Полуденница

Уж неделю, как всё село на ушах стояло. Говорили, полуденница в поле завелась, людей пугает, золотистым маревом скользит вокруг, только колосья колышутся, мужиков за руки хватает, девок - за косы, бабам стягивает платки с голов и всё плачет, воет так, что аж дурно становится. Говорили, раз серп схватила, да как замахнулась им, как блеснуло два цвета - серебряный от серпа, золотой от неё, и все разбежались прочь с такими криками, что аж у барина в покоях слыхать было.

Барин гневался сперва, пугал плетьми, отправлял обратно в поле, велел до положенного времени не возвращаться, а сам вздыхал тяжело, потирая виски. Не был он жесткого нрава, право, подождал бы, пока люди перебоятся и сами к роботе вернутся, но дожди ждать не станут - пройдут разок, отсыреет пшеница, погниет в погребах, и зимой есть будет нечего.

Барин злился, да без толку - едва не седые возвращались с поля, в один голос твердя:

«Девка там ходит. Золотая.»

Злись не злись, а со страхом людским ничего не поделаешь - хотел барин пойти наутро в поле один, доказать, что из золота там - только пшеница, какую собрать надо поскорей, да одного его не пустили. Едва ли не всей деревней примчались ходить кругами да примару* искать, даже батюшку местного с собой приволокли, видно, чтоб святой водой вместо дождя весь урожай забрызгал. Долго ходили, размахивали серпами, крестились сиюминутно, искали и вдруг нашли. Один из мужиков закричал, обо что-то споткнувшись, а ему в ответ закричали, почти завыли, пугающе и надрывно. И все бросились бы, как и раньше, врассыпную, позабыв и о батюшке, и о барине, если б только в сию ж минуту не вытянул мужик из колосьев девку за волосы, за золотые. Та брыкалась, кричала, да только большего не могла, даже к серпу в его руке не тянулась.

Притащили её так в деревню, по пути поливая святой водой, перепуганно наблюдая за тем, как она от того лицо в ладонях прячет. А уж дальше им продолжать не дали - выскочила во двор барская кухарка, баба Сима, да одним своим голосом разом порядок навела:

- Вы все от жары подурели, чи шо? Да какая ж это полуденница? Платье рваное, морда грязная, изодранная вон вся! Пустите её, ироды! Шо ж вы как дети малые? Девки обыкновенной испугались! Да пустите же вы её!

Ругаясь и причитая, баба Сима выдрала из чужих рук несчастную и в дом повела, в свой собственный, а заслышав, что «обыкновенная девка» эта от святой воды, как от кипятка шарахается, без лишних раздумий опрокинула ей ведро воды из колодца на голову. Девушка в испуге закрылась руками, сжалась вся и заплакала.

- Видно, у нас и в колодце вода святая! - Баба Сима бросила пустое ведро на землю и, подхватив рыдающую под локоть, увела в дом.

Не досталось кухарке в этой жизни детей, вот и бросилась она к чужому на помощь, не позволив даже лишней каплей воды обидеть.

Барин, опомнившись, прикрикнул, мол, ну и чего стоим, можно ж и в поле теперь. И все разошлись. А как вернулись под вечер - обнаружили «полуденницу» вымытой и одетой, с волосами этими золотыми в простой косе, с глазами большими и серыми, совсем человеческими. И впрямь, обыкновенная совсем, только ладони с тыльной стороны изодраны, и лицо немного, будто руками от чего-то пыталась укрыться. Не от птиц ли?

Долго расспрашивали или, - как говорила затем баба Сима барину, - мучили бедняжку, на каждый вопрос получая один и тот же ответ:

«Не помню.»

Не помнила она ни своего имени, ни какого-нибудь другого имени тоже. Не помнила, откуда она, как оказалась в поле, только твердила с испугом, что долго, долго бежала среди пшеницы, а за ней гнались, вот только, не помнит, кто. Помнит лишь, что не догнали, что она схоронилась в колосьях, что всё было, будто марево, будто сон, а теперь она вдруг проснулась.

С позволения барина оставили несчастную в селе, под опекой бабы Симы - на кухне помогать, бельё стирать да дырки на нём зашивать. Ничего этого девушка не умела, но училась быстро и покорно, отчего стали думать, будто из знатных она - лицом изящная, телом тонкая, белорукая страшно, будто пальцы эти ни разу иглу не держали. Поговаривали в шутку, мол, приедет за ней однажды барин какой-то, и тогда все они услышат историю интересную и, может быть, даже секретную. Но пока никакой барин не ехал, а находка чуднáя училась рубашки в реке стирать, всё утихло и успокоилось. Разве только, думали долго, как звать её, чтоб не обидно было. Не незнакомкой ведь! Нового имени дать не решались, всё ожидая, вдруг она старое вспомнит, а потому, с её же позволения, стали звать Полуденницей, обернув это страшное слово кличкой.

Прижилась она на деревне - бабы в ней души не чаяли, учили венки плести да песни петь, бусы и ленты свои дарили, а мужики вздыхали сочувственно, мол, что же приключилось, что же гналось за ней такое, что бедняжка разума лишилась от страха. Баба Сима же полюбила её особенно, при каждом случае таская своей ненаглядной лакомства с барской кухни. Полуденница дарила ей тёплые взгляды, ласково звала Симоной, а лакомства эти часто делила с детьми, что с радостью их принимали. Она не пила молока, не ела хлеба, чем лишь распаляла слухи о своём знатном происхождении, зато всей душой обожала мёд - золотой, душистый, пряный, от какого аж в горле дерёт. И в мелочи этой никто ей отказывать не думал. Была Полуденница, точно солнечный луч - ровная, светлая, не весела, не печальна и спокойна, как будто сон. Одна только Марфа, круглая сирота, нос от неё воротила, называя Полуденницей не как именем - как ругательством. Говорила, нечистая она, другая, чужая, да только никто не слушал. Никак, из зависти она пенилась, что диво это полевое и краше её, и манерами поизящней, и взглядом чище.

- Марфусь, да тебе мёда жалко, чи шо? Хошь и тебе дадим, не вопи только! - Воскликнула баба Сима, стоило только Марфе застать их на кухне и завести свою поднадоевшую песню.

Марфа на такое лишь фыркала каждый раз, мол, увидите ещё, и уходила, бормоча себе молитвы-проклятия под нос, едва ли не через плечо плюясь. Она никогда не любила мёд, слишком уж от него пекло на языке, как солнце в полуденный час печёт.

- Я чем-то её обидела? - спрашивала Полуденница задумчиво и тихо, но в ответ лишь отмахивались, мол, не бери, дитя, дурного в голову, а тяжёлого в руки, тяжёлое вон пусть Марфа носит, и в руках, и за пазухой, и в башке своей полупустой.

И она не брала, только разглядывала Марфу из-под светлых ресниц, как баба Сима яблоки на дереве разглядывает, пытаясь понять, спелые ли, можно ли уже есть, сладко ли будет.

Один раз, когда Марфа яблоки собирала, в самый жар, пот со лба утирая, Полуденница подплыла из неоткуда, - светлая юбка у ног вилась, как туман, - стыдливо глаза опустила, спросила что-то, никак, своё давно задуманное «обидела ли я тебя чем?», подняла с земли яблоко, и тогда поднялся крик. Марфа бросилась на неё, - едва ли не всей деревней оттягивали, - хватала за руки, за волосы, за платье, била по лицу, порвала намисто** и бусины покатились по земле вместе с гнилым, почти чёрным оттого, яблоком.

Долго успокаивали обеих - Полуденница плакала, Марфа кричала, что им всем конец, что «чужая» их всех, точно яблоки... Точно яблоки - что? Съест что ли? Этого было не разобрать.

Долго их успокаивали, а наутро не досчитались одной. Полуденница исчезла, как и не было её. Все ленты дарёные, бусы и платья оставила, только горшочек мёда с собой забрала. Говорили, сбежала к полям. Говорили, быть может, от таких побоев к ней память вернулась, или просто нежная душа чужой злобы не выдержала. Говорили и укоризненно головой качали, едва только Марфу завидев. А та за ночь побледнела как-то, каялась тихо, смиренно, говорила, ей жаль, говорила, мол, испугалась она почём зря, мол, это всё из-за страха. Ну и простили её со временем. Здорово, видимо, испугалась, раз работа привычная из рук у неё валиться стала, раз от еды она отказывалась, не желая даже смотреть на хлеб или молоко, раз службы воскресные пропускала, не найдя в себе сил дойти до церкви, всё в постели валяясь. Только на кухню разок сходила, да пустой горшочек от мёда там незаметно пристроила.

Баба Сима заметила тогда, что в волосах у Марфы светлая прядь проступила - седая, видно, но с какой-то будто бы позолотой. Марфа, охнув, припрятала прядь за другими, взяла из корзины яблоко:

- Это всё из-за страха, Симона. Всё из-за страха.

И яблоко почернело у неё в пальцах.

Крику не поднялось - баба Сима с того дня и слова не вымолвила, всё Марфы-сироты сторонилась. Говорили, мол, обиду она на неё таит за Полуденницу в поле пропавшую, говорили, от горя она вдруг замолчала. Им невдомёк было, что не при чём здесь горе, что всё это из-за страха.

***

Полуденница - призрак девушки, умершей насильственной смертью, обитает обычно в поле.

*примара - призрак (украинский)
**намисто - ожерелье/бусы (украинский)