Приговорённые

Приговорённые

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

1812

Впереди показалась одинокая изба, скрывающаяся за высокими колосьями. Крепче хватаясь дрожащими руками за поводья, Александра нервно пришпорила коня, подгоняя скакать быстрее — решающей могла стать любая секунда промедления. В беспокойных серых глазах разыгралось стихийное бедствие: тяжёлые свинцовые тучи сверкали ломанными молниями, шумные волны истошно бились о камни, ледяной ветер бросал к земле горькие ливневые капли. Непогода царила и в застланном тревогой сердце; оно болело и билось о рёбра с неистовой мощью, норовя выскользнуть из грудной клетки и рассыпаться пеплом горящих в нём чувств.

Едва остановившись, Александра суетливо спешилась и, не глядя, бросила поводья подоспевшему к ней солдату, торопясь навстречу своему сердцу. Последний месяц стал настоящим мучением: запертая в столице, она могла только уповать на письма с фронта, уверяющие, что Россия никогда не будет предана и отдана на растерзание врагу, и совсем редкие личные послания, умолявшие хранить трезвость рассудка и обещавшие скорую встречу. В конце концов, заслышав о сокрушительных неудачах армии и пожаре в Смоленске, Александра не могла ожидать ни мгновения более — повелела седлать коня и отправилась в Москву, не оглянувшись ни на отчаянные угрозы императора, ни на горючие слёзы императрицы.

Она в считанные мгновение преодолела расстояние между ней и знакомой златоглавой фигурой, одиноко сидевшей на деревянных ступеньках, пав перед ней на колени, не беспокоясь о смятенных, непотребных думах тех, кто застанет их в таком положении. На прекрасном, но измождённом печалью лице Михаила Юрьевича блеснуло мимолётное удивление, и Александра с упоением впитала в себя каждую маленькую эмоцию старшего, чувствуя, как на кончиках пальцев загоралось желание прикоснуться к нежной коже, пересчитать бледнеющие веснушки и очертить строгие выверенные линии.

— Александра Петровна, почему вы здесь? — тон звучал спокойно и привычно холодно, но безоблачные небесные глаза выдавали беспокойство.

У Александры не нашлось ответа. Покидая Санкт-Петербург, она думала только о скорой встрече с Михаилом Юрьевичем — прочее не имело значения.

— Я решительно не могла оставаться в столице, когда услышала о несчастии в Смоленске, — призналась она, виновато склонив голову. — Мне нужно было увидеть вас.

— Разве я не велел вам думать о стране прежде всего остального? — Михаил устало посмотрел на неё, и долгий вздох выдал всю тяжесть его негодования.

— Велели, Михаил Юрьевич, — Александра несмело взглянула на него, встречая утомлённую синеву глаза. — Я обещаю вам, что сердце моё, полное беспокойства, вело меня в Москву ради страны. Ради страны и… Ради вас — тоже.

Каждое слово — нагая истина. Александра беспокоилась о своей стране больше всего на свете, и известие о враге, наступающем к её первопрестольной столице, сжимало тревогой грудь. Она сбилась со счёту бессонных ночей, проведённых ею подле императора за изучением карт и перебором военных стратегий, способных погнать французов восвояси, сохранив и русские земли, и преданных Отечеству людей, гордо вставших на его защиту. И с самого первого дня она твёрдо решила, что мир невозможен, и с несвойственным себе хладнокровным, смелым равнодушием обещала Александру Павловичу самолично отрубить его руки, если он посмеет подписать ими согласие на льстивые наполеоновские уговоры.

Но родина — не единственное, что волновало её сердце. Александра с особенным трепетом дорожила Москвой, древней столицей российского государства, и ни за что не позволила бы неприятелю ступить на её священные земли. Но Москва никогда не была для неё только столицей. Москва — это её душа, её сердце, её беззаветная любовь. Она со всей своей юной страстью горела нежными чувствами к человеку, ставшему в этой сложной запутанной жизни её путеводной звездой, оберегающей от тьмы и боли, ведущей к свету, когда Петербург терялась в лабиринтах своих тревог и страхов. Михаил Юрьевич, возможно, сам не осознавал предлагаемой им заботы, но Александра только ею одной жила, теплила её у себя в груди и искала в ней утешение в особенно мрачные ночи.

Прежде чем Михаил, задумчиво вглядывающийся в обеспокоенное лицо, нашёлся с ответом, за отворённой дверью дома послышались приближающиеся голоса и шаги. В тот же миг Москва поспешил подняться на ноги и, ухватившись за подрагивающие плечи Александры, увлёк её за собой. На узкой лестничной площадке появился офицер в небрежно сбившемся сюртуке — Александра мгновенно узнала в нём генерала Раевского¹. Мужчина на мгновение поражённо замер, очевидно, совсем не ожидавший повстречать столицу в такое время.

— Ваше Высочество никак прибыли из Петербурга? — Раевский спешно одёрнул одежду. — Доброго вечера.

Александра только приветственно кивнула, воздержавшись от застывших на кончике языка слов: она едва ли могла сказать что-то приятное, а грубить сразу по прибытии совсем не хотелось. Генерал, казалось, и не ждал её ответа, погружённый в наверняка тяжёлые думы, если судить по напряжённой складке меж густых бровей. Немного замявшись на пороге, он, в конце концов, спустился, поравнявшись со столицами, и оглянулся на Михаила.

— Ваша Светлость, — Раевский поднял взгляд к лицу Москвы; Александра, как ни старалась, не могла разгадать смятённые эмоции его янтарных глаз. — Я лишь хотел попросить вас отнестись с пониманием и не держать на нас зла. Мы все здесь делаем общее дело, и дело наше — защитить Россию.