Последнее Начало

Глава 1

SI QUELQU’UN ETAIT VENU A PASSER…

MAIS IL NE PASSE JAMAIS PERSONNE…

ЕСЛИ БЫ КТО-НИБУДЬ ПРОШЁЛ МИМО…

НО НИКТО НИКОГДА НЕ ПРОХОДИТ ЗДЕСЬ…

Шесть человеческих фигур в кислородных масках и силиконовых комби­незонах казались инопланетными пришельцами, бредущими по мар­шруту, известному только им. Люди, похожие механическими движениями на роботов, вышагивали по каменистому хаосу, как бы выполняя нужную работу, от которой никуда не денешься.

Планета была явно неизвестного происхождения, поскольку ни одна в Солнечной системе не была похожа на эту. Однако, люди шли по измочаленной пустыне Земли, превращённой ими же в сплошную свалку вторсырья. Никогда ещё на теле планеты не возникало таких вот незаживающих ран, которые для остальных жителей планеты были просто гнойными язвами, сеющими только мучительную смерть.

Каменная пустыня, с торчащими тут и там оплавленными глыбами скальных пород, с матовыми такырами оск­лизлой земли, испускающей ядови­тые испарения, и рёбрами какой-то фантастической арматуры, выглядывающей из раскрошенных бетонных блоков, мало походила на земной пейзаж. Даже в самых тяжёлых вой­нах, разыгранных человечеством, в самой невообразимой разрухе лик земли присутствовал всегда, не исчезая, не перерождаясь. Не исчезали в никуда луга, рощи, реки, да и птицы не переставали радовать слух своими бесконечными птичьими разборками или весёлым щебетанием.

А здесь, в этой удивительной какофонии рыжего, чёрного и тускло-коричневого цветов да в отблеске иногда прорывающегося сквозь низкие пепельные облака сол­нечного луча, мерцающего, как громовой разряд, царил пер­вобытный хаос, ста­раясь наполнить дисгармонией каждую частицу, каж­дый атом больной планеты. Да, это была болезнь, настоящая болезнь, выглядевшая как проказа на теле человека. Но пятна этой болезни вовсе не думали исчезать. Более того, атмосфера в них перерождалась, становясь другой, неземной, непривычной и ядовитой.

Иногда, в совершенно безветренном пространстве разыгрывались бури. Меж чу­дом уцелевших в разрушенном городе деревьев проносились энергети­ческие шквалы, то кружась среди обломков зданий в спиритическом танце и уносясь к звёздам, то сталкиваясь на облюбованном пустыре, словно в древние века ис­панская и английская армады, делящие промеж себя морские волны, пучину и, конечно же, смерть. Здесь нечего было делить вообще. И всё же язвенные пятна на «шкуре» планеты не были совсем мертвы. То есть, угроза смерти там пряталась за каждым камнем, но только для тех, кто ещё жил в старом мире технологических побед мирового разума, американской денежной закваски и великих побед материалистического реализма. Во всяком случае, глобальные победы бессмысленности над безысходностью стали для насельников планеты чем-то очень привычным и необходимым.

Во все века глобальные и не очень битвы походили на «мировоззрение чело­века, который или ещё не обрёл себя, или уже снова себя поте­рял».[1] Люди дра­лись, стараясь не умом поразить противника, но пока­зать, насколько тот слаб против чужой воли, против чужого желания. Сломить его, заставить согнуться! А не хочет – так пусть в гости к смерти отправляется. И ежели эта госпожа отпустит, так пусть живёт пока, а на нет, и суда нет.

Пусть люди всегда сражались за место под солнцем, зато чувствовали себя ис­ключительно гиперборейцами,[2] сорвавшими седьмую печать одиночества в этом мире Апокалипсиса: «И когда он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе…»[3] Но никогда и никто не задавался вопросом: а только ли живущему в греш­ном мире выпа­дет доля сорвать седьмую печать семи одиночеств, чтобы стать единокровным повелителем? И повелителем чего? Одиночества? Люди разучились дарить друг другу радость жизни, радость существования. Во главе угла цивилизации стояло изначальное порабощение себе подобных, государственный тоталитаризм и послушное подчинение грубой беспардонной силе. Каждый стремился подчинить всех и вся себе единственному, неповторимому, превращаясь в архантропа-неандерталиенса.[4]

Долго ли, коротко ли, а такой желающий и живой всё-таки нашёлся. Среди людей появился-таки архантроп-людоед, стремящийся подмять под себя весь мир, но, как ни странно, оградить планету от уничтожения, от войн, от беспричинного убийства.

Чтобы дос­тигнуть Божественных высот, не нужно блуждать в лаби­ринте, разыскивая Ми­нотавра, или испытывать семикратно опыт чело­веческого одиночества. Всё должно в этом мире стать новым, превра­титься либо в иную форму жизни, либо в другую форму человечества, только новую. Так было предсказано мудрецами исчезнувшего племени майя, и это же повторяли прорицатели всех стран и народов. Обязательно будут нужны «…и новые уши для новой му­зыки. И новые глаза – способность разглядеть наиот­далённейшее. Новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотство­вавшие. И готовность вести своё дело в монументальном стиле – держать в узде энергию вдохновления».[5]

Между тем шестеро путешественников, очевидно, привыкшие уже к пере­ходам по обожжённому телу земли, часто омываемому кислотным дож­дём и обуре­ваемому радиоактивным ветром, шли друг за другом - след в след – как ходят, скажем, по болоту, где, чтобы не угодить в трясину, не­обходимо держаться тропы, по которой уже прошли впереди идущие.

Вскоре процессия, разделённая равными кусками неприветливого пространства, подошла к плотоядно свер­кающей маслянистыми чёрными боками внушительных размеров обсидиановой глыбе, вольготно разва­лившейся среди обломков какой-то постройки. Камень был свален среди обломков значительно позже. Не то, чтобы он слишком портил своим блестящим видом композицию всепланетного хаоса, но явно не принадлежал к окружающим глыбам и строительному мусору именно потому, что казался огромным осколком вулканического стекла.

Чем обсидиановая глыба была ранее, ска­зать трудно, хотя некогда все здания в разрушенном городе имели свою жизнь и жителей. Но смерть и запустение не притронулись к обломку чёрного стекла. Вокруг могли разражаться сильнейшие энергетические вихри, бури, даже какие-нибудь налетевшие из-за облака тайфуны или цунами. Только ни одного куска такого же обсидиана, занесённого из какого-нибудь проснувшегося Везувия, поблизости не наблюдалось.