Пока кукует над Рессой кукушка...

Часть шестая.                 Жизнь  в чужих краях                 Глава третья.                 Наследники...

                                                                 Часть шестая.
                                                           Жизнь  в чужих краях
                                                                 Глава третья.
                                                                  Наследники...

    Поезд ритмично постукивал на стыках, увозя Веру на родину. Она дождалась выхода в декрет, получила деньги, и вместо того, чтобы отдать мужу, известила его и свекров о том, что поедет к родителям повидаться. Свёкор недовольно отчитал её, что не след тратить деньги по пустякам, не так уж и важна эта поездка, да ещё и когда вынашивает наследника, а свекровь только вздохнула. Она понимала, что у молодой невестки жизнь в тесном жилье тяжёлая, к тому же и муж пьющий. Предлагала оставить дочь в ними, но невестка сказала, что хочет показать девочку родным. Когда ещё выберется в те места?

     В вагоне было жарко и душно. Дочь вертелась на полке, выглядывала в окно и задавала вопросы, не давая сосредоточиться. А подумать было о чём... Что там их ждёт в родной деревне, как встретят мать с отцом, подруги? В письмах они зовут, мол, приезжай. А как будет на деле? Вера устала от толкотни в доме, от  ворчания свёкра, от пьянок мужа, за которые свёкор вину возлагал на Веру. Винил в том, что не может она взять мужа в руки, запретить ему пьянствовать. И в то же время осуждал, если начинала ругать Ваню за пьянку...

    В Юхнов приехали вечером. Из письма тётки Наташки Вера знала, как добраться до её нового дома. Тётка встретила приветливо, усадила пить чай, расспросила о житье. Когда стало смеркаться, зажгла керосиновую лампу над столом. Тут с гулянья вернулся Наташкин сын Витичка, его теперь все так звали в память о деде.  Заметно повзрослевший, с пробивающимися над верхней губой тёмными усами, он показался Вере совсем незнакомым...

    Допоздна проговорили с тёткой о жизни, о том, что было утрачено, и как бы повернулась жизнь, кабы не война. Тётка сетовала на свою вдовью судьбу, говорила, что сыну надо ехать поступать дальше учиться. Что зовёт к себе сестра Паничка, сулит работу сыскать, с жильём пособить. Там и сыну удобнее будет продолжить учёбу...

    Вера уже отвыкла от керосиновых ламп. В Грозном давно  почти в каждом доме электричество. Отключают, правда, порой после полуночи, бывает, что и по несколько дней нет света, но очень редко. На такой случай хранятся  лампы керосиновые. Но здесь, в Юхнове, электричества во многих домах ещё совсем  нет.
 
    На другой день вместе с тёткой отправились в Ракитню. Шла Вера привычной дорогой и не узнавала окрестности. Вместо берёзово-осинового подроста, который все звали кошкиным лесом, появились теперь островки берёзовых рощ, весело шумящие на ветру. А между ними поля льняные, кое-где ещё не осыпавшие свои ярко-голубые цветы. Дальше  виднелись поля овса, ячменя. Она с радостью узнавала выбросившие колос растения. Срывала по краям полей ромашки и васильки, когда присели передохнуть, сплела дочери венок из полевых цветов... На душе было одновременно и радостно и грустно... Всё здесь было родное, до боли знакомое. Вот и дорога, по которой в послевоенное время ездили на бычках на заготовку леса аж за Пречистое, а потом нагруженные брёвнами телеги эти бычки, упираясь, волокли назад. Сколько слёз было пролито, когда не обученные годовалые животные не слушались, отказывались тащить неподъёмный груз. И как девчонки толкали застревающие в рытвинах телеги, и как стегали по бокам животных, заставляя их двигаться дальше...

    Она за эти годы, проведённые в городе, почти забыла, как жилось в послевоенное время в деревне. В Грозном было легче, там создано больше удобств для существования... Здесь же по-прежнему жизнь была тяжёлая и по большей части неустроенная...

    Отец встретился им по дороге. Шёл в город  в  мастерскую, где работал сапожником, но увидев сестру с дочерью, развернулся назад. Закинул на плечо Верин чемодан, та взяла на руки дочь, и уже вскоре показались дома Алексеевки...
Дом ракитнинский поразил Веру ветхостью и какой-то заброшенностью. После грозненского показался унылым и тёмным, а из-за огромной печи ещё и совсем маленьким и тесным...

    Душка только что пришла с фермы, проводив мужа на работу, занялась стряпнёй еды на вечер. А тут дверь распахнулась...  и в проёме показался муж, да не один, а с дочерью, внучкой и золовкой...

    За день Вера обошла свою деревню, встретилась с подругой Зойкой. Та выложила последние новости: где кто из бывших подруг, знакомых, друзей. Расспросила, как живётся Вере в городе. По виду, неплохо.

    Вера смотрела на подругу, на проходивших мимо жителей деревни и понимала, что жизнь в родной деревне далеко не радостная...
 
    К вечерней дойке мать позвала Веру с собой. Стадо как раз пригнали на ферму. Доярки, натянув старые тёмные халаты и резиновые сапоги, с вёдрами и подойниками разошлись по своим группам. Вера привычно, руки не забыли ещё знакомой работы, угостила корову кусочком хлеба, промыла вымя и протёрла тряпкой, потом пальцы сжали сосцы. В подойник брызнули тугие струи, окутав знакомым ароматом парного молока...

    Дома за столом, над которым висела керосиновая лампа "летучая мышь", а у печки уютно шумел раскочегаренный самовар, пошёл разговор о том, с чем пожаловала дочь в родительский дом. И Вера не стала говорить отцу и матери того, что толкнуло её на эту поездку. Объяснила просто, что выдалось свободное время, вот и приехала на побывку. Родится второй, тогда уже будет не до поездок. А так вот приехала, поглядела на родные места...

    Потом пришёл домой повзрослевший Славка. Через год ему идти в армию. А пока работает в колхозе. Славка специально для племянницы наловил раков. Она в восторге смотрела, как они ползают по столу...

    Днём позже, когда домочадцы разошлись по делам, Душка позвала дочь с внучкой в коровник, где пережидала жару кормилица Дочка, а за перегородкой жевал жвачку телёнок.

     Корова, увидев хозяйку, потянулась к рукам, затрепетав ноздрями. Получив обязательное подношение в виде корки хлеба, пошла на привычное место для дойки.
Вера предложила сама подоить, но мать объяснила:

    -- Корова досталась строгая, Наташкина бывшая. Не любит посторонних...

    Здесь, в коровнике мать вызвала дочь на откровенный разговор. Сказала, что отговорки в смысле того, что дочь соскучилась по дому, её не убеждают:

    -- Рассказывай, что за причина, что сюда сорвалась брюхатая? Муж погнал? Или свёкор? Он мужик строгий...

    -- Да никто меня не гнал, говорю же, захотела на родине побывать...

    -- Не юли. По чему здесь скучать? По грязи непролазной? По навозу коровьему? Пойдём, поможешь выгребать из-под коров... Али по Валику своему заскучала? Вроде и не узнала его, прошла мимо... Сама-то, гляди, городская стала, манерная, платье какое нарядное надела, как на смотрины... Что ж не остановилась поговорить? Он-то, небось бы приударил за тобой сейчас...

    -- Мамаша, что ты говоришь? Какой мне Валик? Да и забыла я про него... Муж есть, другого не надо. Второй ребёнок скоро будет...

     -- Вот что, девка, даже если и нужда у тебя, не вздумай домой возвращаться. Негде тебе здесь жить. Нам младшего ещё до ума доводить надо. Закрепляйся в городе. Вижу, работа у тебя хорошая, деньги платят, а у нас всё ещё одни палочки. Конечно, полегше стало, но всё одно -- то налоги на живность, то на пчёл, то на яблони придумают. Многие, вон, сады порубили. Отец ещё возится с пчёлами на старой усадьбе, по привычке туда ходит, там уже никого нет. В Харенках кто-то ещё обитает, но, думаю, скоро и они съедут...

     Сходила с матерью и дочкой и в Шуклеево. Ефросинья приветливо приняла Веру, поглядела на свою первую правнучку, но особого внимания ей не уделила. Отправила играть с Раичкой, благо, что обе были почти ровесницы. Пока девочки возились на полу в пристроенной горнице, уселись чаёвничать с гостинцами, что Вера привезла.
Ефросинья расспрашивала, как там живёт её старшая дочь Дуня с детьми. Она изредка присылала весточки, но не особо рассказывала, как обстоят дела...

    -- Тётка Дуня всё так же в Шалях с Лидой обитают. Нинка замуж вышла, родила сына, да только муж погиб, электричеством его убило. Теперь  она в городе тоже живёт, в народном суде работает. И Шура  в город перебралась, на мебельную фабрику устроилась... Вижу изредка её. Перед отъездом заходила она к нам, просила поклон передать родным...

    -- А Нюра как там? -- вновь полюбопытствовала Ефросинья.

    -- В станице её все Анной Ивановной величают. Учит детей. Гарик её ровесник моей дочери. Муж тоже учится на учителя. Бывают в городе, Аня заходит ко мне, но не часто. Галя, та чаще бывает, хоть и замужем, но пока муж служит, в общежитии живёт...

    Ефросинья ещё кое о чём поспрашивала, потом вдруг произнесла:

    -- Мальца родишь на этот раз. Мужик твой небось рад будет... Вот что я тебе скажу: не срывайся с нажитого места. Нет нигде ничего хорошего. В каждом месте свои сложности. Строй свою жизнь сама так, как тебе удобно, не подстраивайся под других. А то проживёшь не свой удел, а чужой укор. Вот тебе мой совет...

    Возвращались в Ракитню лесом. Вера то и дело отклонялась в сторону, собирала попадавшиеся по дороге грибы. Так и насобирали корзину, пока добрели до дома... А спустя ещё дня два засобиралась она назад. Поняла, что в этом доме для неё так и нет родного угла. Родители рады, что навестила, но не больше. Заметила, что и мать и отца тяготит её шумная почемучка-дочка, и  раздражает то, что Вера по приобретённой от свекрови привычке решила навести порядок в избе...

    До Москвы ехали вместе с тёткой Наташкой, та отправилась навестить Паничку. Побывали у брата Серёжки, тот по лимиту устроился на завод. Он и посадил сестру на поезд до Грозного...


    ...На перроне грозненского вокзала толпились встречающие. Когда поезд, пыхтя паром, наконец остановился на первом пути, и проводник открыл двери вагона, Вера неожиданно увидела стоящих у выхода мужа и золовку. Откуда узнали? Потом поняла: брат Серёжка позаботился, чтобы сестру встретили. Муж проворно снял в подножки чемодан, потом подхватил дочь, на мгновение прижал к себе и передал сестре, помог спуститься со ступенек жене. И Вера поняла, что здесь она желанный человек, что здесь её родня, которой любимы и дороги её дети...

    Дома, когда дочь радостно забежала в родные с детства комнаты и сразу бросилась к бабушке, а потом полезла на колени к деду, у обоих заблестели на глазах слёзы. Здесь, в этом доме и была её настоящая семья, которая всегда будет заботиться о её детях, и права бабка Фрося, только она должна сделать свою жизнь удобной и счастливой... Другого места для её детей нет...

    А спустя месяц родился у Веры мальчик, как и предрекала бабка Фрося. Правда, и тут не обошлось без курьёза. Когда Лиля, проводив невестку в роддом, вечером позвонила с фабричного телефона в справочную, ей ответили, что, мол, ваша родственница родила девочку. Отец мгновенно вспылил, крикнул сыну, что тот может жену домой не забирать, раз плодит одних девок. Ольга вздохнула и утешила сына и мужа тем, что уж третий будет точно мальчик.

    -- Вот только где размещаться все будем? -- в гневе спросил Николай. -- Опять расходы. А дома в цене растут, никаких денег  не хватает, чтобы приобрести что-то стоящее, а такую же холупу покупать, всё одно, что шило на мыло менять. Нужен дом с участком земли, чтобы быть одними хозяевами. А на такие дома денег не соберёшь с нынешними расходами...

    На другой день путаница разъяснилась: Вера в ответ на записку мужа, что он рад и второй дочери, ответила, что родила сына и назвала Александром. Понятно, что такое событие Ваня не мог не отметить, а вот отец не на шутку рассердился:

     -- Что она себе позволяет? Это мой внук. Я его хотел назвать в честь брата Андреем, а твоя жена опять идёт поперёк. Тряпка ты, а не мужик...

     -- Папка, но ведь она мать. Имеет же она право назвать своего ребёнка так, как считает нужным. Она мне говорила, что хочет в память о погибшем на войне дядьке Шуркой назвать...

     -- Это наша кровь, он член нашего рода. И я старший, я считаю, что у нас важнее память почивших нашего корня. От брата моего детей не осталось, так пусть мой внук носит его имя...

     -- Колюшка, --  вступилась за невестку и Ольга, -- Андрейка больше жизни жалел свою жену, и Саня была ему верной подругой. Её ведь тоже Александрой нарекли. Может, пусть будет внук в честь её Саней назван? Андрею бы это было по душе...

     Николай Герасимович на какое-то время задумался, глядя в окно, потом произнёс:

     -- Быть по сему. Только звать моего внука не Шуркой, а Саней, Саньком...

     И когда Вера вернулась  домой с новорожденным, буря уже улеглась...



     Наступивший новый 1957 год не сулил никаких потрясений. И вдруг 9 января вышел Указ "О восстановлении Чечено-Ингушской автономной АССР в составе РСФСР", подписанный председателем президиума ВС СССР Климентом Ворошиловым. Решение это было скорее популистским и совершенно не продуманным, хотя и разработаны были мероприятия по поэтапному возвращению на родину депортированных народов данной местности.

    Николай Герасимович особо не верил в то, что весь народ был против власти и хотел перейти под крыло фашистов, как говорили местные старожилы. По себе знал, что осудить и отправить на тюремные нары порой очень просто. Считал, что скорее всего, власть по-своему проявила заботу о малочисленных кавказских народах, вывезя их вглубь страны. И особой тревоги по поводу указа, как другие жители города, не испытывал. До определённого времени...

     ...Неожиданно, не ко времени, в воскресенье в конце февраля домой к Лиле приехала Дуся. Лиля назначила ей примерку платья через неделю, и потому ничего ещё не сделала. Удивилась, что за спешка такая...

    -- Не торопись, Лиличка, я не по поводу платья. Твой отец Николай Герасимович где? У меня к нему дело...

    -- Должно быть, по улице где-то с внучкой гуляет. Если срочно, я сбегаю, позову...

    -- Будь добра. Дело не терпит отлагательства. Не хочется ещё неделю терять, -- попросила Дуся, а сама прошла во вторую комнату, где на кровати лежала мать Лилина, а на другой укачивала сына, положив его на подушку, пристроенную на ноги,  невестка. В комнатушках бедно, но чисто и тепло...

     Выйдя с пришедшим Николаем Герасимовичем из дома, Дуся предложила пройтись по улице и поговорить без посторонних ушей...

    -- В чём дело, Евдокия Ивановна? -- встревожился её собеседник. Ему подумалось, что дело касается сына. Не дай бог, уволят с работы. Это сейчас совсем не к месту. На домашнем совете решили, что сноха из декретного отпуска на работу не выйдет, останется приглядывать за детьми. Внук родился беспокойным, плаксивым и неугомонным. А тут Ольга опять занемогла, так что  Лиля с двумя детьми да  при догляде за больной  матерью просто не справится. Денег в обрез, а тут ещё сын работы лишится...

     -- Видите ли, Николай Герасимович, слышала я от Лили, что подыскиваете вы более просторный дом... У меня есть один адресок, но  надо сделать так, чтобы не афишировать предварительно сделку... Деньги просят приличные, но не такие уж и большие, им главное, чтобы сразу всю сумму... Дом расположен недалеко, можно сейчас посмотреть... Идти всего-то три квартала... Если окажется, что денег вам не хватает, не отказывайтесь, я ссужу вам. Потом рассчитаемся...

     Дом действительно оказался недалеко от фабрики, пусть и не в трёх кварталах, а чуть дальше. По улице, упирающейся в совхозные сады, добрались почти до конца последнего квартала. Снежок припорошил землю и высокие деревья, выстроившиеся шеренгами по обеим сторонам дороги. За ними стояли белёные саманные хаты на казачий манер. У предпоследней в правом ряду Евдокия Ивановна остановилась и постучала в парадную дверь с крыльцом в две ступеньки. Ей открыла миловидная, ещё не старая женщина, видно, что из состоятельных жителей.

    -- Евдокия Ивановна, какими судьбами? -- обрадовалась та, обнимая гостью и пропуская в веранду. Николай Герасимович вошёл следом. Он придирчивым взглядом окинул длинную веранду, в одном конце которой была оборудована кухня. В доме были  две большие комнаты, вполне достаточные, чтобы свободно разместиться всей его семье.



    Уже позже Николай Герасимович узнал, что в доме том проживала семья работника НКВД. Но после смерти Сталина и особенно после разоблачившего культ личности ХХ съезда, хозяин дома вдруг стал ощущать опасность не только для себя, но и для домочадцев. А тут ещё указ, подписанный Ворошиловым... И однажды в середине февраля, когда угроза жизни стала реальной, семья в одночасье собрала пожитки и глухой ночью выехала в неизвестном направлении. Продажа дома была поручена  нотариусу, а присматривать за жильём осталась подруга хозяйки и знакомая Дуси. Таким образом Николай Герасимович и узнал об этом доме.

     Вскоре сделка купли-продажи была совершена, деньги переданы представителю продавца. И восьмого марта, в слякотный и пасмурный день, Николай Герасимович с сыном и дочерью начали перевозить мебель в новый дом. Комнату с окнами на улицу определили семье сына, а в другой решили жить сами.

    Вера с детьми пришла следом, когда в комнате уже установили кровать. Пошла посмотреть участок. У входа заходился в хриплом лае большой чёрный пёс. Хозяева продавали дом с условием, что собаку новые хозяева досмотрят до конца. А за домом простирался участок, засаженный плодовыми деревьями: были в саду три абрикоса, несколько вишен, айва, слива, груша. Не было только привычных яблонь. В конце огорода виднелись грядки для овощей. По дощатому забору, огораживающему участок, вились плети хмеля...

    Первое время новых хозяев беспокоили ночной порой незваные гости, требовали сказать, куда выехали прежние владельцы, грозили неприятностями. А что могли сказать им те, кто покупал дом через посредников? Советовали обращаться к нотариусу...
 
    Очень скоро быт семьи наладился. Дом разделили на две половины, и Вера стала хозяйкой своей части. На грядках как раз успели посеять овощи. Хоть и бедно было, и денег не хватало, а всё же радовало то, что жильё стало просторнее, да и сад с огородом свои и под боком.

    Устраивая свой быт, знакомясь с новыми соседями, как-то не вникали в то, что творилось за пределами дома. А там, что ни день, происходили стычки возвращающихся из изгнания горцев с городскими жителями. Горцы откровенно угрожали приезжим, купившим в послевоенные годы дома, требовали их возврата, говорили, что это их жильё. Из Шалей стали массово уезжать когда-то приехавшие работать в колхозе русские, белорусы, украинцы из разрушенных войной центральных областей страны. Тётка Дуня теперь перебралась в город к старшей дочери, присматривала за внуком.



    Николай Герасимович по-прежнему  работал в дорожной артели. Как-то к ним устроился на работу молодой горец, только что вернувшийся с семьёй в эти места из Казахстана.

   ...Ахмед работал в дорожной артели уже около месяца. Был какой-то нелюдимый, даже озлобленный. На любое замечание мог мгновенно вспылить, даже если оно касалось конкретно работы.

    Однажды его поставили в пару к Николаю Герасимовичу. Один молодой и неопытный, но сильный, другой с большим опытом, но давно уже глубоко пожилой человек. Такие в понимании Ахмеда должны  сидеть дома в кругу своих сверстников и учить молодёжь жизни. А тут старик работает наравне с молодыми, да ещё артельный то и дело бегает к нему за советом по прокладке дороги.

    Старец споро укладывал камень на грунтовую подушку, постукивал киянкой, брал другой, повертев в руках, примеривал к установленному, отбивал, если нужно кусок, а то и так пристраивал, постукивал легонько, вгоняя в подушку... И так весь день, сидя на корточках. Ахмеду вменялось в обязанности подносить ему камень, отбирая подходящий из привезённой кучи...

    Парню было скучно, он устал, был голоден, а потому раздражён на весь свет. И однажды, в какой-то момент, он взорвался:

    -- Я тебе не раб, чтобы меня погонять и требовать...

    Старик удивлённо взглянул на напарника, не понимая, что вдруг так взъярило парня. Впрочем, какой он парень? Говорит, что женат и двое ребятишек есть.

    -- Что случилось, Ахмед? Какая муха тебя укусила? -- спросил добродушно и благожелательно, не желая продолжать свару.

    -- Вы, русские, явились на нашу землю, отобрали наши дома, а теперь ещё нами и командовать решили. Придёт время, за всё рассчитаемся. Мы, горцы, обид не прощаем... -- парень вдруг зашёлся в кашле.

    -- Ну, знавал я твоих сородичей в Первую мировую. Ничего не могу сказать, воинственные ребята были. Конники отменные. Никогда не выставляли претензий, что они рабы у нас. Вместе воевали... А на счёт отбирания домов, то это не ко мне. Я свой дом купил, да и построен он не по горскому порядку, казачья хата, у них и купил...

    -- Казаки наши земли захватили, нас выгнали из этих мест...

    -- Об этом спорить не буду, не знаю. Но вот в книжке ещё до революции читал, что город этот был раньше казачьей станицей на переднем рубеже российской и горской земли. Потом городом стал...

    -- А,  что с тобой спорить... -- Ахмед раздражённо махнул рукой. -- Ты старик, ты ничего не знаешь. Ты не видел, как наших людей угоняли из родных мест. Сажали в машины, везли к железной дороге, потом загоняли в теплушки, как скот, без еды и воды, без наших вещей... И отправляли на край земли, кого в Казахстан, кого ещё дальше... Знаешь, сколько нас там погибло?

    -- Ты молод и горяч, и многого не понимаешь... А знаешь ли ты, как вывозили русских с тех мест, куда наступали фашисты?

    -- И знать не хочу. Пропади вы все там пропадом...

    -- Вот-вот, каждый о своей шкуре заботится. Вас вывезли потому, что  власть уже знала, что может с вами случиться после войны. Вы-то надеялись, что фашисты вам земель казачьих нарежут, разрешат торговать нефтью... Озоровали ваши в казачьих станицах, пока казаки на фронте были. Не все, конечно... Навидался я на фронте всякого народу. Туда ведь, на фронт-то, самые смелые идут... Там фашисты всех в подряд крошили. Пришлось хоронить убитых, всех в одной могиле, не различали кто какой нации. Все были равны, все солдаты, воины, павшие за свою страну...

    -- Ты не досказал почему нас вывезли с нашей земли...

    -- Потому что страшно вспоминать. Знаешь, сколько мирных людей погибло, пока фашисты хозяйничали на нашей земле? Мою деревню оккупировали, всего-то и побыли фашисты захватчиками с полгода... А деревни нет... И соседних деревень тоже... И людей нет. Кого убили во время боёв, кого фашисты расстреливали за неповиновение, женщин насиловали и убивали.  Всё это ведь видели солдаты, а среди них много было из этих мест. И из дома весточки получали о нападениях на их сёла, о разбоях и убийствах. Как ты думаешь, о чём думали казаки в такие моменты? Сравнивали бандитов с фашистами... Насмотрелся я в похоронной команде на их зверства... Думаю, власти были известны  настроения казаков. Вот и вывезли вас от греха подальше, чтобы не произошло межнациональной свары... И хочешь верь, хочешь нет, но я был бы просто счастлив, если бы мой народ таким образом, как твой, вывезли  в спокойное место. Я и другие солдаты в благодарность за это только жёстче били бы фашистов, хотя куда уж было, шкуры своей и так не берегли... Сейчас я здесь нахожусь по великой нужде... Деревень наших нет, их сожгли фашисты. Две трети жителей нашего уезда, теперь-то он называется районом, погибли или угнаны в рабство, в Германию, сгинули там в лагерях... Так что благодари своих богов, что власть вас сберегла в тылу...

    -- Да знаешь ты, старик, сколько наших погибло там?..

    -- Само собой, не на курорт везли. Но в процентном отношении намного меньше, чем наших, оказавшихся в оккупации. Теперь вам, как пострадавшим, выплачивают компенсации, возвращают дома, и опять за наш счёт. А кто вернёт нам наши избы? Кто компенсирует утраченное имущество? Вам возвращают, потому что вы малый народ, политикам выгодно представлять вас пострадавшими. А мы считаемся самый многочисленный народ, так что же, мы помирать должны? За наш счёт и так восстановление идёт...

    Старик замолчал, всё также размеренно укладывая камни, постукивая киянкой. Молодой покусывал губу. Хотелось хлёстко ответить, руки сжимались в кулаки от ненависти. Но нужных слов не находилось. Да и что сказать этому умудрённому жизнью человеку, прошедшему две войны, потерявшему дом и имущество, по всему видать, и родственников, оказавшемуся в чужом краю...

    -- Почему приехал на нашу землю? -- не в силах подавить ненависть, кипящую в груди, процедил в конце концов Ахмед.

    -- Кому-то же надо было восстанавливать город. Я бы с радостью вернулся в родные места, пусть не в свою деревню, но где-то рядом... Но... жена плоха. Климат у нас суров, зимы жёсткие, снежные. Врачи сказали, что ей нужно в тёплые края. А всё одно её парализовало. Здесь, правда, теплее, зима короче, и ей полегче. Ездил я прошлый год в свои края, был в Калуге. Народ приезжает, но всё больше не местный. Здесь город отстраиваем, а там всё пока в запустении... Как был до войны, так и сейчас выглядит. Разве что следы боёв в центре убрали...

     -- Нас обвиняют в том, что наш народ предал советскую власть... -- опять вспыхнул злобой Ахмед.

    -- Слыхал я такие сказки. Глупые люди говорят. Народ не может быть предателем, даже если законы ему не нравятся. Предателями становятся люди. Каждый в угоду своим шкурным интересам. У каждой нации есть свои предатели. И у нас они есть. И у вас...



    Всё чаще в городе случались драки с поножовщиной. Это не было такой уж диковинкой в послевоенные годы, когда тёплые края наводняли разного рода бандиты, делившие сферы влияния. С ними более-менее успешно боролась милиция. Но в последнее время всё больше становилось конфликтов на национальной почве. Всё сильнее разгоралось недовольство приехавших со всех концов страны на восстановление города жителей разных национальностей  в отношении самоуправства и откровенного пренебрежения их интересами со стороны возвращающихся из мест высылки горцев.  Все чувствовали, что когда-нибудь это противостояние должно было полыхнуть. И однажды одно из преступлений вылилось в народное восстание.

   В Черноречье в обычной бытовой потасовке, которых становилось всё больше, горцы в драке применили ножи. Одного русского ранили, другого убили. Парень только недавно вернулся из армии. Народ всколыхнулся. Молодёжь, активисты-комсомольцы, при поддержке более старшего поколения, приняли решение провести на площади перед обкомом партии митинг в память о погибшем, высказать власти свои претензии.

    К сожалению, власть не распознала трагичности ситуации, не поняла и не приняла причин, заставивших русское население города подняться на всеобщий протест по поводу случившегося. И началась смута. Гроб с телом убитого понесли через весь город к центру. К похоронной процессии присоединялись со всех сторон люди разных национальностей. То, что можно было бы загасить власти, встретившись с представителями митингующих, руководителей вновь образованной автономной республики пугало. Кто-то боялся за своё место, кто-то с пренебрежением отнёсся к протесту обыкновенного рабочего люда. Кто-то посчитал, что требования русского и других народов, приехавших на восстановление города и производственных районов, надуманны и неуместны в то политически нестабильное время... В каждом случае были свои доводы против требований населения... В результате всё вылилось в обострённое противостояние народа и власти...

    Николай Герасимович в тот день вернулся с работы намного раньше обычного. Торопливо зашёл в дом.

    -- Где дочь? -- спросил с порога.

    Ольга сидела у стола и мыла посуду в чашке с водой, это удавалось ей с великим трудом. Правой недействующей рукой она прижимала тарелку к груди, а левой тёрла её мочалкой. Потом ополаскивала. Удивлённо оглянулась на мужа.

    -- К ней Луиза пришла, пошли вместе к знакомой на Сунженскую. А что случилось? -- Ольга отставила в сторону вымытую тарелку...

    -- А эта где? -- муж кивнул в сторону половины дома сына. С некоторых пор он со снохой не общался.

    -- Дома, Саньку укачивает... Да что случилось?

    -- Бунт в центре города. Я как раз тем путём  домой возвращался. Сегодня всех отпускают раньше времени. Народу собралось на площади, не протолкнуться. Митингуют. Как бы сын там не оказался. Дело серьёзное, политическое... Говорят, власти солдат грозятся пригнать... Наши дуры не сунулись бы туда со своими комсомольскими принципами...

    Беспокойство Николая Герасимовича было оправданным. Сноха, которую он не понимал в силу разности характеров, раздражала его своей неуместной активностью и болтливостью. Было и ещё кое-что. Вера ни от кого не скрывала, что почти три года провела в фашистской оккупации, была угнана в Белоруссию. Считала, что это всем известно, и не её вина, что она там оказалась. Но на бытовом уровне ей не один раз уже в глаза говорили её противницы, когда другие аргументы в споре оказывались исчерпаны, что все, кто не эвакуировался вовремя и остался на оккупированной земле под фашистами, является их пособниками... По этой причине ей и правительственную грамоту за активную работу на фабрике не дали. Не сказали открыто, но намекнули, мол, за то, что была в оккупации. И если она сейчас по бесшабашности ума рванёт туда, на площадь, у власти будет причина её обвинить в подстрекательстве...

    Всех этих размышлений свёкра  Вера, конечно, не знала. И не попала на митинг, хоть и приходили за ней комсомолки с фабрики, по банальной причине: дети приболели, а смотреть за ними некому...

    Вечером пришёл Ваня. Он был на митинге, встретился со знакомыми, оценил обстановку...

    Дома отцу сказал, что ситуация накаляется. Люди взвинчены, любое необдуманное действие властей может привести к взрыву...

    На другой день глава семьи никого из домочадцев в город не пустил. Очевидцы рассказывали потом, что зачинщики противостояния устроили погром в здании обкома партии, выдвигали лозунги против власти. Остановили даже поезд на железной дороге, просили, чтобы пассажиры донесли до столичных властей о ситуации в городе и передали требования протестующих. Потом прибыли солдаты. Митинг разогнали, а зачинщиков арестовали. В их числе оказался и сосед по улице, живший в доме напротив, Лёня, которому едва ли исполнилось восемнадцать. Всех их судили как бунтовщиков и дали длительные сроки заключения. Это стало причиной дальнейшего оттока русского населения, а не решённая в то время тема межнациональных трений продолжала постепенно накаляться и три с половиной десятка лет спустя вспыхнула кровопролитной войной.

    В конце года, когда Николаю Герасимовичу исполнилось семьдесят лет, ему назначили и стали платить пенсию по старости. И он смог уже не работать. И в общении со сверстниками, которые порой откровенно  высказывали недовольство властью и непродуманностью её решений, всегда говорил, что старикам надо её благодарить уже за то только, что она обеспечивает старость пенсиями. В городе ведь нет сельской общины, которая в прежние времена в деревне доглядывала за теми стариками, которые оказались без поддержки семьи и детей.

   Это было время отъездов молодёжи на целину, в Сибирь, на стройки. Когда вернулся из армии муж Галин, они уехали к его матери и братьям, пустившим корни в казахстанских степях.

   Семья Николая Герасимовича с места не срывалась. Глава семьи однажды разъяснил молодёжи, что переезжать надо, когда есть уже основа для жизни, а не лететь куда глаза глядят в чисто поле. И если уж менять место проживания, то возвращаться в родные места. Но где там жить? Надо собирать средства на покупку дома, определяться с работой. Здесь, в Грозном, они уже осели, появился авторитет на фабрике, мастерство в профессии, а там, на родной сторонке работа есть если только на строительстве или в колхозе. Стоит ли менять эту уже устоявшуюся жизнь  на ту, непредсказуемую?

    Следующим летом общими усилиями обложили свою хату кирпичом, пристроили к каждой половине дома по комнате. Жизнь помаленьку устраивалась.

    Тут приехали погостить родители Верины. Привезли в подарок самотканые дорожки, как раз оказавшиеся к месту в расширившемся жилье. Побыв денёк у одной дочки, уехали в станицу к другой...

   Юхнов, март 2018 г.