Полярная звезда

Полярная звезда

Прежде мирный дол здесь был,

Где никто, никто не жил;

Люди на войну ушли,

Звездам вверив волю пашен,

Чтоб в ночи, с лазурных башен,

Тайну трав те стерегли.

Где, лениво скрыт в тюльпаны,

Днем спал солнца луч багряный.

Видит каждый путник ныне:

Нет покоя в той пустыне.

Все - в движенья, все - дрожит,

Кроме воздуха, что спит

Над магической пустыней.

Здесь ветра нет; но в дрожи лес,

Волна волне бежит в разрез,

Как в море у седых Гебрид.

А! ветра нет, но вдаль бежит

Туч грозовых строй в тверди странной,

С утра до ночи, - непрестанно,

Над сонмом фиалок, что стремят

В высь лики, словно женский взгляд,

И лилий, что дрожат, сплетясь

У плит могил в живую вязь,

Дрожат, - и с куп их, что слеза,

По каплям, вниз течет роса;

Дрожат; - что слезы, вниз, меж тем,

Спадают капли крупных гемм.

Э. Алан По. “Valley of Unrest”, Пер. Брюсова

В такие ночи, когда дыхание осыпается на снег острыми хрупкими иголочками кошмарного сна, я смотрю вверх, на Полярную Звезду.

Белый, похожий на горящий магний медленно опускающейся осветительной ракеты, огромный огненный шар Полярной Звезды висит почти прямо надо мной, недвижимо.

Холод давно выморозил всю влагу в воздухе и сияние звёзд больше не заслоняют тяжёлые как свинцовые плиты, несомые с океана напоенные морской водой облака. Обычно они шли так низко, что казалось - ещё чуть-чуть и они заденут своим мокрым брюхом антенны и опрокинут их, несмотря на туго натянутые леера растяжек.

Теперь, звёздам стало труднее скрываться от внимательного взгляда. Я наблюдал за перемещением их сил по небу. Отмечая малейшее изменение расстановки. И теперь, мне кажется, я узнал их главную тайну.

Звёзды по-прежнему живы. По крайней мере, часть из них. Ведь они по-прежнему движутся.

Рассвет не наступит больше никогда - но Арктур, по которому я теперь определяю наступление новых суток, в отсутствие Солнца, красноглазый Арктур чьё багровое, кровоточащее из-за остающихся в воздухе тончайшей железной пыли и частиц дыма, око вызывает у меня и спешащей укрыться от него Кассиопеи труднобъяснимую тревогу, синий Денеб, Семь Сестер и бегущий за ними Жёлтый Альдебаран…Все они, по-прежнему, продолжали свой извечный танец.

Даже когда высотные бури гнали надо мной пепельные облака, звёзды в разрывах туч менялись.

Я продолжаю смотреть.

Вообще, это запрещено.

Столб бело-синего света, рождаемый электрической дугой межд двух, быстро сгорающих угольных стержней, направляется в небо, на здания, как дуновение ветра ударяет с летящий снег, на частично занесенные снегом бетонные плиты летного поля, на провисшую сетку ограждения, на вздыбивший, сломавшийся, серый как покрытое сгоревшим графитом защитное кварцевое стекло лёд и тяжёлые, медленные как нефть черные волны океана за ним. Брошенный вверх огромным, почти в человеческий рост, зеркалом, расположенным на дне раскалённого до тысячи градусов горящими угольными стерженями стального цилиндра, он следует за моим желанием.

Этот свет настолько силен, что способен выжечь глаза, даже если пройдёт через обращающий белое в чёрное инфракрасный фильтр. У нас нет таких фильтров здесь нет, они нам не нужны. Мы здесь не собираемся отражать ночные атаки несущихся на летное поле, скрытых в клубах взметенного беспрестанные вращением гусениц перешедших через Пролив про льду советских танков. Но мне все равно о них рассказал Баллард, когда я сидел внутри этой промерзшей, взгроможденной на лафет малокалиберной зенитной пушки, черной бочки и почти полчаса пытался, почти на ощупь, ввинтить графитовые стержни в гнезда. Он постоянно напоминал мне об осторожности. О необходимости следить за сгорающими стержнями через окошко из чёрного стекла…Господи, как же он был многословен и надоедлив!

Но причина его настойчивости мне стала понятна только, когда замененный стартер и перемотанные нами катушки индуктивности, смогли, после трёх попыток, наконец, зажечь свет между двумя заточенными графитовыми стержнями…

Свет ударил меня в лоб как ударяет неосторожного рабочего вылетевшая из огня печи на цепях, раскаленная до белого сияния заготовка. Он зашиб меня насмерть и всё тут. Как это передать словами?

Десять лет я работаю на Правительство США. Когда я рассказываю что-то, что вспоминаю о времени, когда вокруг все иногда становилось белым, воздух был прозрачен и видно было далеко, до самого горизонта - а не только до кончиков пальцев, то Баллард мне не верит. Он говорит, что все остальные мои выдумки ещё туда-сюда, даже в яркое, светлое как лампочка небо можно , но, что летать в этом холоде, могут не только похожие на клочья занавесочного тюля снег и мертвые облака - это уже ни в какие ворота…

Чем они питались, а, Дон? Всё же замерзло. Что можно найти под снегом и льдом? Да и они должны были замёрзнуть. Говоришь, ты им хлеб кидал? Ладно. А как они могли летать? Взмахивая своими широкими как тенты кожистыми тряпками на передних лапках? Ну это совсем глупо. Плавали? Они у тебя ещё и плавали? Хороший же у тебя был дом- на берегу океана. Нет, ну ты же сам говорил, что это было совсем рядом с тем местом, где ты жил… А где вода- то в которой плавать можно? Океан. И только. Кричали они ещё, улетая юг, да? А улетели от обиды. Потому что весь твой хлеб, видимо, прибоем уносило…

Баллард смеётся и роняет фонарь которым светил в снег. Я ругаюсь на него. Не из-за того, что работать с прожектором невозможно пока он ползает, шаря своими лапищами в снегу, а я должен, всё это время стоять в неудобной позе, у зеркала, словно натянутая на вилку макаронина…

На самом деле, я злюсь потому что и сам не помню как назывались эти загадочные летающие рыбы и что они ели. Это было очень давно и я сам на помню правильных ответов на его вопросы. И вообще, не хочу вспоминать их. Но было очень светло и хорошо от этого света… Свет я помню хорошо, несмотря на то, что уже десять лет работаю на Правительство США здесь, на Эйлесон-Филд…