Проклята луной

4.

Ночами Ева не смыкала глаз. Что, если во снах разгуливал не убийца, а она сама? По крайней мере, в сети велись такие обсуждения. Цикл статей о ведьме потряс страну. Журнал, и без того известный, приобрел просто небывалый наплыв читателей. Ведь там описывалось именно то, что происходило! Трупы в тех позах, в которых их находили. Откуда кому-то знать мелкие подробности убийства ведьмы, гадающей на воронах, или «невесты»? Правильно, неоткуда. На форумах предлагали посадить Еву и поражались, почему она до сих пор на свободе. Ева сама поражалась. Что-то было нечисто.

Другие писали, что всё это обман, спланированный сценарий. Не бывает такого; смерти — фальшивка. Конечно, не бывает.

Она силилась бодрствовать. И все-таки ближе к рассвету засыпала.

Ведьмак был чем-то озадачен. Его сознание помутилось, и мысли всплывали нечеткие. Он постоянно повторял ту считалочку, словно ведунья внушила ему её гипнозом. Он любил потирать ладони и не носил часов. Он не смотрелся в зеркала.

Ева скачала все журналы о себе. Она читала долго, не веря тому, что Макс все это запомнил. Нет, не запомнил. Записал на диктофон. Он всегда вытаскивал телефон, когда начинал говорить с ней о снах или колдовстве. Но не крутил его в руках, а просто выкладывал на стол экраном вниз. Такая мелкая деталь, которую Ева никогда не принимала всерьез. А зря!

Он сломал ей жизнь. Игрался с ней как с глупой мышью. Ежедневно. Ежечасно. Теперь её могли узнать. Даже здесь, в загаженном хостеле на отшибе мира, она в опасности. Ева привыкла постоянно оглядываться и вслушиваться в звуки за стеной. Её поймают и посадят. Или ведьмак прознает про ведьму и придет за ней.

А Макс… Ну а что, он заслужил славу и почести. Мастер слога, автор закрученного романа, основанного на реальных событиях. Тиражи газеты раскупаются в первые дни. Все ждут, на какую жертву укажет чудачка-ведьма.

В зеркале отражалось чучело. Всклоченное и абсолютно белое, как вылинявшее. Только зрачки были с багровым отливом, налитые яростью и злобой. Она бы уничтожила Макса, если б не ушла. Нет! Нельзя. Не его, только не его. Кого угодно, но не его…

…У тьмы глаза темные, почти черные. А у неё светло-карие, с рыжеватыми крапинками. Как у кошки. И голос у неё мурлычущий. Она напевает колыбельную. Бабушка, которую Ева никогда не знала, рассеивала ночные кошмары…

Решено. Следующим утром Ева, поборов непонятный испуг, надавила на звонок квартиры, где жила родная сестра её бабки. Адрес она хранила в записной книжке. И сейчас, когда бежать всё равно некуда, Ева приехала в город сестры и обосновалась там. За дверью зашумели: загремела цепочка, щелкнул замок.

— Кто? — спросил моложавый голос из маленькой щелочки между дверью и косяком.

Ева представилась, добавив, что она внучка Марьи Павловны. Голос попросил подождать. Шлепающие шаги отдалились, затихли и вновь начали приближаться.

— Заходите.

За дверью стояла молодая женщина в белом фартуке. В руках она держала бежевые необъятные тапки.

— Евгения Павловна ожидает вас. Будьте помягче. Ей нельзя волноваться.

— А вы, простите, её дочь? — уточнила Ева.

— Сиделка, — улыбнулась женщина. — Пожалуйста, переобуйтесь. Евгении Павловне вредна грязь.

Старенькая хрущевка сверкала. Ни пылинки, ни соринки. Плинтуса вычищены, для каждой пары ботинок своя полочка, обувка стоит носочек к носочку. Ева даже поморщилась от столь фанатичной чистоты.

Сиделка провела её через почти пустую, но такую же вычищенную гостиную к комнате.

— Вы не тушуйтесь, она не кусается, — засмеялась сиделка, приоткрывая дверь.

На всякий случай Ева прокашлялась перед тем, как войти в спальню. Оттуда прошелестело слабое:

— Да входи ты, чего мнешься как неродная.

Всю комнатушку размером чуть больше чулана занимала двуспальная кровать с взбитыми белоснежными подушками. Около той стоял столик, полный лекарств: упаковок, баночек, флаконов. Рядом с ним жужжало какое-то громадное устройство с кучей проводков и показателей. В уголке приютился платяной шкаф. Всю стену напротив кровати занимал громадный плоский телевизор. Ева долго оглядывалась и только потом заметила посреди нагромождения покрывал тщедушную старушечью фигурку. Головка её, маленькая и седая, терялась среди подушек. Руки-веточки лежали поверх одеяла. Из горла тянулись трубки и заканчивались в жужжащем устройстве. И только голубые глаза (как у Машки) смотрели внимательно и ясно.

— Ну, здравствуй, деточка, — Евгения Павловна громко втянула воздух. Она задыхалась, потому дышала с всхлипами и хрипами. — Не ожидала тебя увидеть… Да ты же вылитая Марья!

Она протянула руку к Еве, и та, сев на самый краешек кровати, приняла рукопожатие. Сухая пергаментная кожа, казалось, треснет — так она была натянута на кости. Евгения Павловна закашлялась.

— Живая, — шептала она, — приблизься. Мне и не разглядеть тебя. — Ева склонилась к Евгении Павловне, и та погладила её по лбу. — Живая. Все должны умереть, весь род наш проклятый вымрет, а она живая... А мамка твоя как, а сестрица? Помню, нагадано было твоей матери две девочки да обе с поганым клеймом.