Последний сонет

Старик-инструмент противно скрипит и упрекает меня своим брюзжащим визжащим и скребущим голосом: «Иди отсюда, малец, иди отсюда. Ты здесь лишний. Иди, малец, иди, ты своё дело сделал…»

      Это всего лишь моё больное воображение разыгрывается в очередной раз, точно… Пианино откликается на первые неловкие касания неохотно, с трудом поскрипывает своими дряхлыми внутренними механизмами. Я бессмысленно перебираю пальцами грязно-желтые от времени и пыли клавиши, вспоминая, как это бывало.

      Поначалу, когда я только дорос до нашего фамильного инструмента, играл на нём часто, только выдавалась возможность отвлечься от работы по дому и в поле. Мать тогда хвалила меня, подходила сзади и нежно целовала в макушку. «Мой маленький музыкант», - так она говорила, улыбалась своей уютной мягкой улыбкой и, затянув на себе покрепче вовсе не белый фартук с заплатками вновь, уходила в свою заполненную паром кухню. Отец моих увлечений не одобрял. Он не ворчал, но и в его молчании было достаточно всего. Давно это было, давно…

      А потом всё изменилось – в наш город пришел Великий Мор. Мать с бабкой с первых дней, помимо работы на ферме, трудились ещё и в местном госпитале: помогали сёстрам милосердия, ухаживали за больными, приносили еду из наших запасов. Положение ухудшалось, и город скоро закрыли. Всех, кто мог, обязали сдавать остатки еды, чтобы кормить нуждающихся. Мы не возмущались – в госпиталях лежали наши родные и знакомые, нам было вовсе не жалко. Мама с бабушкой стали пропадать там целыми сутками, и работать остались мы с отцом, младший брат, ему тогда едва исполнилось девять, да младшая сестрёнка.

      Она была милашкой, сколько я помню. Вся светленькая - божий одуванчик - весёлая, задорная в меру, послушная всегда… Мария была нашим сокровищем, нашей маленькой гордостью. Мы с Артуром любили её, родители не чаяли в ней души, а бабушка… И вспоминать не стоит.
Мы поняли, что это конец, когда бабушка принесла с собой из больницы Мор. Мы не винили её, даже когда умирали младшие, никогда. Никто не мог ничего поделать – лекарства не было, не было средства, не было даже места в госпитале, чтобы хоть как-то облегчить её положение постоянным уходом сестёр… Она угасала с каждым днём, вначале была слабость, затем бессилие и смерть. Бабушка ушла быстро.

      Помню тот день, двадцатое февраля, за окном мела непроглядная метель, ветер нещадно бил наши окна, посвистывая льдом в щелях между досками. Бабуля лежала на постели, держа мамино запястье своей истощавшей рукой, и мне казалось, что она уже стала скелетом… И тогда Сара, умирающая от болезни, ослабевшая до ужаса, едва слышно прохрипела:

- Дьюк, мальчик мой, сыграй… - я глянул на мать неуверенно, просьба для меня была сумасшедшей. Я думал, что моим долгом было быть с ними до конца, сидеть рядом и безмолвно поддерживать, но она утвердительно кивнула мне и, не отнимая от матери руки, поцеловала меня в макушку.

      Я сел за пианино, и пальцы сами начали играть. Я слышал эту мелодию первый раз, но она казалась мне знакомой до каждой детали и совершенно чужой одновременно. Задыхаясь от слёз и затхлого запаха смерти, я играл упрямо, и в затихшей комнате чуть неверный звук инструмента стал единственным. Бабушка умерла под звуки моего сонета…

      Следующим заболел Артур. Отец работал почти без перерыва, уделяя сну минимум времени, мать не отходила от постели брата, а я был вынужден метаться между ними с малышкой Марией на руках. Удивительно, как она держалась за жизнь, оставаясь прежней, в то время как мы уже сдавались. Арчи переживал Мор сложнее, смерть забрала его через неделю. Он лежал на той же, единственной свободной постели в комнате с пианино, и, роняя крупные слёзы на трупно-серые впалые щеки, последний раз прошептал:

- Дьюки, братишка, сыграй для меня, - я утёр глаза тыльной стороной ладони и, ободряюще улыбнувшись брату дрожащими губами, сел за инструмент. Мне было страшно играть для них, играть для стоящей рядом с ними Смерти, но отказать им я не мог… А потому, уронив невидящий взгляд на клавиши, перебирал по ним негнущимися пальцами. И вновь та же тишина… Артур ушел в начале марта.

      Город думал наивно, что Великий Мор отступил, но на исходе лета болезнь вернулась, и опустевшие госпиталя заполонили новые больные. На этот раз было ещё хуже. Не оправившиеся от первой волны жители опускали руки, сдавались, и оттого смертей становилось больше в разы.

      Отец пытался запретить Ларе ходить в госпиталь, но она упорно продолжала посещать его, помогая больным. А потому слегла с Мором третьей в нашей семье.

- Кевин, Дьюк, Мария, - мама протянула руку к нам, и отец тут же обхватил её своими пальцами, - я вас люблю.

- Мама… - я не мог смотреть на неё, такую слабую и беспомощную, рыданья сдавливали грудь.

- Да, мой мальчик, да… - она улыбнулась из последних сил.

- Я сыграю, мам, - я вновь пересел за пианино. И только тогда понял, откуда шла эта странная чужая мелодия. Моими руками в доме музицировала сама Смерть, и под её звенящие гремящие аккорды люди уходили с ней. Ей было легче забирать их, когда, доверившись песне, они расслаблялись и позволяли увести себя.

      После смерти мамы отец захотел сжечь пианино, принёс топор из сарая, чтобы разбить его на щепы и похоронить навсегда, чтобы суеверно уберечь Марию и себя. Меня же он к тому времени ненавидел… И когда он уже занёс над инструментом топор, я заслонил его собой. Отец колебался несколько секунд, но, вопреки моим ожиданиям, ушел ни с чем.

      Я проклинал судьбу, когда Мор подхватила Мария. Она сгорела за жалкие три дня, истлела быстрее спички.

      Мы с отцом отдалились друг от друга до невозможного. После похорон Марии, когда мы оба бросили горсти земли на её маленький гробик и, закопав, водрузили белый крест, он ушел в амбар и больше не вернулся. На следующий день я нашел его давно бездыханное тело в петле. Я не винил его, никогда не винил, это был его выбор – сдаться, праведно опасаясь мучительной смерти от безжалостной болезни. Я ушел из дома, бродил по моему чумному городу один, натыкался на измученных Мором людей, они провожали меня проклятиями и грузными взглядами. Мне было всё равно, я не боялся заболеть, смерть для меня стала родной в тот момент, когда первые ноты её сонета сорвались с белых и чёрных клавиш, проводили в последний путь почти всю мою семью. Бабушка Сара, матушка Лара, братишка Арчи, сестренка Мария, отец Кевин... Все, кроме меня. Быть может, мне тоже уже пора?

      Я наигрываю истощавшими до костей пальцами музыку, которой эти стены не слышали уже несколько лет. Я возвращаюсь сюда специально, чувствуя, что не смогу уйти спокойно так. Угасающим разумом я чувствую обманчивое касание маминых губ к макушке, присутствие за спиной малыша Арчи и вижу подающую красную нотную тетрадочку Марию. Что ж, я дома.

      Я встречу тебя, Смерть, как старого друга, и когда последние ноты сорвутся и застынут в воздухе холодом, я пойду с тобой добровольно. Я ведь давно уже там, ты знаешь, Смерть, и давно уже сыгран мой последний сонет.