторе работает, то в танкисты возьмут. Учить будут танком управлять. Ох, боюсь я, сватья, страшное это дело, внутри железяки сидеть, случись что, и выбраться не успеешь. Я надысь кино смотрела, показывали эти танки. Страшно...
-- И не говори, сватья, жуть берёт. До чего додумались. То ли дело, на земле, своими ногами. Мой-то зять, Нюркин мужик, отслужил в пехоте, и то такого рассказывал. Говорит, что по всему война будет, эти ампиралисты не успокоятся, им наша советская власть как кость в горле...
-- Ох, и не говори, Фрося, душа болит за молодёжь. Но бог милостив, не допустит войны. Сколько уж можно. Только в себя приходить стали после германской да гражданской.
За разговорами не заметили, как вскипел самовар, Марья достала припрятанную щепоть магазинного чая, добавила в чайник к травяному сбору, залила крутым кипятком, потом нарезала хлеба и сала. Время было к полудню, так что перед чаем подкрепились чем бог послал, а уж за чаепитием разговор продолжили.
Сватья рассказала, что младшая дочь устроилась работать в Юхнове, теперь дома бывает раз в неделю, приносит из города какой-никакой снеди. Дома-то только сын да Нюрка с мужем и дочкой. Прошлым летом родила Валичку, радость бабушкину. Расхваливая свою внучку, Ефросинья так и не подошла к зыбке, где спал Славик. Марья давно заметила, что сватья из всех своих детей и внуков выделяла только младших, что жили при ней. Нередко навещала семьи старших дочерей, но такого порядка, чтобы принести с собой угощение для внуков, в уме не держала. Наоборот, старалась хоть что-то выпросить у дочерей для себя. Марья это давно поняла и привычно приготовила для сватьи с собой мёду и крынку молока.
Ефросинья тем временем рассказывала Марье о том, что ходила в Харенки к дочери Дуне. Они опять вернулись из отхода, прикупили себе избёнку, теперь своим домом живут. Дуня родила мальчика Колю. Малец уже бегает. Захар устроился скотником в колхоз, а Дуня на полевой стан.
-- Привезли мне, глянь, сватья, юбку шерстяную на зиму. Мне как раз будет, и перешивать не надо.
Марья глянула на обновку и поняла, что молчальница Дуня отдала матери свою одежду, скрыв от той, что это её единственная выходная юбка. Марье также, как и Виктору, претила эта нескрываемая жадность сватьи, желание урвать хоть что-то от старших дочерей, уверенность в том, что их прямая обязанность отдавать ей всё, что только приглянётся. Но она не осуждала сватью, понимала, что та, прожив большую часть жизни в полной нищете, когда приходилось ходить по деревням и просить христа ради подать на пропитание, теперь, когда дети выросли, хотела восполнить этот недостаток за счёт удачно устроившихся детей.
Дети подрастали, требовались средства на одежду, на учёбу. А работа в колхозе не давала возможности получить оплату деньгами. Приходилось ждать осени, когда по итогам работы колхозникам выдадут их часть выращенного урожая на трудодни, но и это почти всё отдавали в счёт налогов. Николай не чурался никакой работы, вырабатывая порой больше, чем остальные колхозники, но понимал, что при расчёте прибыток будет невеликий. Раньше спасала артель, возможность получать реальные деньги за выполненные работы, производить и дополнительную посуду для продажи на ярмарках. Теперь, после анонимки, он опасался браться за гончарную работу. Не за себя боялся, что ему сделается, где только за жизнь не побывал. За детей боялся: случись что с ним, каково им будет взрослеть без отцовского догляду? Да, и лелеял мечту, что сметливый и усердный в учёбе Ваня после школы поступит в училище, станет бухгалтером или счетоводом, а то и агрономом. Вон, недавно приезжал в колхоз из района агроном, какой франт. И всё-то знает, и председателю советы даёт, и всё по делу.
Как и любой отец, Николай заботился о дальнейшем будущем своих детей. Хотел, чтобы они ни в чём не нуждались. А для этого нужно было неустанно работать. Тут как раз пришло письмо от сестры Ариши. Отписала брату, что Максим приболел, зовёт Николая помочь ему в артели.
Николай обсудил приглашение с Ольгой и Саней. Осенью в колхозе и в своём дворе работы поубавилось, можно было бы и наведать родню. Женщины с его доводами согласились. С домашней работой и сами управятся, да и дети помогут. А в колхозе и так много сейчас свободных рук. Беспокоило только, отпустит ли председатель. Но тот известие воспринял благосклонно, не чиня препятствий выписал справку с разрешением на отходные работы сроком на год. И Николай отправился в Москву, как в былые годы.
Столица поразила его. За то время, что не был здесь, она существенно преобразилась. Появились новые красивые дома, открылись станции метрополитена. Хотя Николаю и дико было представить, что поезда теперь ездят и под землёй, по туннелям перевозят людей из одного конца в другой. И народ не боится, по движущимся лестницам спускается вниз, под землю. А там дворцы настроены. Красота. Вот только людская толпа всё время куда-то торопится. Да и за вещами смотри да смотри. Чуть зазеваешься, тут же останешься без пожитков.
К сестре добрался без происшествий. Максима дома не оказалось. По делам отправился в трест, к которому артель приписана. Ну, эти подробности Николая не интересовали. Больше волновало, как здоровье Ариши, племянников.
Сестра заметно постарела, но выглядела лучше, чем деревенские её ровесницы. На вопрос брата о здоровье лишь махнула рукой:
-- Да что мне сделается? Здорова, дети в порядке, да и сам вроде поправился. То схватила лихоманка спину, разогнуться не мог, а сейчас вроде полегчало.
Вскоре появились и племянники. Дочка Аришина становилась копией своего отца, да и сын пошёл в ту родню. Аришиного ничего и не проглядывало. Дети, оба в добротной одежде, прибежали весёлые. Рассказали матери, чем в школе занимались, что в пионерском отряде обсуждали. Сказали, что после обеда с друзьями договорились в парк идти.
К обеду и Максим вернулся. Приятели обнялись по старой дружбе. Тут и Ариша к столу позвала. Разлила всем по тарелкам щи, добавила сметаны, хлеба нарезала. За столом разговаривали на отвлечённые темы.
Николай хлебал щи, понимая, что изготовлены они на мясном бульоне. В деревне такой роскоши давно не было. Редко когда удавалось родных побаловать мясом, разве что в праздники. А тут в городе в будний день мясной обед. А после щей была ещё каша с мясом. Чай пили с привезённым Николаем мёдом. Подарки деревенские племянники вежливо приняли, но восторга не проявили. А Николай ведь специально для них расстарался. По старой памяти налепил солдатиков для Саши, посуды детской для Клавы. Но, видно, в городе другие игры, иные интересы. Зато взрослые с нескрываемым восторгом разглядывали игрушки.
-- Николка, ты по-прежнему лепишь фигурки? Как же я давно не видела твоих поделок, -- Ариша разглядывала набор детской посуды, вспоминая детские годы. Сейчас в городе уже не используются ни горшки, ни рукомои, ни плошки, что в старину были в обиходе в деревне. Горожане давно пользуются другой посудой. Оно и понятно. На примусе в глиняном горшке еду не сваришь. Да и для мытья рук теперь используются умывальники, изготовленные из металла. Но эти безделушки так напомнили детство, что слёзы на глаза навернулись.
А Максим в это время солдатиков разглядывает, языком цокает.
-- И как это ты умудрился всю нашу батарею изобразить, да ещё в красноармейской форме? -- восхищённо прошептал от нахлынувших чувств. -- Это же их благородие капитан Егорычев, только в будёновке и кавалерийской шинели. А это, постой, это же я. Ну, брат, ты просто талант. А это... Да ты всех наших изобразил. О, и даже господина Белогорского... Этого-то с чего? Эка ты его как. Как ему руки-то заломили. Да, проглядели тогда. Надо было шлёпнуть за окопом и вся недолга. Где он теперь? Всё там же?
-- Не знаю. Когда вернулся, ездил по делам в Мосальск. В потребобществе сказывали, что уехали они всей семьёй, а куда -- неведомо, -- Николай вздохнул, -- да я уж и не знаю, он ли причастен к анонимке. С другой стороны, Филимонова эта не столь грамотна, чтобы знать все тонкости, тут поработала более опытная рука. А он ли, бог весть. Но, думаю, не обойдёт и его расплата. Как дед говаривал, всему своё время. И не человеку его торопить...
Потом заговорили о причине приезда Николая. Максим предлагал место в артели. Работы много, дороги требуют постоянного внимания и ремонта. Руки рабочие нужны. Зарплата небольшая, но стабильная.
-- Да я и приехал в надежде подзаработать. В колхозе не выживешь. Дети пообносились. Сил у Ольги да Сани нет, чтобы всё своими руками делать. Выдыхаются на колхозной работе. Не до прядения им. Да и где льна взять? Ни в колхозе, ни дома не сажали. Переделывают парню и девке из того, что осталось. А те растут как на дрожжах. А купить не на что. В этот раз почитай всё, что получили на трудодни, отдали в счёт налогов. И ремеслом не дают заниматься. Тогда налогами совсем задушат. Ты-то давно от земли оторвался, многого не знаешь. Не пойму, какой интерес душить крестьянство. Своим двором мы бы больше пользы принесли, да и сами были бы одеты-обуты...
Максим вздохнул, подавляя готовый вырваться ответ.
-- Пойдём-ка, погуляем после обеда. Мне сегодня уже не нужно в артель, с утра дал задание. А завтра и приступим к работе.
Максим закурил, предложил и Николаю. Тот покачал головой:
-- Знаешь же, что не балуюсь этим.
-- И отсидка не научила? -- удивился, хотя и неискренне. Потом пояснил:
-- Сейчас стали возвращаться те, кого в своё время забирали. Говорят, только этим и спасались. Успокаивало...
-- Я же в предварительном заключении был. Не знаю, может быть и втянулся бы со временем. Но боги миловали...
Друзья углубились в лес, пошли по хорошо утоптанной тропинке, которая привела к озерку, хотя, скорее всего, к рукотворному пруду, основное предназначение которого было в сохранении запаса воды для пожарных нужд. За прудом виднелись дома, дальше была железнодорожная станция. Оттуда доносились гудки паровозов, ветер приносил запах угольной пыли, паровозного дыма и ещё чего-то, характерного только для железной дороги.
Вокруг пруда виднелись хорошо вытаптанные пятачки земли в зарослях кустарника. Летом в этих местах горожане устраивали пляжи, чтобы охладиться и обмыться после трудовых будней.
Когда углубились дальше в лес, судя по тропинкам, являющийся излюбленным местом гуляния для местного населения, но сейчас пустынный, Максим вернулся к теме разговора, которую прервал в квартире.
-- Ты думаешь, здесь жить легко? Ты вот сетуешь, что в колхозы загнали, своим домом жить не дают. Да если ты будешь самодостаточным хозяином, то с тебя много не возьмёшь. Ты ведь и отпор дашь. А вот если тебя лишить всего, да прижать, чтобы и пикнуть не смел, вот тогда и командовать тобой можно, и всё заработанное отобрать.
-- Но я, будучи хозяином, больше пользы государству принесу...
-- А ему не нужна твоя польза. Пользу приносят налоги, которые с тебя берут. Да и производство хлеба в больших хозяйствах выгоднее, дешевле, чем у частника покупать. Государству нужна твоя покорность, беспрекословное выполнение всех его требований. Ты разве не ощущаешь, что грядёт опять война? То был Халхингол, то Испания... Это всё предпосылки. Германия -- вот когда страшно будет.
-- Да вроде бы, говорили, замирение с ними, договор подписан, земли наши вернули...
-- Что те земли? Люди-то тамошние рады, да будет ли толк. Думаю, временное это всё. Германия всё равно нападёт, только что договором время для подготовки к войне отсрочили, -- Максим достал новую папиросу, прикурил, затянулся дымом. Ветер пахнул в лицо, да так, что от папиросного дыма заслезились глаза. -- Война будет. Однозначно. И на нас в первую очередь попрут. А кому воевать? Крестьянам. Рабочие-то по большей части будут на заводах оружие производить. А если ты хозяин своей земли, ты в первую очередь будешь своё сохранять. А кто тогда будет думать об общественном? Этим-то общественным пользуется как раз та часть людей, которые к труду вашему отношения не имеют, но от плодов вашего труда откусывают большую часть. Горько сознавать, но на труде рабочих и вашем крестьянском паразитируют как пиявки много разного народу. Разве об этом мы думали, когда переворот был, а потом революция? Надеялись, что лучше жить будет, а оказалось, что у власти люди-то не те. На словах-то они за лозунги правильные, а на деле -- за закабаление деревенского и рабочего населения. В больших городах рабочему классу тоже не сладко. Но здесь хоть какие-то послабления. А в деревне... Со многими приходилось говорить. Везде одно и то же.
-- И что делать?
-- А что сделаешь? Когда у границ враги оружием гремят, о своих нуждах как-то не особо задумываешься. Может быть, не будь этой угрозы, жизнь бы наша быстрее налаживалась. Ведь планы-то у партии правильные, если бы только их дали вовремя воплотить. Если бы накипи этой и пены дореволюционной на ответственных постах поменьше было. А то не успеют органы с одними разобраться, а глядь, на этом месте уже другие проворовались. Нету у партии стольких честных партийцев, сколько для управления требуются. А эти, что до власти дорываются, начинают из себя богов корчить. Не открыто, конечно. Но народу дают понять, что они в этой жизни главные. Вот так-то, друг. Не смотри, что живём здесь полегче, проблем тоже выше крыши. Я и привёл тебя сюда, чтобы потом по ходу дела пустых вопросов не задавал. Сам знаешь, чем оборачиваются необдуманные разговоры...
Потом они не раз ещё возвращались к этой теме.
Вскоре Николай влился в рабочую среду каменщиков-мостовщиков. Увидел и здесь ужимание интересов работников, но всё-таки не такое явное, как в деревне. Но не проработал и месяца, как стало известно о начале войны с Финляндией.
В тот день Максим с утра отправился в контору закрывать наряды на выполненные работы. Вскоре вернулся весь смурной и взъерошенный. Артельные, готовившие камень для мощения участка дороги, вопросительно взглянули на своего бригадира.
-- Радио не слушали? -- спросил сразу же, предваряя распросы, Максим.
-- Что случилось-то? -- все подняли головы, отрываясь от работы.
-- Многого не знаю, но объявлена война с Финляндией. Пока о мобилизации не говорили...
-- Да наши войска этих финнов в раз закатают... -- восторженно откликнулся молоденький каменщик, недавно вернувшийся со службы и принятый в артель.
-- Молчи уж, вояка, -- осадил его отец. -- Много ты понимаешь. Мы в германскую тоже думали, что шапками закидаем немчуру, и вроде же победили, а империалисты вон как повернули. Мы и пикнуть не успели... Так что не мельтеши. Скажи спасибо, что не оказался в этой заварушке...
-- Прекратите разговоры, -- остановил начавшийся было диспут Сухоруков. -- Партия и правительство знают, что делать. Наша задача -- поддержать их начинания. И если потребуется, приложить все силы, чтобы наше государство победило. Наше дело правое, и победа будет за нами... А пока наш посильный вклад в победу -- это добротно выполнить работу по мощению дороги...
Вечером, когда возвращались с работы от железнодорожной станции через лесок, Николай вдруг спросил:
-- Ты действительно веришь в то, что утром говорил?
Максим не сразу отвлёкся от своих мыслей:
-- Ты о чём это? А... утром, -- вспомнил с трудом давешний разговор, -- видишь ли, не всем свои мысли можно доверять, а тем более высказываться. Я ведь даже за себя в некоторых случаях не могу поручиться, а уж за других... И в головы их не могу попасть, чтобы точно знать, кто о чём думает... Ты же в курсе, что достаточно много народу не разделяет официальную точку зрения на происходящие события. С одной стороны, я, как партиец, поддерживаю политику нашей партии, понимаю, что не за горами большая война, что бы против этого ни говорилось по радио и ни писалось в газетах. И эта военная кампания поможет узнать, где у нас в боевых действиях есть слабые стороны. А с другой стороны, сколько молодёжи может сложить свои головы... Но это не берётся в расчёт при разработке военных операций. А вообще, страшно мне, как подумаю, чем всё может обернуться. Наша страна ведь единственная такая. И народ наш не такой как на западе. Вот и хотят нас уничтожить. Если будет большая война, никого из нас не пощадят. Не нужны мы им, не покорят они нас, да и не собираются. Просто уничтожат. Русские им всем как бельмо на глазу. Вот земли наши -- это их вековая мечта. Да сколько было попыток захватить, а всё равно каждый раз по зубам получали. Но не все разделяют эти взгляды. Есть те, кто спекулирует, приворовывает, кто в теплые места пристроился -- эти надеются или в тылу отсидеться, или, если не удастся, сдадутся противнику на условиях, что им оставят их благосостояние, в обмен на предательство...
-- Ты считаешь, что есть и такие? -- Николай на мгновение остановился, оглянулся.
-- Знаешь, с тобой могу говорить свободно, не один пуд соли съели вместе, за других поручиться не могу. А то, о чём говорю, ты и сам на своей шкуре испытал. Чтобы занять твоё место, не погнушались анонимку сочинить... А если уж и правду услышат, тут же донесут куда следует, чтобы выгоду из услышанного извлечь. Так что не будь рохлей, не доверяй свои мысли никому, даже родне и знакомому, если не проверил того многолетне. Да и потом остерегайся. Человек -- это такая скотина, что если увидит в этом свою выгоду, мать родную не пожалеет. Уверяю тебя, грядущая война много нам сюрпризов преподнесёт, откроет такие тайники души человеческой, о которых мы и не подозревали... А ты всё печалишься о гибели деревенской общины. Ломка идёт человеческого сознания. Исподволь так, помаленьку... Думаешь, почему великоросской республики нет? Боятся, что русский мужик захочет сам стать хозяином земли своей. Окружают нас национальными республиками, чтобы задушить наше сознание значимости. Ты историю учил в церковно-приходской школе, а смотрел, какую теперь историю наши дети изучают? Вот то-то и оно. Всё меняется. И дети наши уже об общинной жизни ничего знать не будут, а рассказы наши как сказки воспринимать. Им готовят другую жизнь. И мне очень хочется верить, что то завтра, о котором говорит наша партия, наступит уже при жизни наших детей. Мне-то уж точно до тех времён не дожить. Но уж дети, думаю, доживут. Тем и живу. И тебе советую надеяться на будущее. Придёт время, и всё перемелется.
Провожали в армию Шурку всей деревней. С ним вместе ещё пятеро сверстников отправлялись. Вот только Шурку одного направляли учиться воевать на танке. Девчонки роем вились вокруг него, частушками задевали, ревность у других парней вызывали. А Шурка только на Дашутку Фролову глядел, наглядеться не мог. И та молча с ним под руку шла, изредка тайком слезинку предательскую платочком смахивала. На три годочка расставалась с Шуркой. Долгих три года предстоит разлука. Шурка уж хотел сватов засылать к любушке, да отец с матерью отговорили. Пусть Дашутка в родительской избе ждёт, родителям помогает, а не у свёкора со свекровью. Знали, что такое без любимого быть во чужом дому. И Дашуткины родители предложение Марьи с Виктором поддержали. Сказали только, что расставание это будет для молодых испытанием их чувств. На том и порешили.
Отпелись, отплясались деревенские, и вновь потекла тягучая река тяжёлых будней. С утра до вечера работа, лишь к ночи молодёжь собиралась на вечёрки. Летней порой всё больше за околицей у костра танцы на пятачке, песни под гармошку, ребята постарше добывали бутылку-другую самогона, а когда он ударял в голову, лирические песни сменяли озорные, а порой и похабные частушки. Матери за девками следили строго, а вот парням многое сходило с рук. Но это было летней порой. А когда заосеняло, пошли дожди или первые снегопады, молодые договаривались с кем-то из стариков одиночек, что они, мол, избёнку дровами обеспечат, харчей принесут, а хозяин избы позволит за это собираться на вечёрки.
В зимнее время простору для танцев было мало, но игры устраивали. Кто в карты резался, кто страшилки рассказывал. Девки с собой рукоделие брали. Всё равно не танцевать, так что без дела сидеть. Ну и песни, частушки обязательно. Иногда на посиделки и женатые пары приходили, но редко. Дашутка по посиделкам не бегала. Всё ждала письма от Шурки. Тот писал каждую неделю. Когда началась война с финнами, был в учебной части, потом перебросили в Бессарабию. Оттуда пришло письмо с фотографией. На ней он был изображён в армейской фуражке и танковом комбинезоне.
Марья, как только получила известие о войне с финнами, кинулась в Мочаловскую церковь, долго молилась Параскеве-Пятнице о сохранении последыша. Отмаливала грех, совершённый несмыслёнышем во младенчистве, просила всех святых и погибшего Пашку отпустить младшенькому грех страшный, сохранить его на ратном поле, уберечь от смерти неминуемой. И материнская молитва возымела действие. Шурка на военные действия не попал. Пока изучал все тонкости танковой войны, финская кампания закончилась. Но были другие тревожные сведения. И сердце матери каждодневно сжималось в ожидании известий.
Шурка, видно, чувствуя материнскую тревогу, в письмах писал только радостные вести. Прислал фотокарточку, где он в гимнастёрке и пилотке. Сообщал, что на границе спокойно, местное население к военным настроено положительно, и служба идет нормально.
В деревне жизнь текла своим чередом. Весной Душка в очередной раз разродилась девкой. Назвали новорожденную Зинкой. Девчушка была чернявенькая, хорошенькая, лицом походила на покойную прабабушку. Душка уже работала в колхозе, прибегая временами покормить новорожденную, а когда и Нюра, старшенькая, приносила сестру на полевой стан, чтобы мать там кормила, не отрываясь от работы.
И тут случилась оказия. Иван выпросился в отход с роднёй отца. Виктор поворчал, но отпустил, тем более, что председатель препятствий не чинил, бумагу с разрешением на выезд выписал. Всё-таки живая копейка в хозяйстве всегда пригодится. Месяц спустя, проведать отходников собралась жена артельного и сманила с собой Душку, мол, и мужа проведает и Москву посмотрит. Та сдуру и согласилась. На доводы свекрови, что с ребёнком в дороге будет хлопотно, как-то безразлично ответила, что Зинку брать с собой не будет, здесь как-нибудь прокормите. И укатила.
Виктор с горя в первый раз напился так, что при переезде через речку Ужатку на броду свалился с телеги и чуть не утонул, хорошо люди с покоса шли, увидали и вытащили. Но воды наглотался. Клялся потом Марье, что это последний раз, когда он хмельное в рот берёт.
Но Марье пришлось в эти дни несладко. Младенец не принял коровье молоко. Пришлось с поклоном идти на другой конец деревни к роженице, чтобы та христа ради покормила малышку. Да сцедила молока на потом. Каково это с ребёнком, который прибаливает, знают все матери. А тут бабушка, у которой на руках шестеро внуков, да один из них младенец. Промучились неделю, пока Душка по Москве гуляла. Зачем съездила, так и сама не могла объяснить. Мужики с утра до вечера на работе. Вечером придут, поедят и набоковую. Не до нежностей. И денег нет, чтобы Москву посмотреть.
Вернулась, только молоко перегорело. Девку кормить надо, а молока нет. Так поболел-поболел ребёнок какое-то время и помер. Светом в окошке для Душки теперь стал младший Славка, любимец и баловень. Маленький, кривоногий. Говорили, что ножки скривились, потому что в семь месяцев пошёл, но фельдшер сказал, что это последствия рахита. Чувствуя свою вину за смерть младшенькой, Душка всю любовь свою обратила на Славку, отмечая, что именно младший сын будет их с отцом в старости досматривать.
Весной Николаю пришло известие из деревни, что председатель требует, чтобы он вернулся домой. Хотелось ещё немного поработать, ребятишкам одёжки купить впрок, но делать нечего, с начальством не поспоришь.
Ариша перебрала детские вещи дочери, что ещё не продала на барахолке, отобрала всё, что может пригодиться племяннице, переглядела мужеву одежду, прикидывая, от чего можно без ущерба для себя отказаться. Максим одобрил инициативу жены. Понимал, что в городе он себе сможет кое-что и позже купить, а вот деревенские такой возможности могут долгое время не получить. Он-то на партсобрании уже слышал, что в связи с тревожной ситуацией в мире, колхозникам и рабочим запрещается в ближайшее время отлучаться из мест приписки в другие районы и города страны. По всему выходило, что война не за горами. Вот только, понимая это, все старались обходить эту тему стороной.
Нагрузившись мешками с одёжей, провизией и подарками от родных, Николай в сопровождении сестры и зятя добрался до железнодорожной станции и купил билет до Вязьмы. Попрощались вроде бы буднично. Только напоследок Максим сжал Николая в объятиях и прошептал:
-- Прощай, друг. Увидимся ли, бог весть. Время тревожное. Не кори меня, ежели что было меж нами не так. Может и не придётся больше поговорить. Но буду надеяться на лучшее...
-- Прощай, Максим. Боги нам помогут...
Потом обнялся с сестрой. Та украдкой перекрестила брата на дорогу.
Расставание в этот раз оказалось тяжёлым и тревожным, хотя ничто на причину этих ощущений не указывало.
Юхнов, май 2017 г.
Добавить в библиотеку 