Преследование

Преследование

Я не боюсь кладбищ: это единственное место, где призраки добры ко мне. Их злобе там нет места – зато рядом, совсем рядом, а многих и вовсе коснулось уже проклятие забвения, так что на кладбище они мне все просто рады и не пытаюсь напугать.

Другое дело дома…

Когда я устаю от длинных теней, спадающих с потолка, стекающих змеями со стен, мерцающих чёртовыми бликами в моём же зеркале; когда мне кажется, что я схожу с ума от их постоянного присутствия и желания выскочить из шкафа или из ящика, выглянуть из-под стола или просто вытянуть руку по стене в бесплотной попытке найти выключатель, я сажусь в машину и еду на кладбище.

Мне наплевать, если на кладбище я похож на сумасшедшего – тут слишком мало народа, чтобы обсуждать ещё и твоё состояние, тут все слишком озабочены собой, так что со всех сторон место выигрышное.

Зато приедешь, а они тебя уже ждут – у большинства глаза почти белые, ничего не выражающие, сами они прозрачные, то тают, то проявляются острее в воздухе, но держатся почтительно, особенно если умерли уже давно и успели соскучиться по живым.

–Ну чего, покойнички? Вы бы хоть сказали своим как-то, а? От вас же спасения нет! – если я один, я с удовольствием выхаживаю между их полупрозрачными рядами, словно сердитый и строгий учитель отчитываю их мёртвые души. – Ну мы же обсуждали! Не доставайте меня. Вы что, своим передать не можете?

Строго говоря, я и сам понимаю, что смешон, но если я приезжаю на кладбище, значит мне уже всё равно и мертвецы, тянущие свои загребущие руки-грабли мне уже опротивели настолько, что ничего не страшит. Считайте меня сумасшедшим, живые или мёртвые, мне всё равно, я пытаюсь договориться о немногом: о своём прижизненном покое!

В конце концов, разве это справедливо? Человеку и без вас отведено мало, а если он регулярно стрессует, наблюдая вокруг себя выцветшие полупрозрачные тени мёртвых, то и того меньше – сердце-то оно, знаете ли, пугается, трепещет! В посмертии я буду дольше, чем в жизни, так дайте же мне пожить, дайте!

Не появляйтесь! Не появляйтесь, вы мне не нужны. Да и что за дело такое? пойдёшь, к примеру, в ванную, по привычке оглядишься – ничего, кроме начинающей ползти по трубе плесени. Ну ничего, звонок в управляющую компанию решит вопрос, но когда-нибудь завтра. Остальное ничего – спокойно, так начинаешь мыть голову, и уже отплёвываясь от попавшего в рот шампуня, да глаза промывая, чуешь – здесь уже.

И точно, только промоешь глаза – а на тебя из-за занавески смотрит мёртвое лицо. Ничего не выражает, может и не видит вовсе, а всё же глаза пустые в твою сторону смотрит. Мне уже скрывать, конечно, нечего, но всё равно сердце стучит бешено и нехорошо.

Страшно мне, граждане!

–Так что хватит ко мне ходить! – я вышагиваю, вышагиваю по кладбищу, объясняю этим полупрозрачным мерзавцам и мерзавкам, что то, что я их вижу, не даёт им права видеть меня и влезать в мою жизнь.

Даже не знаю, когда всё это началось, если честно. Может в детстве, когда родители не видели Лалу? Она была, точно знаю, висела надо мной каждую ночь, длинные волосы закрывали её лицо, но не касались меня – они не весили и не были видимы. Она стояла над кроватью, и шевелился её беззубый рот на мёртвом лице.

–Лала! – объяснял я маме причину своего страха. – Она приходит каждую ночь.

Но мама только вздыхала, переглядывалась с папой, и они везли меня к чёрному строгому зданию, где странные люди просили меня по очереди то разложить цвета по тому как они мне нравятся, то выбрать фигуры что мне ближе…

А мама потом кричала дома на папу:

–Это всё ты! Твоя кровь! Всё твоя вина! ты чёртов псих! Весь в своего отца и этого таким же сделал!

Он в долгу не оставался:

–Истеричка! Угомонись!

Они кричали друг на друга, а я смутно чувствовал свою вину, но не мог спросить у кого-нибудь: в чём я виновен?

А Лала всё стояла в углу, и волосы скрывали её мёртвое лицо. Днём она ко мне не подходила, я даже по глупости пробовал её дразнить, пока ночью, видя её передвижение по комнате ко мне, не понял, как же я был неправ.

А потом были и другие. На первом этаже в кладовке рыдала полупрозрачная Мария. У неё на шее всегда был отвратительный галстук, из-за которого её плач был странно-хриплым. Она плакала в кладовке, и мне её было даже жаль, но я не говорил про неё родителям. Если они ругались из-за Лалы, то что они сделают из-за Марии? Да и расставлять цвета по тому, как они мне нравятся, не хотелось.

Потом был новый дом, и Лалы не было. И Марии тоже. Зато в ванной жил распухший синевато-прозрачный Гэруил. Он первым показал настоящую агрессию – его любимой шуткой было подкрасться ко мне, пока я чищу в зеркало и вдруг возникнуть в зеркале.

В первый раз я закричал. Пришлось лгать папе, что увидел большого паука – я уже понимал к тому времени, что про полупрозрачных людей лучше молчать. Я был уже взрослым, я понимал этот мир, мне было целых восемь лет!

На второй раз появления Гэруила я только вздохнул, но был насторожен. На третий раз я помахал ему в зеркало и Гэруил, сообразив, что не может меня напугать, грустно остался стоять. Так и стоял он в ванной полупрозрачным столбом, который видел только я и только я обходил, когда заглядывал в ванную. Единственное, о чём жалелось, так это о том, что на Гэруила нельзя было повесить полотенца – а то до крючка из душа далековато!

Сколько же их было потом? Уродливых полупрозрачных теней, распухший или иссохших, с присохшими к нёбу гнилыми языками или улыбающихся, машущих мне рукой и стремящихся идти за мной по улице с бессмысленным взглядом в мёртвых глазах. Сколько их было?..

Я всегда знал как их зовут. Я всегда знал, что они повсюду. Я видел их в школе и в больницах, в кампусе своего университета и в столовой (Альгеда стояла за столом раздачи и кровавая морось струилась по её мёртвой шее), в прачечной и в магазине, на стройке, на работе, на собственном потолке и в собственной же ванной.