После огня

21

Ион Антонеску приговорен к смертной казни. 17 мая 1946 года. Черной типографской краской по белой шуршащей бумаге.

Рихард свернул газету. Он привык уже к союзнической. И привык читать о казнях едва ли не в каждом выпуске. И почти уже не ждал появления немецких изданий, понимая прекрасно, что однажды те все равно будут. И в них перестанут писать о бесконечных процессах над нацистами.

Он долго курил во дворе, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Фриц ушел на работу. Грета притихла. Впрочем, тихой она была уже давно. Самого себя Рихард чувствовал мерзавцем. Ему бы радоваться сыну, а внутри все скреблось и царапалось. Чувство, до сей поры неведомое. Наверное, это чувство вины. Вместе с тем он всего лишь делал то, что считал правильным. Каждый день своей не всегда правильной жизни.

В конце концов, потушив окурок, он встал со скамьи, сколоченной накануне Фридрихом, но еще не окрашенной, и, мимолетно подумав о том, к чему обустраивать двор, если так стремишься уехать, вошел в дом.

Грета нашлась в гостиной. Сидела в кресле у окна. Кресло было то самое, отремонтированное лейтенантом. А Грета была другая. И он прекрасно понимал, почему. И вопросы сына о том, что солдаты сделали с его женой, казались чудовищными даже несмотря на то, что вокруг многим повезло куда меньше Греты.

- Что там у тебя? – спросил Рихард, усевшись в кресло напротив.

- Перчатки, - Грета подняла глаза на Рихарда, - надо убрать. Почти лето. Ни к чему они.

Это были те самые перчатки, подаренные ей Ноэлем на Рождество вместе со шляпкой.

Рихард бросил газету на стол и откинулся на спинку кресла. Потом, не глядя на нее, сказал:

- Когда тебя увезли в Лёррах, он приходил. Его демобилизовали. Возвращался домой.

- Он правильно сделал, что уехал.

Ее голос был спокойным. Будто она говорила о чем-то совсем простом и неважном. Встала, подошла к буфету и, достав льняную салфетку, обернула в нее перчатки.

- Может быть, вам стоило… - Рихард запнулся и опустил голову еще ниже – как с ней такой говорить. – Я не знаю, что у вас произошло, и что он мог тебе предлагать, но… Ты поспешила решить, ласточка.

Внимательно глядя на Рихарда, она медленно проговорила:

- Я ничего не решала. Я поступила так, как должна была поступить. С фронта вернулся мой муж.

- Шесть лет прошло. Ты сама-то чувствуешь, что муж?

- Фриц – мой муж, сколько бы лет ни прошло.

- Муж… - усмехнулся Рихард и встал с кресла. Через минуту он стоял возле буфета, возле нее, и рылся во внутреннем кармане своего пиджака. Он был бледен и по-прежнему избегал смотреть ей в глаза, а когда, наконец, нащупал пальцами потрепанный конверт, проговорил: - Почему, ты думаешь, за столько лет ни единой весточки, хотя он был жив? Грешить на подорванные поезда и плохую почту? Мы уехали из Гамбурга только в сорок третьем. И до этого времени он совсем не писал. Кроме единственного раза, когда мы еще пытались его искать. Письмо пришло по адресу нашей лавки, чтобы ни ты, ни Хильда его не увидели. Вот, читай!

Едва сложенный в два раза лист бумаги коснулся ее ладони, время остановилось. И стало откручивать стрелки часов назад. Строчки были ровные, но почерк некрасивый, у Фрица всегда буквы будто танцевали глупый и очень веселый танец. Тем более это ощущение не сочеталось с тем, что было написано.

Медленно, вглядываясь в каждое слово, Грета читала письмо мужа. Долго смотрела на дату. Шоферу повезло, и он не погиб в сороковом. Шоферу повезло, рядом с ним оказалась женщина, которая помогла ему выжить. Шоферу повезло, с ним ничего не случилось, и он вернулся домой.

Она перечитала письмо еще раз. И еще раз. И теперь пыталась вспомнить, что она делала в те месяцы, когда считала, что Фриц пропал. Кажется, они писали, куда только можно, дожидаясь вестей. Но вестей все не было. А Гербер ждал папу. Они вместе ждали папу.

Грета протянула письмо обратно Рихарду.

- Это ничего не меняет. Он жив. Он вернулся. Он приехал за нами через всю страну. Значит, ему это нужно.

- Черта с два это ничего не меняет! Это меняет все! – закричал Рихард, выхватив из ее рук конверт и бросив его под ноги. – Эту дрянь я таскаю с собой бог знает сколько лет. Ничего от нас не осталось, а это письмо осталось! Я носил его при себе, чтобы ты или Хильда не нашли. Надеялся, одумается. Надеялся, война все спишет. А теперь нет ни Хильды, ни Гербера, ничего. А письмо это проклятое со мной. Не списывает ничего война, понимаешь? Предательство не списывает!

- Тогда она ему была нужнее, - Грета помолчала, глядя на потрепанную бумагу под ногами. – Я ведь тоже его предала. Мне было удобнее принять, что он мертв, чем продолжать ждать его. Надо уметь сдерживать себя, свои чувства, желания. Нам с Фрицем не удалось. Но мы можем попробовать еще раз. Когда-то мы были счастливы.

- Но тогда он был мертв для нас! Мы оба дальше жили. Ты не смеешь себя винить, потому что он за свой выбор никогда не станет раскаиваться! Если бы Джит была жива, он не вернулся бы! А твой чертов француз жив! И вы оба корчите из себя мучеников!

- Вы знали, что Фриц может быть жив. И убеждали меня, что я вдова. Он ваш сын, Рихард. А вы рассуждаете о мучениях француза.

Несколько мгновений Рихард смотрел себе под ноги. Что отвечать ей? Объяснять, что вина за это молчание останется с ним на всю жизнь, было бессмысленно. Она его оправдает. Она всегда и всех оправдывает, кроме себя. Куда важнее объяснить то, что происходит сейчас. Но, в конце концов, он и сам едва ли понимает, что правильно, а что нет… И все, что случилось, лишь следствие его молчания. Он поднял голову, заглянул в ее светлые глаза, теперь больше зеленоватые, чем голубые – не иначе от слез и усталости.

- Да потому что я люблю тебя, глупая ты девчонка, - сказал он. – И у меня столько лет никого не было, кроме тебя.