Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть четвертая. Нашествие.   Глава четвёртая. В чужих краях...

                                                              Часть четвертая.
                                                                Нашествие.
                                                           Глава четвёртая.
                                                            В чужих краях...

   Марья Прохоровна с беспокойством посматривала в сторону каменного мостика, куда умчалась непослушная младшая внучка Галя. Всех жителей полицаи уже усадили в крытые грузовики, угрожая оружием непонятливым. Рядом с ней умостилась Паничка со своим Борисом, за ней присела у борта машины Наташка с Лёней и Виталиком. С другой стороны к бабушке прижимались Нюра с Верой, на руках у деда сидел вертлявый Славик. Непоседа Серёжка пристроился у противоположного борта, и дед Виктор всё время поглядывал, как бы первенец и надежда дедова не спрыгнул с машины. Все смотрели в ту сторону, куда убежала Галя. Душка спустилась с грузовика, предупредила дядьку Артёма, что если что, поедет на другой машине. Не бросать же дочь одну.

    Вдоль улицы стояло несколько машин, куда полицаи и немцы заставляли залезать односельчан. Артём Монахов вместе с переводчиком ждали решения коменданта деревни об отправке погруженных в машины жителей. В стороне расположился взвод немцев-автоматчиков, предупреждая любое желание деревенских избежать отъезда из деревни.

    Вскоре показалась Душка, на ходу отчитывающая сбежавшую дочь. Дядька Артём помог взобраться им в машину, немец-водитель закрыл задний борт. Комендант дал распоряжение, и машины двинулись по дороге в сторону Бардина.

    Взвод солдат, стоявший в стороне, сразу рассредоточился вдоль домов. Вскоре над крышами изб взметнулось пламя.

    Марья смотрела на факелом запылавшую избу, и из глаз непрошенным дождём полились слёзы. Сколько всего было связано с этими местами. Почитай, вся её и горькая, и сладкая жизнь, весь смысл её существования.

    Сзади заголосили соседки по улице. Плач подхватили Наташка с Паничкой.

    -- Хватит слёзы пускать по тому, что было, -- негромко приказал Артём, сидевший рядом с Васютой. Марья и не заметила, как он оказался в кузове. -- Оставьте для того, что ждёт нас впереди. Не к хорошему едем...

    Долго ещё виднелся столб пламени над родной избой, пока деревня не скрылась за поворотом.

    Вот и завершился ещё один этап жизненного пути Марьи. Сколько в нём было утрат. Вспомнилось не к месту, как перед самым приходом в деревню фашистов прибежала к ней в слезах Дашутка, Шуркина невеста.

    -- Марья Прохоровна, сватают меня сегодня. Родители боятся, что немцы вот-вот придут. Хотят, чтобы я с будущим мужем уехала в эвакуацию. А как же Шурка? Мы ведь с ним уговаривались...

    -- Горемычная моя, что сейчас об том говорить, что было в мирной жизни. Нет её. И Шурка, где он? Болит душа за него, жив ли? Родители твои правы, они хотят, чтобы ты выжила. Выходи замуж. Господь вас с Шуркой рассудит. Суждено будет встретиться, он вас сведёт... Только беда надвигается страшная. Родители добра тебе желают... Сватают -- иди замуж...

    Обе они поплакали над несбывшимися надеждами и мечтами. На прощание Марья благословила Дашутку. Больше они не свиделись.

   ...Потом пришли фашисты. И начались утраты. Первой схоронили Наташкину Адичку. Жили-то где придётся. В холоде, в голоде. В тесноте. Вот меньшая внучка и подхватила глоточную. И опомниться не успели, как сгорела девка от болезни. Тогда ещё немцы дозволяли хоронить на своём погосте.

   А  когда в деревне стал косить сельчан тиф, то уже не стало сил нести покойника до погоста, хоронить стали рядом с домами.

   От бескормицы люди слабели. А тут ещё и невозможность соблюсти чистоту. Ни мыла, ни воды. Стали одолевать вши. Только и слышно было, то с одной стороны улицы, то с другой плачи да причитания. У немцев в деревне был лазарет, только он для своих раненых. Деревенских не лечили. Но тифа  захватчики очень боялись. Туда, где табличку вешали, что в избе тифозные, фашисты ни за что не заходили.

   Марья-то переболела этой заразой ещё в Гражданскую. Да и Виктор с Душкой в те же времена отболели. Потому и не свалились, когда пришла напасть. А вот детки послегли. Лихоманка потрепала многих. Разом заболели  тифом Серёжка, Нюра, Вера, Галя... Один Славка оказался стойким.
 
   В родительской стороне, в бане метались в жару  сестра Матрёна, дочери Наташка и Паничка  с детьми. Марье приходилось ухаживать и за теми и за этими.

   Первой не перенесла болезни  Матрёна. Ещё и не старая, а как-то вдруг ослабела, потеряла интерес к жизни. И не справилась с хворью. Схоронили её. В избе Матрёниной обитал какой-то офицер. Он приказал своим подчинённым убрать обитателей бани во избежание распространения болезни.  Наташка и Паничка перебрались в родительскую баньку. Тут и помер Паничкин младший сын Владик.
Дед Виктор с дедом Артёмом выкопали в саду  могилу, да видно не рассчитали, сделали великоватую. Там и схоронили мальца.



    На дворе конец марта. Уже чаще появляется солнце, но морозы пока ещё держат. Сидящие в машинах люди жмутся друг к другу, в надежде согреться. Многие ещё только оклемались от болезни, и все страдающие от голода и холода.

   Машины двигаются по лесной дороге в сторону Бардина. Говорят, там сборный пункт тех, кого отправляют в Белоруссию, а потом в Германию.

   В Бардине  пробыли  савинковцы всего дня два. Разве что успели увидать знакомцев из Харенок. Там была и Душкина сестра Дуня Ивушкина со своими детьми -- Ниной, Шурой, Колей и младшей Лидой. Худые, даже тощие, но живые. Они и порассказали, что пришлось пережить за тот месяц, что их продержали на этом пункте. Были в нём и жители других окрестных деревень. Встретились лазинские жители, рылякские, из Крутого, Прасковки...

   Потом подогнали опять крытые машины, загнали туда всех, кто мог двигаться, и повезли в Рославль, там был тоже сборный пункт. Оттуда через некоторое время многих отправили в Кричев, а потом в Бобруйск.

   В Рославле находился пересыльный лагерь. Располагался он в здании бывшего храма. Иконостас был разрушен, алтарь уничтожен, церковная утварь искорёжена. Люди лежали вповалку на полу, на гнилой соломе. Для Марьи это зрелище разгрома болью отдавалось в сердце. Ей представилось, что точно так же разгромлена и мочаловская церковь Параскевы Пятницы, где она венчалась с Виктором... Впечатление было, что пришёл конец света...

  Виктор на её рассуждения только усмехался. Он-то уже видел такое в Первую мировую, и пересыльные лагеря прошёл, когда в плен попал...

  -- То ли ещё будет, мать, -- со вздохом подытожил рассуждения жены. -- Это ещё только начало ада...


   Вдвоём с Артёмом Монаховым они побывали в канцелярии пересыльного лагеря. Пригляделся Виктор к работающим там полицаям. Артём сдал список жителей Савинок. Писарь стал скрупулёзно заносить фамилии и имена прибывших в большую книгу, помечая год рождения. Пояснил, что подростков и молодёжь будут отправлять на работу в Германию. Остальных распределят по сёлам для работы в лесу, огородах и на полях...

   Очень скоро Виктор договорился с писарем, чтобы его семью отправили куда-нибудь в деревню поспокойнее. И присовокупил к своей просьбе хромовую кожу на сапоги, что носил на себе привязанную на голое тело, на крайний случай. Вот он и представился.

   Писарь вошёл в понятие, выписал направление в село Русское на огородные работы на всё семейство Сударьковых. Паничку с Наташкой и их детей тоже Сударьковыми приписал...

   И началась новая жизнь. Голодная, суровая, рабская... Сотканная из отдельных наиболее значимых эпизодов, что захватывал мозг и сохранял в памяти. Потому что вся тяжесть жизни пленников просто не позволяла сознанию всё это пережить...

   Отвели семейству под жильё старый сарай, благо на дворе уже была весна, и заморозки почти не ощущались...

   Женщин отправили в огородную бригаду сажать овощи. К ним присовокупили и Нюру, чтоб ту не угнали в Германию. Всё ж таки ей уже было четырнадцать и она обязана была работать на заводах или фабриках вермахта. А благодаря дедушке она числилась работницей в поле.
 
   Всех постоянно мучил голод. Дети подрастали, им требовалось питание, а где его взять? Виктор с разрешения старосты села в свободное от рабочих обязанностей время ходил по окрестностям, в силу возможности латал старую обувь и даже тачал новую, у кого из чего было. За жизнь научился работать левой рукой. Приносил в семью то горсть зерна, то кусок хлеба, то полведра  картошки. Да в поле вся крапива, хвощ, сныть и другие травы были в достатке... Тем и перебивались.

   Детвора ходила по окрестным деревням просить  христа ради подать кусок хлеба на пропитание... Правда, не всем это удавалось... Нюра с Верой, однажды попробовав и получив жёсткую отповедь от хозяев дома, куда постучались, больше попрошайничать не ходили...

    Всё лето угнанные сельчане трудились на поле и огородах, выращивая овощи для немцев. В селе располагалось какое-то немецкое войсковое подразделение.

   Как-то Вера, которая любила мастерить из всякого подручного материала безделушки в виде колечек, бус и браслетов, набрела за огородами, куда немцами не разрешалось ходить никому из местных, на какой-то кабель, скрученный из цветных проводов. Посмотрела в обе стороны. Кабель валялся в траве, будто его кто-то выбросил. Не долго думая, она сбегала в сарай, где ютилась семья, и стащила дедов сапожный нож. Потом перепилила кабель, взяв себе около метра цветных проводов. Зная, что за непослушание будет от старших взбучка, спрятала этот кусок кабеля в соседском саду в дупле  дерева, где хранила все свои детские богатства, потом тихо положила нож на место, отложив процесс изготовления бус на будущее...

   А в селе в это время поднялся шум. Полицаи бегали по улицам, забегали в дома жителей, угрожая оружием, сгоняли всех на площадь перед управой.

   В  криках фашистов только и слышалось -- "партизанен, партизанен". Слово это Вере было знакомо ещё со времён жизни в родной деревне. Знала, что немцы страшно боятся тех, кого так странно называют. Но совсем не предполагала, что это она стала виновницей этого переполоха.

   На площади, куда согнали всех жителей села, по периметру выстроились солдаты с автоматами. Бургомистр выступил с речью. Суть её сводилась к тому, что буквально час назад в селе была перерезана линия связи. Злоумышленники не могли  уйти из села, все подходы охраняются немецкими солдатами и полицаями. Значит, вредители находятся в селе. Пока жители стояли на площади, солдаты провели обыск подворий. Но никого не нашли. Местные ничего не знали. Партизан в лесах рядом с селом не было. И что могло случиться с кабелем связи, никто предположить не мог.
 
   Обследование места показало, что действовал один человек, очень осторожный, не оставивший почти никаких следов. Примятая трава вела к сельской дороге, затоптанной сотнями ног. Так что след на дороге обрывался. А дальше был лес...
Так как кабель не имел стратегического значения и особого урона воинскому подразделению не нанёс, то оккупационные власти, выбрав из стоявших на площади жителей каждого десятого,  провели показательную порку, предупредив население, что за недонесение о приходящих в село незнакомцах оно будет впредь караться смертью. Дело тем и кончилось.

   Дед Виктор, придя в свой сарай, провёл допрос с пристрастием вначале Серёжки, знал, что тот горазд на подобного случая проделки. Потом был разговор с Нюрой. Вера, увидев наказание людей на площади, испугалась страшно, но перед дедом не стала выкручиваться и отпираться. Призналась, что это она перерезала провод. Было ей всего десять лет...

   Жизнь в селе Русском была трудной, существование пригнанных на работы из центра страны тяжёлой, но их не сравнить с тем, что пришлось пережить другим, оказавшимся в лагерях и на работах в Германии.

   И всё  благодаря умению Виктора Константиновича говорить с немцами и полицаями из местных на их языке, изображать  покорность и явное подобострастие перед фашистами. Сам удивлялся проявившемуся в нём  к старости лицедейству. Чтобы сохранить семью, ему на какие только уловки не приходилось идти.

   Женщины с раннего утра и до заката работали в огородах или занимались стиркой солдатского обмундирования. Кое-кого гоняли на заготовку леса. Это уж куда наряд дадут.

   Больше всего страшило Виктора понимание того,  что сноха и дочери в силу строптивости характеров и недопонимания ситуации, могут когда-нибудь жёстко ответить на притязания немецких солдат. А у тех разговор короткий. Были уже случаи и на пересыльном пункте и уже в селе, когда заартачившихся женщин или девок просто убивали...


   Случилось как-то непредвиденное и с Душкой. Стал на неё поглядывать повар солдатской кухни, длинный и тощий немец Ганс. Всё её требовал в помощницы на кухню. То сорного зерна даст на кашу для киндеров, то хлеба кусок кем-то надгрызенный. И всё что-то лопочет по-своему. Сядет рядом с Душкой, та картошку чистит, а он что-то ей рассказывает. Она и не вслушивается, думает, как бы очистки с собой прихватить, специально потолще шкурку срезала. А Ганс ей их в подол передника перед уходом ссыпает...

   Однажды были у немецкого офицера в гостях какие-то нездешние чины. Что-то праздновали, мясо ели. А кости Ганс потихоньку собрал и Душке передал. Опять лопочет по-своему, слова киндер и зуппе она уже понимала, что это дети и суп. Но из объедков суп?

  Поблагодарила повара по-ихнему, данке, мол, а сама кости эти в кусты под берёзу высыпала. А Ганс увидел. Такой бранью разразился, схватил автомат и бросился за Душкой. Хорошо навстречу Виктор попался. На всякий случай он с этим Гансом знаком был, мало ли что. Остановил того, стал расспрашивать, отвлёк. Ганс и рассказал Виктору, что у него в Германии остались семеро детей. Жена пишет, что дети недоедают. Вот он, видя, каково живётся здешним детям пригнанных из России пленных, и решил помочь Душке. А она, оказывается, вместо того, чтобы еду детям нести, выбрасывает в кусты. При этом у немца текли слёзы обиды. Еле убедил Виктор повара, что Душка до этого всё детям приносила, в этот раз только что-то на неё нашло. Обещал ослушницу  наказать.

   Подбежавшая на помощь к Виктору Марья тут же пошла и собрала кости и поблагодарила немца, а Виктор заверил его, что всё будет сварено и отдано детям. Кто ж знал, что в другой традиции питания, кости, оставшиеся после поедания варёного или жареного мяса,  используют потом на приготовление бульона.

   Душка некоторое время опасалась Ганса, когда приходила на кухню. Но тот недолго обижался. Как-то она спросила разрешения сварить на печи детям кашу из остатков крупы, что повар высыпал в угол кухни.

  Тот решил посмотреть, что же  русская с этим сором сделает. А Душка  промыла ячменную крупу и поставила на печь вариться. А когда каша упарилась, брызнула туда постного масла. Дух пошёл от каши восхитительный. Ганс полез в котелок своей ложкой, попробовал, почмокал губами от удовольствия.

   На следующий день Ганс попросил Душку показать, как варится эта вкусная русская каша. И мир между ними был восстановлен. Теперь он в перерывах между работой  рассказывал ей о своих детях, показывая фотографии и называя имена. Вскоре она уже знала, как зовут его жену и детей. И если и не понимала о чём он ей рассказывает, показывая письма из дома, но на всякий случай согласно кивала головой. Никаких других поползновений кроме разговоров о семье и доме этот немец к Душке не предпринимал...


   Паничка с Наташкой и другие пленные женщины, угнанные из центра страны, после того, как завершились полевые работы, отправлялись ежедневно в лес на заготовку  брёвен для строительства и сушняка для топки печей. Работать приходилось от рассвета и до заката. А дети оставались на попечении бабушки Марьи и дедушки Виктора, которые тоже отрабатывали ежедневную повинность в немецкой прачечной и в огородной бригаде. Так пролетело лето и пришла осень. Виктору удалось договориться в сельской управе о переводе семьи в более удобное жилье на время зимы. С хозяевами он сговорился заранее, потому, как только получил разрешение, перебрался всей семьёй из сарая в  избушку с печью.

   Так прошёл первый год в фашистской неволе. Детям, которые взрослели в условиях оккупации, само пребывание в чужом селе под постоянным надзором, в окружении людей, говорящих не так как они, казалось вполне закономерным, а голод, отсутствие еды, для старших многочасовая монотонная работа, считались вполне естественными, ведь так жили все окружающие. И только взрослые с тревогой и тайной надеждой думали о том времени, когда их жизнь изменится, когда враги будут изгнаны из страны, когда они смогут вернуться в родные края.

   Дед Виктор  в свободное от работы время уходил на подработку. Случалось, что и Паничка с Наташкой шли в соседние деревни обменять кое-что из вещей на хлеб. Хотя обменивать было почти нечего. Это было дело привычное. Многие из вывезенных в эти места ходили по окрестным селениям. Благо в большинстве своём жители местные с пониманием относились к пришлым не по своей воле и в силу возможности помогали чем могли.

   А потом Марья  обратила внимание, что Виктор опять по ночам стал вскакивать на тихий стук в окно. На её вопросы ответ был один: забудь... Лишь однажды проронил: скоро придёт освобождение, дождаться бы...



   Николай предпринял ещё одну попытку вернуться в родную деревню уже в следующем году. Выпросившись с работы на кирпичном производстве, вместе с женой и дочерью пошёл пешком в Красное.

   За прошедшее время ничего не изменилось в облике тех мест, разве что развалины стали зарастать вездесущей крапивой и иван-чаем. Побывали на погосте и на том месте, где схоронили Саню. Правда, найти ту воронку среди десятков других так и не удалось...

   Никого из былых жителей деревни так и не увидели. Некому было заселять родовые места.

   -- Эх, мне бы годков хоть десяток  скинуть, -- с горечью произнёс Николай, оглядывая окрестности. -- А так, ни сил, ни подмоги. Нет, Ольга, не поставить нам здесь избу. Да и смысла нет. Лиле учиться надо, а нам работать, чтобы хоть какие деньги на прокорм были... Разорили фашисты нашу землю, изничтожили наш быт, людей поубивали. Когда теперь наш народ русский восстановится? А деревня, думаю, не скоро.

   Где-то в зарослях ракитника закуковала кукушка...

   -- Глядишь, и восстановится деревня-то, вон как кукушка распелась, нам года долгие обещает... Была у моего деда Димитрия поговорка: пока кукует над Рессой кукушка, не переведётся наш род. Может, и верно он говорил. Повзрослеет и вернётся из Кемерова Ваня, война закончится, тогда и начнём новую жизнь здесь. А пока вернёмся в Чемоданово...

   Боевые действия откатились далеко за пределы района. Война ещё шла, и были жестокие бои. Но жители города понимали, что самое страшное уже позади, что фашистов отбросили за рубежи района, что победа будет за нами, пусть и после длительных кровопролитных боёв. Это вселяло веру в то, что больше никто не будет бомбить город, не будут унижать и убивать население.

   Люди с великими усилиями обустраивали свой быт. В Юхнове отстраивали полуразбитые дома, вычищали улицы от мусора военной поры, разбирали развалины уничтоженных домов. Город приобретал новые, почти незнакомые очертания.

  Храм иконы Казанской Божией Матери, так поразивший Ваню в первый его приезд в Юхнов, что Николай даже запомнил это событие, был разбит. Снесена звонница, разрушена крыша. И хоть не был приверженцем церкви, Николай искренне сожалел о разрушении красивого и величественного строения. Не было больше и фабрики по производству музыкальных инструментов, и здания бывшего реального училища, куда когда-то он так хотел попасть на учёбу. В центре, напротив развалин храма виднелось полуразрушенное здание бывшей пожарной команды, рядом руины нескольких кирпичных домов. А деревянные дома почти все сгорели... Но жители с упорством из подсобных материалов строили землянки, какие-то хибарки, чтобы можно было только перезимовать.

   В Юхнове Николай встретил нескольких знакомцев из Гороховки, Большой Средней, Есипова, которые перебрались на житьё в Юхнов. Здесь было больше возможностей построить жильё и получить работу. Но, главное, здесь была школа. Николай и сам подумывал о том, чтобы перебраться на время в город. Дочери надо было учиться. Но без родной деревни всё равно жизни своей не мыслил. И на будущее планировал, как только кончится война и сын вернётся в район, начать обустраивать свою усадьбу в Красном...

   Осенью пришло очередное письмо от Вани. Он учился в ФЗО и работал в одной из кемеровских шахт. Об этом родители знали. Но на этот раз известие их встревожило. На шахте, в одном из штреков, где находился Ваня, произошёл обвал породы. Придавило нескольких шахтёров, в том числе и Ваню. Людей смогли откопать. Но у Вани пострадали ноги. Сын писал, что сейчас находится на излечении в лазарете. После выздоровления будет поступать на курсы подготовки военных командиров, об этом с ним уже говорили представители военкомата...

   Обсудив с Ольгой сложившееся положение, Николай принял решение ехать к сыну. Из письма непонятно было, каково здоровье Вани, потом возраст его подходил уже к призыву на военную службу. А война ещё не кончилась, и может статься так, что родители могут и  не увидеть сына.

   Несмотря на приближающуюся зиму, Николай с Ольгой собрали пожитки и отправились в Москву повидаться с Аришей, а от неё уже ехать на Урал, где обитали дальние родичи, с которыми Николай знался ещё с дореволюционных времён и одна из их  сестёр переписывалась с Аришей.

   Москва заметно пострадала от фашистского нашествия, но уже была многолюдна и как в былые времена озабоченна и суетлива. Работали трамваи, и на пригородном поезде можно было добраться почти до места, где обитала семья Ариши.

   Окрестности вокруг общежития ощутимо изменились в результате бомбёжек, но почти полностью были очищены. Железнодорожная станция была восстановлена, так же, как и в довоенные времена, люди шли в посёлок через лесопосадки. Правда, за военные годы многие старые деревья были выпилены, но на их месте теперь пионеры сажали новые.

   Ариша пришла поздно вечером. Постаревшая, усталая, словно утратившая внутренний стержень. Увидев брата и невестку, бросилась к ним, не сдерживая слёз.

  -- Николка, братик, вот счастье, что живы. Сейчас  чайник поставлю...-- сестра заторопилась с приготовлениями. -- Простите, что угостить вас нечем. Вот, разве что хлеб...

  -- А племянники где? -- поинтересовался Николай. -- Поздно уже.

  -- Дочь в госпитале, она там подрабатывает на кухне, а Саша видно у соседей с другом уроки делают... У нас всё хорошо... вот только хозяина нет...-- Ариша всхлипнула, -- Максим сразу, как начали в ополчение записывать, ушёл, от брони отказался. Сказывали, воевал на западе Москвы. Долго не знали, что погибли они там. Потом уже узнала от тех, кто живой вернулся. А ты-то как? В письмах ведь ничего не напишешь...

   Сестра взглянула на брата. Постарел, поседел, но выглядит по-прежнему крепким, прямым.

   -- Да как? Пришлось и мне повоевать, сначала противотанковые рвы копали, а как фашист накатил, пришлось отбиваться. Ранило меня. Потом при санчасти работал, раненых с поля боя вывозил... Всякое бывало. Отступать пришлось. Каково это уходить, зная, что в плену у фашистов твои родные, твои дети остаются... Потом под авианалёт попал,  вторую контузию получил... Война, ничего не поделаешь...

  Николай достал из мешка полбуханки хлеба, распарили над чайником. Заварили сбором трав, что Ольга ещё летом насушила на зиму. В комнате поплыл аромат земляники...

   -- Простите, христа ради, что угостить вас нечем, -- Ариша выставила варёную картошку, что осталась с утра. -- Без Максима голодновато живём. Я весь день на работе, а там сам знаешь, не особо разживёшься...

  -- Не извиняйся, Ариша, все мы так сейчас...

  -- Все да не все... Есть такие, что на горе людском себе состояния сколачивают, шикуют... Кому война, гибель людская, а кому рай, еды через край... Ах, да ладно, господь с ними...
 
  После чая, к которому домой пришли дети Ариши, все  уселись у вытопившейся печки, стали вспоминать былое. Ариша достала несколько фотографий. Среди них и ту, где снялись трое кавалеристов...

   Ольга рассказала о жизни под фашистами, как ходили на работы, как голодали, жили в холодной бане, как болел Ваня...

   -- А Саня, как она... погибла? Ты мне написал, что её больше нет...

   -- Это вон Ольга с Лилей расскажут, я сам там не присутствовал, -- вздохнул Николай.

   И опять страшные воспоминания заполнили души слушающих.

   -- Тяготит меня сознание, что не похоронили мы Санюшку по нашим обычаям. Зарыли в воронке от зверей, чтобы не надругались над телом. Страшно тогда было. Там тогда такие взрывы были. Всё поле изрешетили, -- закончила свой рассказ Ольга. -- Не пришлось исполнить просьбу её положить рядом с Андрейкой. Не то время было...-- Ольга вытерла набежавшие слёзы концом платка. Опустила руку на голову прильнувшей к ней дочери.

   -- Что об том говорить. Сколько тысяч наших русских людей сложили свои головы в боях. На кого-то похоронки приходят, а чьи-то родные и не знают, где их отец, сын или брат голову сложил. Да и нам, суждено ли будет упокоиться в родной сторонке, на родовом погосте...

   -- Как там наша деревня? -- задала вопрос, который болью душу давил, Ариша. Свою судьбу она давно определила, отрезав свою поросль от единого родового древа, но душа страдала за отчий край.

   -- Нет нашего Красного. Ни одной избы не осталось. Что фашисты сожгли, что снарядами разбили. Да, почитай, все деревни окрест выбиты. Гороховский храм начисто разбит. Не знаю, сколько там жителей осталось, видал одного. Может и будут там жить. А что в Блиновой делается, а Большая и Малая Средние? Нет их. И Труфановой нет. И Лазиной нет. Говорили, что и от Сицкого ничего не осталось. Да разве все перечислишь? Сказывали, что фашисты, когда отступали, жителей Мочалова согнали в храм Параскевы Пятницы. Хотели живьём сжечь. Хорошо, наши в наступление пошли. Не удалось сотворить им чёрное дело. Но людей поубивали много...

   На утро  Ариша достала вещи, пересмотрела их, и те, из которых дочь выросла, отдала Лиле. Брату вытащила Максимову одёжу, а Ольге кое-что из своего. Видела, что после фашистской оккупации в семье брата из одежды почти ничего не было, а надвигалась зима. И ехали они не в тёплые края...

   На прощанье просила писать, как устроятся. Ариша была пока единственным связующим звеном между родственниками.
 
   Путь семьи лежал в Орск, где обитала дальняя родня Николая. На поезде до Урала ехали больше недели. Дважды пересаживались, но в конце концов добрались до города. Николаю места эти были знакомы. Бывал здесь с артелью на земляных работах. А вот Ольга с Лилей удивлялись широте реки, незнакомой и непривычной местности. Необычным домам, так не похожим на привычные русские избы.

   Родичи встретили семью Николая приветливо. Устроили на квартиру, хотя в городе было довольно  много эвакуированных. Николай быстро нашёл работу, Ольга подрядилась мазать глиной стены в саманных домах, а Лилю определили в местную школу.

   Николай понимал, что два школьных года Лилей уже упущены. Девочка сидела в классе с детьми, младше её на два года. И когда дочь приходила с заплаканными глазами, у него сжималось сердце. Дочь вытянулась, среди одноклассников была выше всех на голову, к тому же говорила на среднерусском диалекте, разительно отличающемся от уральского говора. Понятно, что в школе её дразнили. Но вскоре он стал замечать, что речь дочери стала меняться, она сдружилась с несколькими девочками, эвакуированными из Подмосковья и переняла их манеру говорить. А вот с учёбой были проблемы. За время оккупации девочка позабыла всё то, чему научилась в первые два года до войны, и после освобождения деревни от фашистов учёба в Красном Посёлке  велась кое-как, писали на старых газетах, на разных бумажных обрывках. В знаниях дочери были большие пробелы. К тому же после школы она бежала к матери помогать той с работой. Ольга хоть и бралась за любое дело, но было заметно, что здоровье у  неё подорвано.

   Весной, как только потеплело, мать и дочь стали наниматься мазать дома к лету, а как стало жарко, месили ногами глину для изготовления самана. Нанимались везде, где только было предложение. О какой там учёбе был разговор. Но отец настоял, чтобы дочь закончила хотя бы пять классов.

   Ещё зимой Николай с женой и дочерью съездил в Кемерово повидаться с сыном. Тот уже работал. Сказал, что был перелом одной ноги и ушиб мягких тканей другой, той, что была обморожена. Ноги болят, но боли ходьбе не мешают. Как только летом закончит учёбу в ФЗО, сразу станет работать полную смену на шахте, а осенью, когда исполнится 18 лет, поступит на курсы командиров,  об этом ему сказали в военном комиссариате.

   Родители с гордостью смотрели на сына, уже возмужавшего, крепкого, с заметно пробивающейся  полоской усов над верхней губой, с волнистыми русыми волосами, выбивающимися из-под ушанки. Сын не голодал, и это успокаивало родителей. И тлела надежда, что к тому времени, когда он отучится, война, возможно, закончится.

   Ваня в свою очередь теперь знал, что родители и сестра обустроились, пусть и не близко от него, но в то же время в тылу, что они живы, и это понимание радовало и согревало его сердце.

   Юхнов, май 2018г.