Правая перчатка призрака

6. Из-за дерева

Рассыпанный сахар и пролитое молоко не могут привести к сказочному дню. Особенно, если сахар ― тонкие, прозрачные и острые льдинки, а пролитое молоко ― снег повсюду.

Зима вокруг  монастыря выла вьюгами, пытаясь забраться через маленькие, ромбовидные окошки. В комнатах застыл мёрзлый воздух. Отопления не хватало ― помещения слишком большие. Душа нежна, но  сильна.

Собаки вьются вокруг высоченного забора в поисках еды. Из окон третьего этажа хорошо просматривается  прилегающая территория до забора и свобода за ним.

Девочки иногда убегали за забор и танцевали прямо у ворот, в ночных платьях. Движения их заставили бы любого хореографа накрыть ладонями глаза и зашагать прочь. Глупые ― такой холод!

Но у них случались талантливые проблески… на баскетболе. Передвигаясь на длинных ногах, они летали от одного кольца к другому, расталкивая своих лучших подруг  локтями.

Я преуспевала в футболе, в качестве нападающей. Бегала быстрее, обводила проворнее и забивала по восемь мячей. Зимний футбол. Интересно, что все остальные девочки в моей команде  терпеть меня не могли и закатывали глаза каждый раз, когда, послушный и довольно тяжёлый мяч, оказывался у моих ног. А это происходило чаще всего.

За тем, как мы играли, следили мальчишки, которые учились в обычной городской школе, но однажды открыли для себя забор вокруг нашей школы. Сидели на нём и хлопали в ладоши, когда  я забивала голы. Эти парнишки не знали меня, но даже издалека хорошо относились ко мне. Теперь я могла убедиться в том, что могу нравиться. А девчонки просто сговорились против меня.

Чем? Чем я так отталкивала их? Почему меня не записали в обычную школу, где я могла учиться, к примеру, среди тех же самых мальчиков? Тем более что  обучение в простой городской школе  ― бесплатное.

Иногда мне сложно понять папу. То он экономит на мелочах, то оплачивает  обучение с людьми, среди которых находиться крайне неприятно. Но я  сильная и должна была выстоять.

Приходилось засыпать позже всех и вставать раньше, чтобы не обнаружить в своей кровати мёртвых (замёрзших) птиц, ароматизированный кисель или обычный канцелярский клей. За порчу постельных принадлежностей наказывали меня, ― требовали писать сочинения: «Как стать настоящей леди?», «Как научиться   дружить?» и самое интересное ―  «Как не выдумывать то, чего не существует и, в конце концов,  вести себя правильно?»

Все эти «как» отнимали у меня, ― то драгоценное время, которое я могла с удовольствием подарить личному дневнику. Среди учителей только двое понимали меня и те были мужчинами. Один ― учитель литературы и правописания, другой ― учитель музыки.

Литератор научил меня правильно вести конспект в тетрадях с разлинованными полями и писать, когда пожелаю. «На полях важно всегда  записывать свои мысли. Даже если они не касаются темы урока. Мысли ― главное богатство человека» ― однажды сказал он.

Он необыкновенно вёл урок. Начиная с цитаты писателя, мыслителя или художника он весь светился и всегда смотрел на меня, будто складывал материал урока в мою голову.  Ему это удавалось. Я видела, как он уважает и ценит моё творчество.

«Если в микросреде есть хотя бы один творческий человек,  ― это уже счастье» ― говорил он и широко раскрывал глаза, точно в них залетал сквозняк. Казалось, он часто беседовал сам с собой, при этом не произносил ни слова. Я понимала его, а он понимал меня. Удивительно, но если он видел, как я записываю, ― выдуманные  мной, поэтические строчки, ― он позволял это делать, зная, что на фоне своих стихотворных выдумок я слушаю внимательно и серьёзно.

Ему было около семидесяти лет, и он всю жизнь посвятил обучению. Работал во всех школах города и принимал устные экзамены после того, как проверял и оценивал конспекты.

На  литературе мне доставались самые интересные сообщения о жизни Д.  Родари, Г.  Галилея, Г. Х. Андерсена. Когда отвечала,  смотрела на портрет Шекспира, представляя, как великий драматург кивнет или улыбнётся мне.

Учитель музыки ― высокий, долговязый мужчина лет пятидесяти. Он слушал мою игру на фортепиано, застывая в своём кресле, точно живая, рождественская иллюстрация  за окном.

Как-то раз он спросил меня, как я так тонко чувствую оттенки в сонате Гайдна. Объяснила, ― когда играю, чувствую, что у каждого звука своё цветовое пятно и, соединяясь в огромное, живописное полотно, звуки образуют пространственное чудо. Оно есть для меня в любом произведении.

Цветовой окрас становится ярче или бледнее, в зависимости от нажатия клавиши.

Я смотрела в ноты, а параллельно воспринимала, свой появляющийся, музыкально ― цветовой спектр, который радовал меня воистину благородными сочетаниями.

Думаю, если бы каждый играющий на каком-либо инструменте, видел то, что видела я, ― чаще замечал бы красоту вокруг и понимал бесценность природы. Так я превращала музыку в живопись  не умея рисовать.

В моём личном уголке, где я спала, думала, читала, готовила уроки, обитала светлая цветовая гамма. Три белых цвета самых разных оттенков: белый ― изящный, полубледный с тонким тоном. На полотне такого цвета может смотреться что-нибудь холодного оттенка: клубок бледно-голубых ниток, кусок застывшего льда…

Второй белый  ― светлый, нежный, настоящий, честный. Цвет постельного белья на фоне золотого солнца. Такой тон меланхоличный, но мотивирующий на хорошее настроение  и  надежды, которых во мне всегда, как пчёл в улье.