Правая перчатка призрака

17. Потустороннее

На следующий день папа проводил на  поезд. Нас ― меня и маму. Призраков он не считал. Я ехала, чтобы поступить на факультет, выбранный им. Факультет, который выбрал для меня мой настоящий отец ― крёстный, ненастоящему папе не нравился.

Бабушка Анна тоже не слушала о «моих» призраках. Мне и спорить не позволяли. Я  не должна видеть тех, кого вижу и точка. А я видела и любила их всем сердцем, как и сейчас, люблю.

Пять часов и мы в городе. Номер в гостинице «Лилит». Отнеслась к названию противоречиво. Лилит  ― тёмная сторона Луны и она не видна. На ней полным-полно таинственного и неведомого. Но эта важная мистическая составляющая, связана  с астрономией. Думала об этом и печаль обвивала меня ужом.

Столько времени настраивалась на факультет Парапсихологии. Крёстный выбрал его для меня перед трагедией, и это требовало забыть об астрономии и бежать, бежать со всех ног туда, где учат устанавливать контакт со всеми призраками. Туда, где верят в них. Рассказывают о сложной, многогранной жизни лучших медиумов. Только в той среде я могла ― и была уверена в этом ― оказаться среди своих; дышать невидимым, но полным счастьем.

Пока мама разбирала вещи и проветривала номер, я мысленно обращалась к Лилит, с просьбой помочь мне. Мои губы нашёптывали невысказанные, никем другим прежде, фразы. Их я произносила сознательно и скоро, чувствуя в биении сердца, каждое слово. Правда, не понимала, откуда они мне известны.

Мы поужинали и только я села за математику, как раздался телефонный звонок. Мама включила громкую связь, и я услышала бурчанье папы. Говорил о том, что астрономия ― то, что существует и будет существовать всегда, а призраков видят люди, которые не могут принять потерю близких людей. Я бегло напомнила ему, что Ивовая веточка ― его мама, и он её любит, но почему-то призрака своей мамы не видит. Мама нахмурилась и, выключив громкую связь, стала разговаривать с папой уже не обо мне и факультете, а об огромном вокзале с эскалаторами, магазинчиками и белыми стенами. Маме понравился новый, столичный вокзал.

Я повернулась спиной к зеркалу и уютно устроилась за столом. Под учебником математики, ― а в нём не могло быть никаких призраков, ― я прятала дневник. Личный дневник, где писала обо всём. Теперь, когда я поступаю на астрономический факультет, любимый дневник хотя бы немного мог радовать меня. В нём я писала о своей жизни, чтобы перечитывать снова и снова, а иногда и переписывать, как сейчас, балансируя на канате своей судьбы. Спустя время, здесь можно отыскать хорошие отрывки, переплетённые с лучами солнца.

«Путешествовала на электричке не впервые. Однажды, когда мы только переехали ко второй бабушке, после смерти Ивовой веточки, совершали прогулки к реке. В ***8 году лето радовало зноем и счастьем.

Поездки к реке организовывал крёстный. Он обнаружил великолепный берег для отдыха, и мы весело отправлялись отдыхать туда всей семьёй. Если бы я тогда знала, что он  ― мой отец!

Прозрачная вода, глянцевитые, терракотовые камешки. Вода ледяная: семь градусов. Какое счастье медленно заходить в воду. Солнце касается тебя лучами, а  после купания лежишь, словно сбежавшая звезда на песке, превращаясь в жемчужный, сентиментальный свет. В дымке света летают птицы и облака.

Гуси. В реке плавали гуси ― чистые, белые, окрылённые своим гусиным счастьем. И тишь… подсолнечная тишь, уплывала в небеса, да за огромную гору, на которой беседовал сам с собой великолепный, молодой конь. Змеи. Противоположный, отвесный берег. Колючки. Отражения в воде. Близкое солнце. Песок. Белый песок, застревающий между пальцев».

Обо всём этом я вспоминала во время путешествия на электричке под пятую симфонию Малера.

Я закрывала глаза и представляла крёстного. Иногда спала. А когда глядела через оконное стекло, видела сверкающую, солнечными бриллиантами, траву и счастливые, нефритовые лужайки. Небо густое. Чистые открытые облака. Поля. Холмы. Чистота. Природное совершенство восхищает меня.

«Смотрю в неё, словно в зеркальные волны. Только в сравнении с миром я ― крошечная, почти кукольная, былинка, внутри которой играет неслышимая, неординарная музыка. И я чувствую её, потому что она играет. А если буду писать, хоть что-нибудь ― как раньше, как сейчас, ― мою музыку прочитают и поймут. Поймут люди с сенситивным слухом. Не дирижёры, не музыковеды, а способные понять мой особенный мир… и поверить  в него.

Серебряный поезд. Рано утром на заре его серебро блестело особо. Отливало густыми, однотонными мазками тусклого, вагонного одиночества.

Большие окна. Простенки с крючками для одежды. Чистые стёкла с такими же чистыми желобками вдоль окна, снизу. Капли дождя бежали по стеклу, скользили. Одна, две… соединяются. В них отражается моё лицо, шея, плечи, красная кофточка с белым замком и аппликацией в виде чёрной пантеры, слева над карманом. Длинные волосы: волнистые, взъерошенные буклями. От дождя всегда ― букли. Ещё от тумана, снега, моросящего дождя, росы.

В электричке не душно. Кондиционер. Его ветер простой и честный, спокойный, но прохладный. Он тревожно передвигается по вагонам, присматриваясь к лицам вечно незнакомых для него людей. Все ветра ― призраки. Осматриваюсь в поисках ветров. В вечном поиске. Они оборачиваются. Они. Не я. Лишь разглядываю их призрачную близость. В ней и дыхание цветов, и мелодичность, и трепет.

Едем. Мама спит напротив. Я еду поступать в университет и поклялась самой себе, что если не поступлю, то никогда не отправляюсь на Озеро Птиц.