Прогулки по воде

Прогулки по воде

Чудная весна в этих краях. Только короткая. Туманы стоят такие, что из них можно лепить фигуры, а от почек на рассвете поднимается пар, как от новорожденных. Днем почки с весёлым треском лопаются от весеннего заряда и тихо салютуют. Солнце нагревает звёзды до того, что ночью они пылают, как жидкое олово. Только дали воду реке и вот она отдёрнула ледяной покров, точно занавеску, так легко. И понеслась так раздольно и широко, что раздвинула берега. А войдя в села и вовсе творила беззаконие, затапливала гумна и погреба. Великое потрясение было у старухи Тихоновой, когда открыв крышку погребца, она увидела, что внутри картошка плавает, как в супу. Долго старая досадно тискала голые свои дёсна без зубов, которые муж высчитал с неё за подозрение в измене и катала во рту длинный язык. Причитала.

Я встретил известную фигуру и услышал, как по-птичьи скрипит его «лесапет»: «фьють…фьють». Константин  нескладен, его большое скуластое лицо, венчавшее сухое, высокое туловище смотрится как горшок на жерди. Шея во множестве всяких жилок и мускулов похожа на туго сплетённую косу. Зато в лице всегда была какая-то светлость. И улыбка, не идиотская, а вполне сдержанная, но улыбка не от радости, а от какого-то внутреннего порядка вещей. А ещё Константин страшно заикался, толи от какого-то детского испуга, толи так, но иногда ему не удавалось закончить и слова. Константин очень верил в справедливость собственных слов и все всегда слушали его, а это было обязательно, с положенным вниманием, а если когда и посмеивались, Константин одергивал их, запинаясь: «а что ты сме…сме…смеесси?» и продолжал. В силу своего непроходного ума юмора Константин вовсе не понимал, юмор это что-то злое. Разум при его положении только мешал бы ему. В голове Константина был чёткий план, по которому он столько лет работал и жил и безошибочно следовал, и казалось сама жизнь не смела вмешаться. На содержании у него была корова и с десяток кур. Долгое время он жил со старухой матерью, а когда та по старости померла, ухаживал за ней, как за живой, приходил на могилу и что-то рассказывал, рассказывал, а колокольчики на могиле согласно кивали. Вообще старательности его могли позавидовать самые домовитые хозяйки. Как-то я спросил, почему он не купит машину, мол по его мужскому званию ему положена машина, на что Константин заблеял «бе…бе…бензин» и защекотал пальцами. Так и ездил на своём любимом «лесапете», навязав на руль банки с молоком. Увидев меня, приподнялся, как кавалер на стременах и поднял вверх правую руку. В эту самую злосчастную минуту колесо резко дало влево и банки с визгом хлопнулись об асфальт. Поднявшись, Константин начал бранить чью-то мать, и бранился он всегда удивительно чисто, не заикаясь. Где-то на деревне досадно заголосила корова Мурка, которую Константин ещё ласково называл МерлИн. А я тем временем отшвартовал лодку и течение подхватило меня и понесло. На бережку блестели в воде камешки, словно золотые монеты.  Вода играла с лодкой, по щенячьи облизывая борта. Деревья, как маленькие дети, стоя по колено в воде, радостно шумели. Я вспомнил далёкое детство, как воображал себя капитаном дальнего плавания, корабль мой назывался почему-то «Сварог», и я ходил на нём, как ходят настоящие корабли вокруг земли. Вспоминая я смотрел в даль, в ту самую, где с тех пор ничего не изменилось, куда уходят наши мечты и оттуда, с высокого берега наблюдают наш путь. Сколько ещё таких же, как я смотрят сейчас на это небо, может где-то там, далеко, наши взгляды пересекаются и поэтому мы иногда узнаем прежде не знакомых нам людей. На мосту, я заметил, стоял художник, и мне стало интересно, вставит ли он меня в свою картину. Если подумать, сколько краски кому-то потребовалось, чтобы создать подобную красоту.

Река скоро начнет возвращаться в свое старое русло и откроются уже совсем другие берега. А на полях ещё не стаяли рваные клочки снега и уже высыпала слабая зелень. Это лакомство жадно поедают коровы, болевшие желудком от колкого сена, с этой парной травы молоко у них прямо сладкое, с ягодным каким-то вкусом. Земля надевала чудный зелёный платок. Подмахивали и конопатые курносые березы, одевая лёгкие, почти прозрачные косынки. Солнце ударно работало, спешило смолотить весь снег. Бабушка вспоминала, что раньше вода срывалась с холмов и ручей нёсся такой яростный, что однажды дядька Ларивоныч (Илларионович) угодил по пьяному делу в самый пульс его, и он здорово его выполоскал, и даже стянул сапоги.

Моя лодочка мерно плыла, почти не качаясь, словно в колее. Вода в реке чистейшая, и сквозь неё видно, как по дну гуляет рыба. Вдалеке хлопнул выстрел и послышался трепет крыльев. «Ушла», подумал я. А под мостом воркованье голубей было похоже на стон раненых. Вдруг воздух помутнел, словно пространство начало перерождаться, вода дрогнула. По реке нёсся жеребец, как по манежу. Что за диво! В реке глубина – метров семь, а он бежит по самой поверхности, разбивая её, как мелкие лужи, что только из-под копыт летит серебряная крошка. Разум не верил, но глаза не могли оторваться. Добрый коняка. Не стриженный, как дикарь, с вороной гривой. Дьявольски красиво было его бугристое тело. Под тугой, как парус вороной шкурой играла какая-то злая сила. Спина у него широкая, с чёрным блеском, как у сома. Пасть открыта и зубами он словно разрывает воздух, блестит гранатовый глаз. Он мчался как заговорённый, и казалось ни пуля, ни копьё, никакая другая сила не остановит его.

А следом ещё невероятнее. По воде шагал гвалт народа. Впереди шёл высокий парень с атласной лентой на плече, со стружкой каштановых волос. В руках у него жарила гармонь. Только подумать – это играют свадьбу. Ну что было народу. Бабы в разноцветных платках, молодёжь простоволосая. Все грохотали, как пушечная батарея. В толпе гулял гранёный стакан и заглядывал каждому в рот. Веселились до одури. Рыжий малый всё просил сбегать за ружьём и дать залп. Сухой дядька с синим рисунком на ладонях, видно здорово опалённый жизнью, начал было петь острожную: «…А мне назначено судьбою идти в сибирские края…», но его удержали. Потом повис на вечно плачущей матери и произнёс: «Не плачь мамаша, он у нас человек военный, он твою Наталью будет как знамя беречь, чтоб ты понимала». Мать не слушала его. Старый мужик, с бородой как бузинный куст, достал из кармана раздавленное варёное яйцо, помял его в своей потрескавшейся ладони и, задумавшись спросил: «Колька! А вот где-то там вроде, в Америке чтоль, говорят вывели курицу Хваберже, так вот она такие яйца несёт, что не за какие рубли их не купишь. Чего они дорогие то такие? По два желтка чтоль в них?». Один короткий паренёк выбежал вперёд всех, присел на корточки и начал лихо плясать, выкидывая из-под себя ноги. Вдарили матаню-