Поводырь

Трактирщик подлил вина в грубо слепленную из рыжей местной глины кривобокую чашу и, тронув слепого за плечо, произнёс участливо:
- Да, тяжело пришлось. Неужели два дня плутал?
- Может, и больше, - ответил слепой. – Мне ведь свет не виден, утро по росе и туману определяю.А в такой чащобе и глазастый день с ночью спутает. Там, я думаю, сумрак такой, что и посреди дня любой наощупь пробираться будет, хоть бы он и с глазами был.
- Да уж, - подтвердила вставшая как между прочим рядом с столом супруга трактирщика, оплывшая от родов и нездорового питания грубоватого види деревенская баба лет сорока.
- Леса вокруг глухие, тяжело людям до нас добраться. На богомолье через нас многие идут, короткой дорогой... Да ведь коротко – не получается! И дорожки извилистые, и звери кругом. Так многие без следа и пропадают!
Она вздохнула жалостливо и попыталась было пустить слезу, но вовремя вспомнила, что разговаривает со слепым, который стараний её быть доброй не оценит по достоинству и жалости её не увидит, и потому, вытерев засаленным концом передника разбагровевшиеся от недавнего мытья пивной бочки руки, важно и неспешно, переваливаясь с боку на бок, пошла прочь.
«В кладовку, небось» подумал трактирщик. «Доску под мясо найти, да горшки пересчитать...»
- Как же ты в переделку такую попал, бедолага? – спросил он слепого.
- Да вот так, - ответил слепой.
И начал рассказ.

Шли мы на богомолье, в монастырь святого Маркиана. И к мощам его приложиться хотели. Слышал, что Маркиан слепых не излечивает, он только безногим помогает. Да говорят, что в прошлом году двух девиц беспутных утихомирил, страсти их унял.
А у меня дочь... В общем, про неё ничего говорить не буду. Я слепой, меня жена содержит. Иногда помогаю ей, корзины плету. Но корзинами много не заработаешь. А дочь меня гнушаться стала. Увидела как-то, что в кружку мне тайком плевали, когда я в нашей сельской храчевне сидел, да и стала после этого гнушаться отцом. Даже за одним столом со мной перестала сидеть, вот как!
Чего? Да у меня же слух! Я же слышу, как она потихоньку из-за стола выходит, когда я сажусь.
В общем... Потом и вовсе сбегать стала... Нет, об этом не буду!
Пошёл я к святому Маркиану. Думаю, поможет мне. Образумит дочь.
Жена отпускать не хотела. Сначал вообще отпускать не хотела, потом одного отпускать не хотела. Но дом же не бросишь!
Так и осталась. А я пошёл. На счастье, как раз в самое богомолье попал. В самую гущу таких же бедолаг. То есть, конечно, не совсем таких, беда-то у каждого своя. Но все шли к святому Маркиану. Молиться, стало быть, счастья просить.
Я и не знал, что скоро праздник будет, маркианов праздник. День его там, или даже несколько дней. Большие торжества, вот оно как!
А я и не знал. Просто плохо на душе стало, муторно совсем, а тут кто-то, Маркус-мельник вроде бы... В общем, рассказал мне про Маркиана и про тех двух девиц.
Думаю: «Где две, там и три! И мне поможет!»
И пошёл...
Палку мне кузнец одолжил. Большая палку, увесистая. Пальцами вижу: много сучков, во все стороны торчат.
Хорошая палка, полезная. От собак отбиваться...
Наш кузнец каждую зиму такой вот палкой от собак отбивается. У него кузнеца на дальнем конце деревни. В отдалении стоит, на отшибе. И через пустырь надо идти. Летом ещё ничего, а к зиме многие прижимистые хозяева собак своих, сторожей дворовых, на вольные хлеба выгоняют. Что бы не кормить, вот ведь как! Самим, говорят, до весны еле хлеба хватит прокормиться, да зерна на кашу, а уж о мясе – и не спрашивай!
Вот собак и выгоняют. А они – в стаи. И давай народ донимать, особенно на пустыре. Если ночью пойдёшь, так они прямо как волки набрасываются. И за пятки, за пятки!
А кузнец часто через пустырь ходит. Вырежет себе палку, такую это... С сучками, чтобы била больнее! И пошёл себе, пошёл через пустырь.
Что ему? Мужик здоровый, высоченный. Да ещё и с палкой. Прошлой зимой собаки кидались на него пару раз. Ночью один раз... И другой раз – тоже ночью! Вот оно как!
Стаей – на него. Он трёх собак прошлой зимой насмерть забил, потом утречком трупы их нашёл, у себя в кузне оттая их, да шкуры-то и спустил. Здоровые собаки оказались, на шубу их хватило. Только коротковатую, едва до пояса...
Хозяева потом за собак пытались с кузнеца плату получить. Как шубу увидели, так сразу дружков своих и признали. Да кузнец палкой погрозил, сразу и отстали. Чего с ним связываться? Он мужик больших размеров...
А этой зимой и собаки на него уж не кидались. Бывало, полают издали – и бежать.
Помнят, шельмы!
В общем, отдал кузнец мне эту палку. Дескать, посох будет, опереться чтобы. И вообще... Мало ли, попадётся кто... Если такой палкой удачно махнуть – так в другой раз и не полезут. Кузнец проверял.
Пошёл я на богомолье. К нищим прибился, к богомольцам. Калек нашёл. Слепых поначалу вовсе не было. Маркиан же больше по безногим лекарь... Но повезло потом, ещё двух незрячих бедолаг нашёл.
Пошли втроём.
Как дошли до Пресбурга, услышали по короткий путь. Рассказали нам... Через лес, дорогая плохая, а то и вовсе дороги нет. Но зато путь на целых два дня можно сократить. Когда еды мало, а денег, можно сказать, и вовсе нет, то два дня – это много. Два туда, а если и обратный путь сократить, так всего четыре дня! И домой раньше вернуться успею...
Да, сердце у меня не на месте было. За дочь переживал. Поскорей обратно вернуться хотел. А то ведь учудит без родителя, сбежит куда-нибудь!
Как я её искать-то буду?
Останусь на старости лет с женой да корзинками. Плохо, вот ведь как...
И те двое тоже, как видно, не хотели крюком, в обход леса брести. Может, и им куда надо было вернуться, или дорога их притомила.
В общем, решили через лес идти.
Одна беда: нельзя слепым одним через лес. В лесу наощупь не пройдёшь, в лесу незрячим – гибель.
Поводырь нужен. Глаза нужны. Хорошо бы – местный, чтобы и сам не заблудился и нас не погубил.
Будь деньги у нас, беды бы не было. В Пресбурге многие местные за плату богомольцев через чащу водят. Да такую плату просят, что спаси нас Маркиан!
А у нас – пара грошей на троих. И та – милостыня, вымоленные у добрых людей деньги. К нам местные и не подходили. А богомольцы, которые через лес шли, нас в попутчики не брали. Они же вскладчину проводника покупали. Обидно им было, если трое слепых за ними увяжутся!
Гнали нас...
Полдня просидели в Пресбурге. Всё без всякого толку!
Решили уж в обход леса пойти, по большой дороге. Чего ещё тут время терять, в городишке этом?
С толпой-то оно и безопасней было бы...
Да тут нашёлся добрый человек!
Голос тихий, пальцы мягкие...
Я, говорит, помогу вам. Проведу через лес. Я и сам богомолец, к Маркиану иду. Нога у меня сохнет. Левая нога сохнет, так и сказал. Кожа сохнет и будто чешуёй рыбьей покрывается. Вот и иду милость молить, исцеление выпрашивать.
А нам, говорит, несчастным людям, надо вместе держаться. А ещё он сказал, что за милость к слепым Маркиан добр к нему будет. Много чего наговорил...
Пошли через лес.
В первую же ночёвку чувствую: вроде меньше нас стало. Один из слепых визгливым голосом разговаривал, а я теперь его голоса вроде и не слышу.
Удивился. Звать начал.
И второй-то сотоварищ мой всполошился! Заметался вроде...
И поводырь наш забегал, начал кричать.
А потом зарыдал: «Недоглядел! И как недоглядел-то! Он последним шёл... Тут волк мелькал, я меж стволов шкуру серую видел!»
А второй-то как зарыдает!
«Он за мной шёл, за плечо трогал... Трогал да трогал...»
Чего он, дурак, разнюнился? Трогал, да перестал... Нет бы догадаться! Так ведь рыдал. А потом спать завалился.
Я хлеба пожевал. По земле поползал, лужу какую-то нашёл – воды попил.
И тоже – спать.
Вот спросонья, среди ночи, показалось мне, будто кто-то палку из-под меня тянет. Медленно так, осторожно. Потянет и застынет. Замрёт, то есть. Подумал: «Вот ведь морок нечистый навёл! Вот ведь почудится...»
Я ведь палку, посох-то свой, боком придавил. Когда лёг, то боком и придавил. Чтобы утром, как проснусь, не искать. Я сплю спокойно, не ворочаюсь. Вот и придавил, да и заснул.
А ночью вроде как тянул кто-то. Да я вот и не понял. Плотней на палку-то свою лёг – и дальше спать.
Ещё, помню, подумал: «Хорошо, второго зверь не унёс...»
Вот какие глупые мысли спросонья в голову лезут. Про зверя подумал.
А наутро и второй пропал!
Вот оно как... Пропал! Ищу, зову – не откликается.
Мне уж и совсем плохо стало. Голова болит, холодно в лесу. Утро раннее. Туман, видно, плотный, прямо пальцами его хватать можно.
Туман звуки глушит, да у меня слух-то острый стал, как глаз лишился. Я шаги различаю. Чувствую, ходит этот поводырь-то наш, благодетель, ходит где-то рядом.
«Чего» спрашиваю «расходился, разбегался? Чего по кустам шаришь? Слышу же, как ветки трещат».
А он и говорит:
- Хворост собираю, друг. Костёр за ночь догорел, почти уже не дымит. А мокро тут, в лесной низине. Вода по мне так и бежит! Да и по тебе тоже, хотя ты, понятно, этого и не видишь. Да уж наверное, чувствуешь, как холодная роса по тебе течёт. Обсушиться бы надо, друг-богомолец. Костёр развести...
«Не к добру это» думаю.
Эти двое пропали, и благодетель что-то затеял, шарит вокруг да голосок у него медовый стал.
А куда двое попутчиков моих подевались? Неужто обоих звери унесли? Что же за звери ненасытные, которые людей одного за другим хватают?
Неужто среди местных волков так много людоедов, и они такие настырные, что за людьми по пятам идут и жрут их непрестанно?
И почему же это я тех волков не слышу, хоть слух у меня, как говорил уже о том, очень даже неплохой?
Как тихо они лапами ни ступали, но не могли же человека совсем неслышно схватить, да так, чтобы он и пикнуть не успел, и стона при том не издал!
Нет, невозможно это!
Встевожился... Чего на поводыря сразу не подумал?
Так ведь.. Как рассуждал-то: если это человек разбойного племени, так он и в городе зарезать нас мог. Чего в лес тащить? Да и нет выгода разбойнику нас резать. Денег нету, из одежды – лоскуты шитые.
Я и в деревне богато не одеваюсь. Не на что, да и ни к чему. Всё равно же не вижу, в чём хожу, да и хвастаться... Перед кем? Все в наших краях знают, что у слепого корзинщика в сундуках нарядов нет и не предвидится.
А на богомолье тем более красиво одеваться ни к чему. Перед Господом да Маркианом хвастаться? Глупо!
Вот оно как...
Думал, что взять поводырю нечего. Потому сразу беды от него не почуял.
А оказалось: есть чего! Есть ему, что с нас взять. И лес ему для этого дела нужен. Потому как в городе – не с руки. В городе за такое, если кто заметит, на виселицу отправят. Или на костёр.
А поводырь по кустам пошарил, да говорит:
«Пойдём, брат Ян...»

- Тебя Ян зовут? – спросил трактирщик, погладив вспотевшей ладонью грубо обработанную сельским долотом дубовую столешницу.
- Ян, - подтвердил слепой. – Прости, сразу имя не сказал. Замучился совсем, не чаял выбраться. Вот и позабыл.
- Ничего, - сказал трактирщик, - ничего. Я не в обиде. Понимаю, да... Да мне никто и не представляется. Я же не граф какой, чтобы представляться... А вот чего я спросил-то, чего заинтересовался: гончара местного Ян зовут. Он горшки мне привозит, когда мимо на ярмарку едет. Всегда ко мне с горшками заворачивает. Да дерёт больно дорого: по талеру за дюжину! Будто не из местной глины лепит, а из привозной! Экий жадный тот Ян, тёзка твой! Да ладно... Ты продолжай, интересно же послушать!
Трактирщик крякнул, откашлялся и потёр затылок.
А слепой продолжил.

Говорит:
- Пойдём, брат Ян. Нет здесь сухого хвороста, в болотине этой. Туман всё водой пропитал. Пойдём отсюда, а то рассвело уже и, если промедлим ещё, то до полудня из леса не выйдем и на праздник маркианов опоздаем. Плохо это: на светлый праздник опаздывать. Не будет к нам Маркиан милостив, если опоздаем.
Что ж, не оставаться же в лесу? Пошли.
Положил я ему руку на плечо. Идём.
Я палкой землю трогаю. Земля мокрая, хлюпает.
И поводырю не верю, и одному в лесу – пропасть. Молюсь, да прошу милости.
Встали вдруг.
Поводырь говорит:
«Друг, тут ручей впереди».
И плечо из-под руки убрал.
«Ручей впереди, перешагнуть его надо. Дно топкое, ты посохом своим не упрёшься. А если перешагивать – помешает тебе посох, больно велик он у тебя и тяжёл. Дай мнре его и я помогу тебе перебраться. Здесь, может, один шаг только нужен, но широкий».
Отвечаю:
- Нет уж, друг. Спасибо за заботу, да обойдусь тут без помощи. Перешагивай сам, а так переберусь. Это же ручей, не река. Замочу одежда, да уж ладно. В мокрой пойду.
- Дно илистое! – он мне кричит. – Может, в ил по колено уйдёшь. Да и упадёшь, упрямец слепой!
Я ему в ответ крикнул... Кажется, грубое что-то. Перепугался, признаться. Понял я окончательно, что за зверь тех двоих прибрал.
Испугался. Палкой начал махать.
А поводырь отбежал в сторону. Недалеко, видно отбежал. Зашуршала трава. А там...
Похоже, камень он в траве нашёл. Можем, заранее высмотрел. И кинул в меня. В голову попал.
Свет так ярко вспыхнул – будто прозрел я на миг.
А потом – опять темнота.
Когда пришёл в себя, то руки уж были связаны. И палки, конечно, не было. И спина больно саднила. Видно, он далеко меня по земле тащил. Сразу не стал убивать. Свежатины хотел.
Сидел я, к стене прислонившись. К стене, а не к стволу дерева. То есть, в доме я был. В хижине, стены которой были из толстых прутьев сплетены. Мне ли плетёные прутья не узнать?
Пол земляной, но земля сухая была. Это не та болотистая низина, это другое место.
Пяткам жарко, углями пахнет. И поводырь рядом.
- Очнулся, слепой? – спрашивает.
Я кивнул в ответ.
Вода попросил. Он помедлил, а потом поднёс что-то к губам моим. Чашу какую-то. Похоже, из дерева вырезанную.
Потом спрашивает:
- Знаешь, что с товарищами твоими стало?
Отвечаю:
- Думаю, убил ты их? А зачем?
Он сначала бормотал невнятно. Потом начал говорить про скотину, которая года три назад пала вся. Дескать, голод начался, а потом болезни. И Бог немилостив был, и Маркиан не спас. Птицу поели, с огорода всё выкопали и поели. А там и вовсе нужда задавила. Кто помер, кто болеть начал. Он-то сам дом свой в деревне бросил, в лес перебрался. Кору ел, мышей. Тогда и болезнь началась. Сначала сыпь по коже пошла, потом нога будто чешуёй стала покрываться.
Он и начал тогда людей выслеживать. На местных-то не нападал. Знал, что пропажу обнаружат и в лесу его быстро вычислят. На пришлых нападал, на богомольцев. Потом слепых полюбил. На слепых никто внимание не обращает. Есть они или уже нет их – кому интересно? Вот так и стал поводырём.
Уводил из города в лес. Там и свежевал.
«Мне» говорит «мясо нужно. Иначе болезнь меня сожрёт. Нога сохнет. Без мяса нельзя! Слабею быстро без мяса».
И ещё сказал, что от товарищей моих несчастных только самое лучшее взял. Мягкие части. В котомке принёс.
А меня вот полностью есть собрался. Долго есть. Куски закоптить, да в дупле держать, чтобы звери не добрались.
Вот такое вот задумал...
Когда я очнулся, у меня только руки были связаны. А как поговорили мы немного, так он и ноги мне связал. Это чтобы я не убежал.
А там, видно, сморило его. Да и поесть он, похоже, успел. Кусками теми, из котомки, перекусил. Я-то почуял мясной запах, на углях запёк.
От голода у меня слюна потекла. Противно было это чувствовать, да уж больно голод силён был. Потекла, чего уж там...
Сморило его. Задремал он. Я сопение услышал. По звуку и определил, что недалеко от меня лежит он, на полу.
У корзинщика пальцы ловкие. Я ноги ближе подтянул, узлы нащупал. Распутал их потихоньку. Осторожно пальцами двигал, старался лишних движений не делать, чтобы мясоеда этого не разбудить.
Ноги освободил, потом изогнулся – и руки из-за спины вперёд вывел. Ноги-то у меня босы, по счастью. Босыми пальцами ног узлы ослабил. Щупал узли и тянул за верёвку. И руками помогал.
Долго распутывался, вспотел весь. Но освободился. Ощупью вдоль стены двинулся. Хотел выход найти. И тут – палку свою нащупал!
Не ожидал, ей-богу! Он её не бросил, он её с собой прихватил! Понравилась она ему, как видно.
Обрадовался я, схватил. Да зашумел неосторожно.
Поводырь и проснулся! Заорал со сна, потом замер. Да и я застыл.
К шорохам прислушиваюсь. Потом встал я медленно. Палкой махнул. Тишина, не вадаёт он себя.
Я спиной прижался к стене, палку вверх поднял, чтобы голову защитить. А ну, как опять чем в голову бросит?
Страшно было до невозможности. От сердца собственного едва не оглох. Оглохнуть нельзя было, никак нельзя. Смерть тогда!
Стою, не двигаюсь. А он, видно, ждёт, когда я ослабею. Когда палку свою опущу. Ждёт.
А потом чувствую – двигаться он начал. Не услышал я это, а именно почувствовал. Будто что-то тёмное переместилось в воздухе. На полшага, но почувствовал.
И на надвижение это – прыгнул резко. Сам не знаю, почему так поступил. Будто сам себя толкнул вперёд. От отчания, верно...
Но этим я его и спугнул. Выдал он себя! Резко дёрнулся, ногой по земляному полу провёл. По шороху я его место и определил. Палкой впереди себя махнул и, как видно, по плечу ему попал.
Он заорал, я на звук ещё раз ударил. Тут уж по голове попал!
Сразу почувствовал твёрдость под палкой. Череп – он чувствуется.
Вот я дубасить и начал. Да так, что вскоре и брызги на меня полетели. Кровь хлестать начала, вот так вот...
Он упал, стонать начал и молиться.
Слышу голос его внизу, и добиваю мясоеда, добиваю.
А он мне:
- Не убивай, брат Ян, не убивай! Слепому из леса не выбраться! Крови много вытекло, глаз ты мне повредил. Я не могу уже навредить тебе, я ослабел! Не убивай меня, я помогу тебе выбраться! Ради Господа!
А сам, чувствую, пытается за палку схватиться. Перехватить хочет.
«Врёшь» думаю. «Из леса ты меня не выпустишь. Я хоть и слепой, но выдать тебя могу. Расскажу в городе про поводыря, что слепых в лес заводит и губит, так ты уже к богомольцам не сунешься. А там и в лесу тебя найти смогут, если стражники или крестьяне местные с тобой разобраться захотят. Нет тебе милости!»
Да врезал ещё пару раз. Хрустнуло что-то. Он застонал. Потом замолк.
Тёплая лужа до ног моих дотекла. Я попятился. Потом, руки вытянув, палкой мясоеда ткнул.
Перед тем, как уйти из хижины, хотел убедиться, что мёртв он. Нельзя было уходить, оставив его живым. А то ведь очнётся, и за мной пойдёт. В лесу найдёт способ, как меня убить. Подберётся и убьёт, хоть бы тем же камнем.
Ткнул палкой. Сильно, очень сильно. В живот, кажется. Живот мягкий, мясоед не отозвался. Кончик палки пощупал – липкий.
Вроде, прибил...
Ушёл прочь. Долго в лесу потом блуждал. Два дня, а то и больше. Оголодал вконец. Травой питался, кору жрал.
Думал, помру. Вот, хорошо, что жена твоя так далеко в лес забралась. Встретила меня, привела. Накормили вот меня, бедолагу, напоили. И спасибо!

- Жена у меня хозяйственная, - заметил трактирщик. – Ей для солений какие-то листья особенные нужны, вот она в лес и ходит. И богомольцев она любит. Божьи люди, чистые.
Трактирщик встал, подошёл к открывшейся от сквозняка двери и потянлу её на себя. Прикрыв плотно, задвинул засов.
Прошептал:
- Поздно, ночь на дворе. Похоже, дождь будет.
Потом, подойдя к Яну, спросил:
- Рад, что спасся?
- А то!
Ян улыбнулся – широко и беззаботно.
- Уж и не чаял! Вот оно...
- Тяжело выжить в наших краях, - заметил трактирщик. – Урожаи и впрямь скудные...
Слепой Ян допил вино и начал укладываться спать прямо на широкой лавке у стола.
Прошептал сонно:
- Зато хорошие люди пока не перевелись. Вот отдохну – да домой... прости уж, Маркиан! Не могу после такого к тебе идти...
Трактирщик дождался, пока гость задремал.
Услышав тихий сонный свист, подошёл к лавке.
Сказал:
- Свет не без добрых людей.
И вытащил из-за пояса нож.

Александр Уваров ©