Последний художник

Последний художник

Последний художник

Насмешливая грустная эпоха,

Когда поэту жить дано,

А ведь кому-то в это время плохо,

Родная, вызови врача скорее.

Насмешливая тоскливая эпоха,

Когда поэт поет свой груз,

А в это время человеку плохо,

Звони скорей ветеринару

Иль седлай пуще лошадей,

Пока любимый твой тоскует,

А этот все багровей иль багровее.

Насмешливая грустная эпоха.

Когда народу на крестинах вспять

Прельщает попа или охать,

Когда бессильны доктора,

И нет воды чтобы креститься

Когда посредь пьяни до утра,

Я вынужден тебе молиться.

Когда средь кленов и осин,

Потрепанных тоской, отчаяньем

Когда средь ваших и чужих,

Я буду в стельку, буду пьяным

Насмешливая грустная эпоха

Среди людей быть таковым.

И стоило взаправду охать?

Под эти строчки мы сидели в уголке тихой комнатушки, которую арендовали совсем недавно и смотрели на запыленный город, коим он всегда представлялся в старых фильмах. Колесницы резво рассекали воздух, дребезжа старыми выхлопными трубами, а она, будто бы назло всем и всему, надевала белое платье.

Когда мы выходили из дому, то всегда останавливались у подъезда и смотрели на капельки воды, стреляющие в асфальт. Их был целый град, а проскочить было невозможно, потому ей было нужно несколько секунд, чтобы собраться с духом перед тем, как быть облитой.

И вот она шагнула, капель промочила плечо, и поморщившись, но не потеряв былой гордости, мы вышли на мостовую. Ей всегда нравилось снимать пусть самые задрипанные места, но поближе к центру, а здесь мы жили практически на Патриарших, не зная своего счастья иль беды.

-Ты сегодня совсем не промок, когда вышел из-под карниза вод.

С ехидной улыбкой сказала она.

-Ты, как всегда прекрасно мокнешь, рядом со мной…

Безучастно ответил я.

Она не смутилась, а даже напротив, нашла в себе силы улыбнуться, взяла меня под руку, и мы зашагали быстрее.

-Ты уверен, что мы должны, что обязаны? Неужели нет другого пути?

-Конечно, есть. Десятый раз тебе повторяю. Не иди со…

-И думать перестань. Не буду я делать глупостей. Я буду делать глупости вместе с тобой.

-Чертовы женщины…Никогда не делаете, о чем вас просят.

Она посмотрела на меня очень серьезно и заявила:

-Там, на голгофе будет лежать много голов. Не вздумай спотыкаться, умник.

Я вернул ей серьёзный взгляд и бросил, бурча:

-Ты никогда не была так серьезна, отчего же здесь стала?

Она повернула голову к дороге, опустила глаза к ботинкам, потом сверкнула в прохожего и продолжила:

-Мы почти пришли. Слушай внимательно: эти люди это единственные, кто может нас подвести. Знаю, ты захочешь разубеждать меня, ведь тебе хочется им верить, но, послушай…Мы это все, что у нас есть. Не будет не до не после. Выживи, Спасись, Погуби всех идиотов и гордецов, погуби умников и долбанных любителей справедливости, но выживи. Нужно лишь тянуть время, помни об этом.

Она отвела взгляд в сторону, затем добавила, вскользь, будто бы нечаянно:

-Я тебя пршу…

Пока я разглядывал свои ботинки, она смотрела на меня.

-Знаю, если я не вернусь, тебе будет не с кем сидеть у этого отвратительного камина в нашей зябкой комнате.

-Дело не во мне. Дело в нас.

Я нападал.

-Ты никогда не говорила этих слов.

-Ты никогда не делал глупостей, которых я не понимала. Сейчас я тебя не понимаю…

Я ее перебил.

-Ты же помнишь наш план?

-Ты тянешь время, пока я сажусь на самолет. Ждем, пока войска отобьют город обратно.

-Да. И никакой самодеятельности. Если ты не сядешь в самолет. Я хочу, чтобы ты знала, войска не смогут взять город, пока ты тут. Ты это поняла?

-Почему?

-Потому что я так сказал.

-Нет, подожди, что это вообще значит? Я же…

Она все говорила и говорила, настаивала, затем проклинала, извинялась, затем усугубляла еще больше, а я смотрел вперед на тоненького мужчинку в кителе, который уже давно завидев меня, свистел в свисток. Из здания вываливались один за другим мальчуганы, придерживая фуражки, они спускались бегом по лестнице и уже направлялись ко мне.

Я посмотрел на нее в последний раз, и не мог сказать ни слова.

Тогда заговорила она.

-Пока мы молоды

-Пока мы любимы

Меня нарочно уронили лицом в грязь, давно не чищенной улицы. Она вся была в остатках черного снега и льда, как это обычно бывает в столице поздней зимой, затем нацепили наручники, она стерла слезу с глаза, после спокойным, ровным и даже гордым голосом заявила:

-Господин поэт, я же говорила, что вы сегодня испачкаете свое пальто. В следующий раз я возьму для вас другое.

Враги не замечали ее, ее слов и чувств, занятые тем, что скручивали меня, как сороконожку, надевая наручники всюду, попутно орудуя руками по карманам, затем я заметил, как пропали сигареты и зажигалка.

-Вот дураки…

Подумал я. Незадолго до этого, утром, я специально взял те сигареты, что тогда уронил в порыве забав в лужу, а зажигалка вообще давно была пустая, хоть и выглядела дорого. Когда-то мне подарил ее один старый друг, как его называла моя женщина «Старый друг из шведской академии наук».

Тогда из здания вышел старый, прожжённый офисной работой горемыка, и скомандовал вести меня на заседание комиссии.

На лицо светила яркая лампа, как в пошлых фильмах, за столом курил мои сигареты какой-то потный мужчина в золоченных погонах, которых не было ни у кого другого ранее. Видимо, это был какой-то уж очень горячо любимый «верхами», исполнитель. У таких обычно нет родины или любви, забот или проблем, только нужно грамотно и мерзко работать языком, повторяя:

-Есть, сэр

Громогласно и почтительно заявил он.