Прочерк

Часть 2. 25.03.2019

Сегодня утром смотрел наши с Машей фотки. Не знаю, что на меня нашло, но просто захотелось закрыть воспоминание «Маша в гробу» на «Маша смеется, улыбается и живая».

Удивительно, но я потратил на это довольно много времени. Фотографий было немного, а совместных и того меньше. Маша в поездках любила фотографировать всякие достопримечательности, я еще над ней смеялся, что она как настоящий китаец: смотрит на мир через объектив фотоаппарата. Ну и естественным следствием этого было то, что на большинстве фотографий были либо просто виды, либо я. Жаль, что я так мало ее фотографировал.

Мне захотелось отсортировать часть ее фотографий, чтобы сделать небольшой альбом, который бы я мог распечатать и периодически просматривать. Разбирая снимки, я снова и снова удивлялся, какая Маша была хорошенькая. Длинные светлые волосы, синие глаза, длинные темные ресницы и точеные темно-русые брови. Носик небольшой и аккуратный, немного вздернутый. Только вот не могли снимки передать всю ее прелесть.

Она часто говорила, что внешность у нее самая что ни на есть серая, поэтому ей надо прокачивать мозги. Но, наверное, она прекрасно отдавала себе отчет в том, что мужикам нравится. Хотя в ней меня привлекла далеко не внешность, у Маши была та же проблема с эмоциональной стороной жизни, что и у меня. За исключением последней недели, конечно же. Мне нравилось быть с ней, слушать ее рассуждения, вместе с ней я забывал о том, что я душевный инвалид, а теперь вот придется об этом постоянно помнить. Только в отличие от меня она своей ущербности не осознавала, жила в каком-то иллюзорном представлении, что все эти чувства и страдания, о которых вокруг пишут-говорят-снимают, не более чем всеобщий заговор, что на самом деле ничего такого не существует, а люди притворяются. Но она не такая и фальшивить не будет. Каково же ей было понять правду?

Мелькнула мысль прочитать ее письмо еще раз, но я ее отогнал, как лишнюю на данный момент.

Разбирать фотографии было в какой-то мере приятно: воспоминания о времени, проведенном с Машей вместе были окрашены какой-то сладкой грустью, сердце не щемило, как при мыслях о событиях последних нескольких дней, а даже наоборот на нем теплело и становилось спокойнее.

В итоге, когда почти все фотографии были отобраны, и я начал собираться в ближайший центр печати, чтобы их там распечатать, запиликал телефон. Это было сообщение от в ватсапе от Димы, звонить он побоялся.

«Шура, я понимаю, что тебе сейчас не до этого, но мама рвет и мечет – встретила в магазине какую-то Машину знакомую. Почему не сообщил? Пытаюсь ее убедить, что ты убит горем, но, думаю, было бы лучше, если ты придешь. Отца нет. Как сам?».

Вот это поворот. Я сам обомлел от того, что произошло: Как? Как я мог забыть оповестить родителей и брата о гибели своей девушки? Представляю, как это выглядело со стороны: на похоронах были даже какие-то левые люди (в мозгу услужливо появилась картинка со Степаном, стоящим на коленях у гроба), а моих родных не было.

Представляю, в какой ярости мать. Хотя, конечно, ей не привыкать к тому, что она мало участвует в моей жизни, но Дима? Почему я не вспомнил про Диму?

Быстро одевшись, отдав по дороге фотографии в печать, я поехал к родителям. Благо ехать было недалеко. Можно было бы и пройтись, но совершенно не было настроения: стройные девушки с длинными светлыми волосами вызывали у меня ложное узнавание, и мое сердце делало прыжок в горло, а потом падало куда-то на уровень желудка, откуда еще долго не могло вернуться в свое положенное место.

Открыл Дима, взгляд его был как всегда мягок и полон сочувствия. Вот как так получилось, что мне не додали, а его оделили с избытком? Все чувствует, все знает, все понимает и всех принимает. Ничего не говоря, он крепко меня обнял и похлопал по плечу. Мать не вышла.

Я разделся и прошел на кухню.

- Сейчас я ее позову, изобрази, пожалуйста, что тебе плохо, - потом внимательно осмотрев меня, добавил – хотя тебе плохо, можешь ничего не изображать. И ничего не объясняй, я все организую.

Я, положив голову на руку, стал смотреть в окно. Окно было грязное, покрытое дорожной пылью, где-то далеко внизу проезжали машины и звенели трамваи. Солнышко радостно играло на всем вокруг, отчего стало очень противно и гадко на душе. Я закрыл глаза, чтобы не видеть.

- Мама, давай, садись, сейчас помянем, - Дима вошел на кухню, одной рукой держа мать за руку и таща ее за собой, во второй руке у него была бутылка водки и три рюмки. – Посмотри на него, видишь, щеки ввалились, явно не ест, не спит, просто убит горем, - мать, поджав губы, опустилась на стул напротив меня, - ну получилось, как получилось, не всегда есть силы раскрыться перед близкими, иногда проще разделить горе с посторонними людьми, лишь бы не тревожить своих родных, - Дима разлил водку по рюмкам, пододвинул одну ко мне, вторую к матери, третью взял себе.

Мама взяла придвинутую рюмку и задумчиво покрутила ее в руках. У меня не было сил участвовать в этом фарсе, поэтому, я снова закрыл глаза и спрятал лицо в руках. Каким-то шестым чувством я уловил, что брат делает матери какие-то знаки. Наконец, она сухо произнесла:

- Ну что ж, не чокаясь.

Мы выпили. Немного посидели, я смотрел в окно. Все молчали. А потом, начался концерт. Мать рыдала, заламывала руки, говорила что-то о позоре, что ее не пригласили на похороны, о том, что теперь всем очевидно, что ее сыну на нее наплевать, и если я хотел продемонстрировать всему миру, насколько мне безразлична моя семья, то лучшего способа я выбрать не мог.