Последняя скрипка мастера

Последняя скрипка мастера

За окном, в томной тишине промозглых сумерек, второй день с небольшими перерывами шёл снег, тысячи крупных снежинок, произвольно кружась в загадочном танце, вынужденно ложились отдохнуть на своих вчерашних собратьев, которые сегодня уже превратились где в грязный снег, кто в хрупкий лёд, а им всё ещё хотелось безумства, кружиться и танцевать, ведь жизнь так коротка у них, поэтому они с надеждой ждали молодого повесу ветер, ведь только он способен был вдохнуть в них новую прелесть существования, поднять их вверх, закружить в безумном танце, а потом будь что будет – но увы, ветер – явление непостоянное, он давно позабыл о них и теперь где-то далеко дурачился, срывал последнюю листву с деревьев или выл в горах, бросив на произвол судьбы тех, кто его ждёт. Им оставалось теперь только тихо подтаивать, превращаясь во вчерашний снег и лёд, служить настом для новых снежинок, которые придут завтра.

   В доме, оборудованном под мастерскую, где работал старый Антонио, пахло свежей стружкой, опилками, канифолью, на стене в ряд висели пять готовых скрипок. Последнюю, пятую, он закончил и повесил гвоздь ещё вчера, она была особая, не такая, как все остальные. Наверное, самая лучшая, самая живая из всех, что были раньше, у неё был редкий дар читать мысли мастера, улавливая его настроение. И всё же Антонио был страшный перфекционист, никогда не останавливался на достигнутом, он уже забыл про неё и вытачивал новую.

   Столярный стол, который стоял в углу бывшей столовой, был плохо освещён из-за снега на окнах, но не настолько, чтобы не заметить зажатую с двух сторон подсыхающую нижнюю деку, одну из основных частей будущей скрипки, она лежала рядом с другими пока ещё не готовыми деталями. Сам же старый мастер сидел на стуле перед горящей свечой и постукивал жёлтым от табака ногтём по различным кусочкам маленьких дощечек, стараясь на слух уловить звук, который шёл от дерева. Вот уже почти год, как бодрый старик работал над новой скрипкой. Её прототип, полностью разобранный, валялся в углу, куда, раздосадованный неудачей, он швырнул его: слишком грубым ему показался звук, сильным, полнейшее отсутствие гармонии. Методом проб и ошибок он экспериментировал, пытался разместить различные породы дерева в разных частях скрипки, искал тот компромисс между звучанием и силой звука, который должен был превратить простую скрипку в необыкновенно величественный инструмент, от музыки которого душа человеческая взлетала бы на седьмое небо, аж к самим ангелам. Инструмент, который он закончил ещё вчера, его немного приблизил к желаемому. Попробовав сыграть на нём, Антонио остался довольным, сила вибрирующего звука была настолько мощна, что вдребезги разлетелась пара стаканов, а бутылка из-под граппы, затанцевав, чуть не упала на пол. Оставалось покрыть скрипку лаком. В последнее время мастер всё чаще прикладывался к бутылочке, и её потеря привела бы его в мрачное уныние, жизнь у подножия гор, вдалеке от людей, в старом шале, затерявшемся в сугробах и лесу, превратила его в угрюмого мизантропа. Воспоминания душили его, и, чтобы успокоить ноющую душу, он изрядно заливал её виноградным алкоголем, который ему приносила сердобольная молочница вместе с сыром и хлебом с деревни. Короткая жизнь жены и детей сделала его нелюдимым, как он смог пережить это горе, не наложив на себя руки, осталось загадкой для него, к приближающейся старости характер его совсем испортился, он разогнал всех своих учеников, отказался передавать секреты ремесла и ушёл жить к подножью гор, в Альпы, в заброшенный родительский дом.

   В тот проклятый год несчастье обрушилось на европейские города, чёрная чума косила людей тысячами в день. Трупы людей валялись на улицах, распространяя зловоние, из страха заразиться никто их не убирал. Сначала заболел младший сын, голубоглазый крепыш, потом, вслед за старшим – она, молодая, красивая, так и ушла, не придя в себя. Их потемневшие тела он вывез за город и похоронил около леса, всех троих в одной могиле. На следующий же день собрал все деньги, что остались от продажи скрипок, бросил дом на произвол судьбы и ушёл жить в горы, откуда был сам родом. Поселился вдали от людей, в маленьком заброшенном домике, где раньше была родительская ферма по разведению коз, шале он быстро переоборудовал в мастерскую, а ферму в склад древесины. В месяц раз выезжал в город, отдавал скрипки, не торгуясь, перекупщику, покупал граппу, хлеб, немного сыра, приходил домой, напивался до потери сознания и выл, как одинокий волк, вспоминая семью, слишком тяжелой ношей была для него боль от утраты.

   Как обычно, в среду утром пришла молочница Кармела с корзиной провизии, накрытой вышитым платком. Где-то месяц назад её ему порекомендовал деревенский хлебопёк Сандро, у которого он покупал иногда хлеб, намекнув, что у неё немного не все дома, но не уточнив, что именно. Это была немолодая пышущая здоровьем женщина с очень красивыми чертами лица обрамлённого светлыми локонами пышных волос, с не по-женски большими, огрубевшими от труда руками. Она осторожно вынула из плетёнки глиняную крынку с молоком, оливковое масло, немного свежеиспечённого деревенского хлеба, сыр, яйца и мешочек с сухофруктами.

   Антонио щедро расплатился с ней, и, как всегда, она, молча кивнув в сторону стула, попросилась посидеть у него, передохнуть с дороги, прежде чем уйти обратно. Антонио никогда не отказывал ей во внимании, в некотором роде даже был рад, разрешал смотреть, как он работает, и тогда она молча садилась на стул с продавленным сиденьем, что стоял у окна, поправляла волосы, выбившиеся из-под косынки, и заворожённо наблюдала за ним. Ей всё нравилось в мастерской – причудливые инструменты, конский волос, запах клея из животных шкур, куски кленовых брусков и, конечно же, сам мастер. У него было благородное лицо с тонкими чертами, нос с горбинкой, бледные губы. Одежда на нём всегда была простая и просторная, не сковывала его движений при работе, в неё он полностью уходил, двигался без лишних усилий, словно с помощью каких-то скрытых механизмов под смуглой кожей, воодушевлённо творил, каждое движение его было до точности рассчитано, с сосредоточенным выражением лица он мог восторженно строгать какую-то непонятную для неё деревяшку, как маг, вдыхая в неё жизнь. Вот и сейчас он взял в руки маленький рубанок и полоснул им по нижней деке, чтобы сделать наклон от середины до края, из-под лезвия сразу вышла длинная стружка, свернулась в поросячий хвостик, бесшумно упала на пол, к его ногам. Иногда он разговаривает с частями несобранной скрипки – о чём-то их просит, приказывает или ругает под их молчаливое согласие. С готовой скрипкой у него совсем другие отношения, он с ней даже спорит порой, и она ему отвечает, возражает, когда визжит и смеётся от его шуток и просьб.