Потому что пламя

Глава 1

— Разбей её!

Пальцы стискивают гладкое стекло. Тёплое. Теплее, чем его кожа. Греется изнутри чем-то…

— Разбей!

Глотает солёные горькие слёзы. Женщина с перекошенным красным лицом кричит так громко, что звенит в ушах, её вопль отражается и множится гладкими каменными стенами и зеркалами. В одном из них мальчик видит себя – с перемазанным слезами и слюнями лицом, шмыгающего, с липнущими к щекам волосами. Света не хватает, глаза кажутся огромными и чёрными провалами.

— Разбей!

В руках – стеклянная капсула идеальной овальной формы, внутри переливается что-то блестящее. Одна из многих. Разбить её – всё равно что оторвать себе руку, но женщина продолжает кричать отчаянно и громко, и он подчиняется. Размахивается и швыряет капсулу через всю комнату, прямиком на пол из чёрного камня, ей под ноги. Он рыдает так сильно, что почти не может дышать.

Капсула приземляется с громким звуком и отскакивает от пола несколько раз, но не бьётся.

Женщина почти визжит:

— Разбей, я сказала!!!

Он бредёт к упавшей вещи и на полпути падает на четвереньки от слабости и душащих слёз. Подбирает, незаметно гладит пальцами. Самая большая его драгоценность. Абсолютно целая, без единой царапинки. Переливается так же.

Женщина острыми пальцами впивается ему в плечо, разворачивает, хлещет по щеке.
Слёз и горя так много, что ему нечем дышать. У неё волосы растрёпаны во все стороны, глаза большие, светлые, дикие, страшные. Рот искажён в постоянном крике, на щеках алые лихорадочные пятна.

Он боится её до дрожи в коленках, до смерти хочет, чтобы она прекратила остановилась, перестала кричать требовать, чтобы оставила в покое и ушла или дала уйти ему, чтобы остановилась остановилась остановилась…

— РАЗБЕЙ!

Но разбивать… это как будто крошить свою душу. И всё же он подчиняется, раз за разом поднимает руку, замахивается и разжимает пальцы. И раз за разом поднимает капсулу совершенно невредимой.

Он икает, рыдает, умоляет невнятно, глотая слова вместе с солью.

— Ты должен разбить, чёрт тебя раздери!

— Разбей!..

***

Эйлер устало открывает глаза.

Поднимается, застилает постель, одевается, умывается. Затем выходит в коридор и тут же возвращается обратно – спросонья перепутал одежду и едва не вышел к завтраку в парадных брюках.

Недопустимо.

Веки тяжёлые, ресницы слипаются. Между глаз поселилось неприятное тянущее чувство. Эйлер не обращает на него внимания, по лестнице спускается, выпрямив спину и развернув плечи. Смотрит только перед собой, хотя по стене справа изредка проплывают картины. Они тянутся по первому этажу до самой столовой даже тогда, когда кончается лестница: молодая мать, молодой отец, молодые мать и отец, семья матери, семья отца, мать с сёстрами, отец с сестрой и братом, мать и отец с императором, мать с императором, отец с императором, мать и отец в нынешнем возрасте, Эйлер лет в одиннадцать. Напротив парадного входа гигантская рама с позолотой, пустая. Семейный портрет должны начать на следующей неделе, после инициации. Эйлеру уже заказали костюм.

Когда Эйлер заходит в столовую, стол уже накрыт и все в сборе.

— Ты проспал? — холодно спрашивает мать со своего места напротив отца.

— Прошу прощения, — отвечает Эйлер, склоняя голову.

Он не признаётся себе в этом, но на самом деле старается не смотреть на неё, пока садится на стул между младшей сестрой отца и своим старшим кузеном.

— А я говорил – меньше читай, не проснёшься, — шепчет кузен тихо, чтобы никто не заметил.

Если бы знал, что увижу этот сон, не ложился бы вовсе.

Эйлер этого не говорит, только улыбается кончиками губ, кивает и принимается за завтрак. День длинный, до ужина далеко. Его порция вполовину меньше других, но уходить, как закончишь, нельзя, нужно дождаться, когда встанет отец.

— И часто такое происходит? — спрашивает сестра матери, тётя Эрж.

Впервые за три года.

— С ним случается. — Не нужно даже поворачивать голову, чтобы увидеть, как отец поджимает губы.

— В прошлый раз такого не было, — говорит тётя неодобрительно и звенит вилкой.

Никто не возражает.

Впервые Эйлер радуется тому, что еды на его тарелке так мало. Последний кусок приходится проталкивать в глотку силой. Эйлер чуть выкладывает вилки, отодвигает тарелку и глотает холодную воду из своего бокала. Старается не слушать.

— Надеюсь, он понимает, что на завтрашней церемонии подобное недопустимо? — спрашивает другая тётя, Эммен.

Она смотрит на отца, но вопрос, очевидно, адресован Эйлеру.

— Понимаю, мэм, — тихо говорит он.

— По поводу церемонии: у нас точно всё готово? В прошлый раз всё было идеально, нужно, чтобы в этот прошло ещё лучше, — твёрдо заявляет брат отца, дядя Арно. — Император подтвердил своё присутствие?

— Разумеется.

Тётя Эммен говорит это с категоричной твёрдостью, а вот Эйлер не так уверен. Император не переступал порога этого дома одиннадцать лет, с чего бы ему делать это сейчас? Сейчас, пока былое величие их семьи ещё не восстановлено.

Пальцы до боли впиваются в колено. В колено, не в ткань. Мять брюки недопустимо.
Они продолжают обсуждать, все взрослые и старшие кузены постепенно включаются в обсуждение того, как превзойти самих себя, как показать императору и всей знати, что «новый наследник Ингларион не хуже прежнего». Эйлер чувствует, как начинает кипеть. Желудок скручивает, завтрак поднимается и застревает где-то за диафрагмой. Эйлер глубоко вдыхает и медленно выдыхает, стараясь успокоиться и сделать это тише, тайком косится на сидящую на соседнем месте тётю Альвет. Она менталист, она единственная может заметить изменения его ментальных колебаний на расстоянии. Но тётя Альвет как ни в чём не бывало продолжает жевать тост и время от времени подаёт своё слово в обсуждение.