Проклята луной

16.

В голове было пусто, перед глазами плыло. По телу растекалось тепло. Сколько же она выпила? Вроде пила меньше Макса, а он расслаблен, в то время как у нее подкашиваются ноги.

— Так, значит, ты самовольно заняла дом какой-то местной ведьмы и тунеядствуешь тут? — хмыкнул Макс и добавил: — Мне бабка всё про всех рассказала. Ты, говорит, ничем не занимаешься, а денег куры не клюют. Признавайся, чем промышляешь? Уж не черной ли магией?

«Ты недалек от истины», — подумала Ева и натужно засмеялась.

— Чернее самой ночи. У-у-у.

Она изобразила страшную (как ей показалось) гримасу. Макс отшатнулся в шуточном испуге.

— О, великая колдунья, когда ты покажешь мне окрестности?

— Да покажу я, отстань только! Сдались они тебе?

На сковородке скворчала поздняя яичница. Её бы снять с огня, да ноги совсем ватные. Ева тоскливо глянула в сторону плиты, и Макс, поняв намек, поднялся со стула и разложил яичницу по тарелкам. Он чувствовал себя хозяином, спокойно копался в ящичках, а Ева не запрещала. Пусть копается, так как-то уютнее.

Спина у него широкая, под рубашкой перекатываются мышцы. Худой, но симпатичный.

— На чем мы остановились? — он отрезал вилкой кусок и запихнул в рот. — Ах, да. Мне по работе надо. Фоток наделать и всё такое прочее.

— Ты, кстати, кем работаешь? — Ева поковырялась в тарелке, но аппетита не было. Как в него влезает столько еды? Буквально полчаса назад они доели бутерброды, а он опять голодный.

Макс, задумавшись, почесал затылок.

— Как бы тебе сказать, — начал он. — Если по-простому, то фотографом в одном журнальчике. Ну-у, — прикусил губу, — о природе, о жизни, о быте. Скукота смертная, но для начала карьеры — самое оно. Мне шеф дал задание заснять местные просторы. Как там поэт писал? А! Эти бедные селения, эта скудная природа… — процитировал и склонился в полупоклоне.

Они вновь проболтали до рассвета и, уже ложась в постель, договорились встать пораньше, чтобы запечатлеть местные красоты при свете восходящего солнца.

Разумеется, пораньше не получилось…

Как Ева и предполагала, фотографировать в их деревне было нечего. Вон пасется стадо коров. Вон старик Митрофан выгуливает коз. Всеобщая любимица одноухая Жучка обгрызает кость. Зеленеющей полосой тянутся засеянные поля, заканчиваясь где-то за горизонтом. У пугала, зовущегося Степаном, вороны выклевывают глаза-пуговицы. Между тем, Макс щелкал то одно, то второе. И яблони в молодых зеленых яблочках, и кусты малины, и неспелую сливу.

— Улыбнись! — то и дело говорил он Еве, и та строила какую-нибудь мину.

Какой он все-таки легкий, без сложностей и тараканов. И чем-то напоминал Машку, тоже озорную, непоседливую и не умеющую скучать. Наверняка она также носилась бы по окрестностям, норовила забраться повыше для лучшего кадра, подбивала бы на какую-нибудь глупость. И одевалась она похоже: в узкие джинсы, в кеды.

Машки очень не хватало. Почему она, а не кто-то другой? Ведь почти выкарабкалась, спаслась…

Ева смахнула непрошенную слезу, пока Макс не заподозрил неладное.

— А теперь двинем на кладбище. — Он ударил в ладоши.

— Зачем?

Макса с умным видом посасывал травинку, сорванную у дороги.

— Как зачем? — возмутился он, закрывая объектив крышкой. — Нет деревенского колорита без кладбища. Веди.

С этими словами вручил Еве свой смартфон.

— Откуда я…

Макс захохотал.

— Там приложение открыто, на нем точка отмечена. Она так и подписана: «Кладбище». Веди!

Еве стало так стыдно, будто она была вековой старухой и не знала о навигации. А ведь она не была! И пользоваться навигатором умела! Ну, не совсем древняя она…

Макс снимал всё без разбору, а Ева указывала: налево-направо-прямо.

— О, а ляг в траву, — тыкал он пальцем на густые заросли высотой по колено. — Раскрепостись. Ага! А теперь зазывно улыбнись. Да кто ж так улыбается?! Ну же, Ева!

— Улыбайся сам! — ворчала та.

Тогда Макс плюхался в сантиметре от неё, рискуя придавить Еву собой, и начинал изображать то страсть, то задумчивость, то испуг.

Мальчишка.

Наконец, они дошли до пригорка, на котором расположилось кладбище. Самые древние могилы датировались началом двадцатого века, а последняя — прошлым годом. Меж могилами цвели колокольчики. Одинокая ива склонила ветви у проржавевшего креста. Многие оградки свежевыкрашенные, другие совсем заржавели. На некоторых столиках и скамеечках было чистенько, в пластмассовых мисочках лежали конфеты в разноцветных обертках — сюда ходили, здесь сидели. О мертвых помнили. Но у самого забора примостилась могила, забытая всеми. Около неё рос куст шиповника с громадными алыми плодами. Плита треснула. Ограда развалилась.