Порождение сына

Пролог

***

Помню. Не отчётливо. Не подбирая слова. Помню образы, очерки, тени. Помню еле-как. Но помню.

Тонкая нить дороги городилась лесом. Лес городился пушистым одеялом смога. Будто смотришь через целлофановый пакет. Продрог до ужаса. Ноги сводило. Судороги машинально тянули тело за собой.

Шёл по дорожке. Багровая дорожка на снежном ковре, в который проваливаешься по колено. Середина января. Или ближе к концу. Жуткий мороз, нос отваливался, усы от дыхания индевели.

«Почему так хочется плакать?» – ругал себя за несобранность.

Мало того, что всё окутано набухшим, неразрывным туманом, ещё и куриная слепота. Потёмки. С неба падали крупные частицы. Не град, тем более не снег. Будто подгнившие зубы бились о темечко.

Встал на пограничье леса. Обернулся. Блёклое, ленивое солнце уже закатилось. И вот я хотел – или, скорее, ноги хотели – продолжить путь, как на замену взошёл ярко-красный шар.

Ровно с того же места. Идеальная сфера. Не светилась, не грела. Новогодняя игрушка с отблесками гирлянды купировала всё небо. Смотрела строго, величаво, надменно. Жуть заворошилась в груди.

Но я продолжил путь. И вот тело занесло в лес. Будто проглотили, и я оказался в чреве. Темно, сыро. Вонь. Под ногами хлюпала субстанция. Под стопами плавилась земля, возникали топи.

Тут чувствовался контраст между погодой там и погодой здесь. Под паркой – парилка. Свитер лип к коже. Очки запотевали. Бросало в жар, суетились мысли, бились об стенки. Зудело под коркой.

С толку сбивал шёпот:

– Пора, Макс.

Я чётко ощутил рукоять, стройно лежавшую в ладони. После женского голоса я расслышал гулкий стон. Кряхтел вдали, молился хрен пойми кому, звал на помощь хрен пойми кого.

– Пора, Макс, – всё твердила и твердила.

Женский, такой знакомый и одновременно отдалённый. Физически – отовсюду. Будто она и вызывала зуд. Отдалённый, точно. Как было всегда. Почему-то так думалось.

Голос, что раньше боялся, позже ненавидел. Сейчас кажется такой обыденностью. Аутентичная, определяющая черта. Типа родинки, говора, мимики. Характерная частица.

Красные лужицы колебались по тине. В этой тине – по колено. Хотелось плакать – слёзы подрагивали на ресницах. Сердце колотило в шее. Я знаю, что могу сделать, но не могу понять, какова причина этому.

– Побойся, – трепетал мне некто, мужской хилый голос.

Я был уже близок к нему. Знакомый, как тот, женский. Только он не вызывал того трепета. Боялся ли я его, восхвалял его – не помню. Да и вспомнить его сквозь этот звериный рык невозможно.

Я крепче впивался в рукоять одной рукой, а второй – почёсывал спутанную бороду, спихивал с глаз упавшую кудрявую чёлку.

– Пора, Макс.

Не унималась. Продолжала раз за разом, всё тише и тише. Палец скользнул к затвору. Рык мужчины воротился в поросячий визг. Мне до него – шаг и готовый. Вялый старик с седыми усишками.

Баварец – как-то выскочило из головы. Ни имени, ни фамилии. Баварец. Лежал плашмя, вокруг – красные подтёки. Темечко нагревала сфера. Нависла над душой, совсем близко. Ещё пару сантиметров и заласкала бы.

Прицелился. Одно непроизвольное движение, и мозги окажутся на чёрном столбе дерева. Дышалось тяжело. Теперь хотелось не плакать. Хотелось вырвать. Запах застревал в пазухах. Смрад тухлой воды.

Привкус железа впивался в глотку. Баварец тянул ко мне морщинистые руки. Сердце билось, липло всё, рука затекла, но ни одна мышца лица не дёрнулась. Не чувствовал ни черта.

Но удовлетворения никакого. Смакую непонятно что. Тяну время.

– Боже, – не обращался он более ко мне, а тянул взгляд к шару, – соединись моё тело к телу твоему, слейся душой к чреву твоему.

Молился. Тихо так, без надежды. Молился, но в свои слова не верил. Скорее, страшно было. По лицу читал.

Помню. Помню, как рисовались контуры. Складки, как у шарпея, седые усы, выкрашенные кровью, палые глаза, суматошно рыскающие по лесу. Помню жарко было, воздуха не хватало – рёбра хотелось вырвать.

Отзвук предохранителя. Как точка невозврата. Щелчок.