Последний день дубликата

Последний день дубликата

По-осеннему нарядный кленовый лист соскользнул с родительской ветки. Кувыркаясь единственным полетом, он приводнился в пруду, где тонули тысячи таких же вспышек свободы – ярких и тоскливых. Высокий, старый клен худел ото дня ко дню. Еще неделю назад он пылал густой шапкой, а сейчас сквозь крону легко угадывались серые многоэтажки.

Максим зябко поежился и сунул руки в рукава. Минуту назад он собирался идти домой, но теперь передумал.

– Посижу еще немного, – шепнул он себе.

В этом году осень ворвалась в город внезапно. За неделю похолодало настолько, что маме пришлось раньше обычного доставать зимнюю одежду. Они с Витькой пытались форсить, но с мамой не поспоришь… Зато теперь он был ей благодарен.

Максим любил этот пруд, любил клен, скамейку, на которой сидел почти каждый день. Дорога из школы вела мимо парка, и, возвращаясь домой, он обязательно наведывался в «свое место». Иногда брат составлял ему компанию, но чаще (как, например, сегодня) Витька спешил домой к драгоценной приставке. «У каждого в голове свои тараканы», – любил повторять брат. Мама тоже не понимала, зачем каждый день возвращаться в одно и то же место. Хотя, он и себе этого объяснить не мог… А зачем изо дня в день возвращаться в одну и ту же квартиру?

К берегу подплыла стайка уток. Три селезня и двенадцать уточек – сосчитал Максим, жалея, что позабыл захватить хлеб от школьного обеда. Захотелось сфотографировать птиц на камерофон, но мысль о том, что за мобильником нужно лезть во внутренний карман пиджака, прикончила порыв. Утки покрутились у берега, с намеком поклевали опавшие листья и отправились дальше. Максим поднялся, вскинул на плечо рюкзак и пошел домой.

В парке было пусто. Он шел по аллее, утюжил ногами опавшую листву, вспоминал отца… Максим задрал голову. Бесконечно хмурое, кудлатое небо напомнило похороны: в тот день солнце тоже грустило где-то далеко за облаками.

Прошло четыре месяца с тех пор, как в их квартире поздним вечером раздался тревожный междугородный. После этого звонка мама плакала всю ночь, а утром дети узнали, что отца не стало. Самолет, на котором он возвращался из Боливии, взорвал террорист-смертник. Взорвал просто так, без требований и угроз. Просто забрал с собой полсотни жизней... На похоронах Максим не плакал. Причитала бабушка. Мама, постаревшая на горе, тихо глотала слезы. А они с Витькой просто стояли и молча смотрели на закрытую крышку гроба. Было жалко маму, а отец… Его смерть отразилась тоскливой пустотой в груди. Загородные вылазки, рыбалка, ритуальное чтение вслух по вечерам, черные усы над новогодней бородой Деда Мороза… Воспоминания вонзались в душу будто иглы, и чем мельче они были, тем сильнее ранили. Витька потом признался, что ночью плакал в подушку. Максим же нет. Он никогда не плакал.

 У кованых ворот парка, рядом со зданием администрации округа, собралась толпа. Люди сжимали транспаранты и выкрикивали редкие лозунги, смысл которых уносил ветер. Обходя собравшихся по противоположной стороне улицы, Максим исподтишка, разглядывал их. Человек пятнадцать – не больше. Все разные. Двое возились с громкоговорителем, четверо тут же на асфальте малевали новый транспарант.

 «У дубликатов нет души!»

От захлестнувшего чувства обиды Максим остановился. «У дубликатов нет души!»… Обычные люди. Обычные, не злые, улыбающиеся прямо в лицо, на самом деле жестоко лишают человека души. Неужели в их семьях нет дубликатов?!

По телевизору и радио все чаще говорили об увеличении числа противников закона о дублировании человека, принятого еще до рождения Максима. Его суть сводилась к спасению страны от демографического вырождения, путем удвоения рождаемости. Процедура, будучи на первых парах добровольной, вскоре стала обязательной и оттого пламенней и патриотичней. Все, что требовалось будущей маме – наблюдаться у врача и тогда она гарантированно получала однояйцовых близнецов и крупную дотацию от государства.

– Дураки, – шепнул Максим, развернулся и зашагал прочь.

У подъезда на скамейке судачили бабушки-соседки. Едва Максим попал в их поле зрения, как старушки замолчали и уставились на него.

– Здравствуйте, – обратился он, проходя мимо.

– Здравствуй, внучек, – улыбаясь, вразнобой закивали бабульки.

Что-то в их образе изменилось. Кольнуло что-то смутное, неприятное, пятнающее непонятной тоской. То, чего он раньше не замечал.

Открывая дверь подъезда, Максим оглянулся. Старушки молча следила за ним. Не отворачиваясь и не пряча глаз, они смотрели так, будто он портил стену похабщиной. Неожиданно пришло понимание, что дело вовсе не в старушках – они изо дня в день провожали его одинаково осуждающими взглядами… Это он совершил открытие.

«У дубликатов нет души!»

Обида сдавила горло, точно грубая петля, затянулась, выжимая слезы, и ослабла, только когда за спиной громко лязгнула дверь.

– Зачем так… – оглянулся он на громыхнувшую створку, – …громко.

Площади родного и заплеванного подъезда Максим знал отлично, потому довольно скоро убедился, что подниматься на восьмой этаж придется по лестнице. Лифт все еще чинили.

На площадке между четвертым и пятым этажами он повстречал соседа-культуриста из квартиры напротив: тот шел выгуливать свою овчарку.

– Здравствуйте, – вжался в стену Максим, пропуская собаку.

– А, это ты, – прошел было мимо сосед, но вдруг остановился. – А ты кто?

– Я? Максим. Из сто сорок…

– Максим, значит, – сосед достал сигарету, покрутил ее в руке и снова убрал в карман, – Максим… Хм, привет маме, Максим.

И продолжил спуск.

Ботинки, шапка, куртка… Вещи брата валялись по всей прихожей. Из зала доносились предсмертные вопли и автоматная стрельба.

– Вот б-лин! – было слышно, как Витькины голые пятки стучат по полу, а пальцы – по кнопкам.  – С-собака! От я тебе щас!

Не спеша Максим разобрался со своей одеждой, пристроил на вешалке пуховик брата и заглянул в театр боевых действий.