Призраки их земель

Лазарь

— Доктор Манн?

Пелена стекает с глаз и ушей теплой водой, надрывный кашель мучает ослабевшее после стольких лет безмолвия горло, прочищая его. Чья-то рука продолжает ощупывать шею.

 — Вы меня слышите?

 Голос уже не раскалывает череп звоном колокола и кажется теперь чем-то запредельным, почти божественным. Невозможным в этих суровых краях. Кто-то помогает астронавту сесть, обхватив плечи сзади. Иначе просто не получилось бы — Манн не чувствует своего тела совсем.

Взгляд понемногу избавляется от этой почти осязаемой зрачками серой пелены и уже может различить очертания собственной руки, на которую астронавт взирает, словно это чудо господне. Врываются в глаза мерцающие блики то гаснущих, то загорающихся вновь светильников, обшарпанное убранство почти безупречно белого модуля, камера для криосна, едва ставшая его могилой.

Но эта рука. Ее тепло, продолжающее поддерживать спину, не дает покоя.

Манн ищет этого человека, но не видит ничего, кроме смутных очертаний, цветом своим сливающихся со всем модулем. Но потом чуть-чуть проясняется: белый скафандр, бледное — наверное, от долгого полета — лицо. И глаза, теплым и почти благоговейным взглядом взирающие на него.

Человек.

Манн даже не пытается держать себя в руках: он цепляется в скафандр пришедшего к нему человека, рыдает, кажется, во всю глотку, цепляясь в волосы своего спасителя, царапая ухо своими отросшими ногтями и не веря.

Это человек. Свой. Живой и невредимый. Теплыми руками обнимающий его и согревающий его лоб словами:

 — Все хорошо, доктор Манн, все хорошо… — человек осмеливается приобнять первооткрывателя еще теплее. — Все хорошо.

Дальнейшее Манн помнит очень смутно, будто калейдоскоп разбился на множество частичек, то всплывающих, то тонущих безвозвратно в памяти. Он помнит, как пытается ходить — человек вытаскивает его из камеры для криосна, осторожно ставит на ноги и спрашивает, крепко держа под ручки:

 — Как вы себя чувствуете?

Манн силится что-то ответить, но из горла вырывается лишь нечленораздельное блеяние.

И рвота. Астронавт, если б не поддержка, ухнул бы носом вниз. Манна выворачивает наизнанку, вода из его рта орошает металлический пол модуля.

 — Ясно, — удовлетворяется этим «ответом» человек.

Его усаживают на скамью и снимают мокрую одежду, успевшую за эти годы пригреться и прилипнуть к телу. Прохлада касается голых мокрых плеч, но тут же сменяется чем-то мягким и уютным, укрывшим тело астронавта от равнодушных стен модуля от глаз человека. Что-то колет руку: Манн не чувствует боли, просто ощущает, как тонкая игла рвет кожу, продирается к вене и впивается в нее. Смотрит на свою руку и видит прозрачную гибкую трубку, вьющуюся куда-то вверх к наполненному чем-то такому же прозрачному мешочку, свисающему с металлической стойки.

Капельница. Но Манн не помнит этого слова.

 — Зачем это? — тупо вопрошает он, глядя на плечи пришельца.

Поднять голову пока не хватает сил.

 — Этот чудо-раствор придаст вам сил и поднимет на ноги, — отвечают ему.

Голос человека обретает новые мягкие ноты. Это женщина.

 — А дальше что?

 — А дальше мы полетим домой.

Домой. Все эти годы Манн жил этим словом, дышал им. Только эти несколько букв заставляли его вылезать из своего модуля и искать, искать. А тут нежданно-негаданно прилетели за ним и просто заявили, что он спасен. Но вот только где он - дом?

У них нет дома. У людей, мать их, просто не может быть его.

 — Мы полетим на Землю?

 - Нет, Землю мы уж лет десять как покинули.

 — А куда мы тогда полетим?

 — На планету Эдмундса.

Эдмундс. Кажется, он был физиком-ядерщиком. И Имя такое забавное — Вульф или Вольф — астронавт не помнит точно. Но понимает: этому немцу, похоже, чертовски повезло.

Или она лжет.

Он поднимает глаза на человека, разливающего что-то горячее по металлическим кружкам, и наблюдает, как тот подходит, садится рядом и протягивает одну из этих кружек.

 - Чай, — сообщает женщина. — Сладкий. Самое оно в такую стужу.

С последним Манн полностью согласен. Он осторожно принимает потеплевшую кружку из рук пришелицы и отхлебывает из нее. Обжигается язык, и кипяток сладостью своей будоражит горло.

 — Скажите мне правду, — Манн поворачивается к коллеге. — Это все ведь сон, да? Это же все нереально?

Та все понимает и, глядя астронавту в глаза, отвечает:

 - Нет, это не сон. Это реальность, все, что вы видите вокруг себя и увидите потом, когда мы улетим отсюда.

Разглядывая радужки глаз коллеги, Манн вспоминает, что такое зеленый цвет — именно такого оттенка крапинки пляшут на теплой серой глади ее глаз. Хочется верить, что сидящий рядом человек — не плод спящего воображения.

 — Расскажите лучше, как вы себя чувствуете сейчас, - ее, видимо, смущает это долгое разглядывание, и поэтому она решает перевести стрелки.

Манн кутается теплее и обхватывает крепче обеими руками горячую кружку с чаем.

 — Дай бог вам не узнать, какие это счастье — увидеть человека, — произносит он первое, что так и просит поделиться. — Знаете, я и раньше особо не питал надежд, а спустя годы веры совсем не стало…

Она сидит рядом и ловит каждое слово из уст астронавта. А тот все рассказывает и рассказывает, упоенный своими воспоминаниями и ощущениями, заполнившими все его тело до краев. Пришелица не перебивает его, отхлебывая свой чай, и узнает, как Манн, совсем потерявший надежду на свое спасение, бесконечных сорок лет назад погрузился в самоубийственный, но безболезненный сон и даже не установил дату пробуждения.