Пророк

Пророк

Рождение пророка в землях Идрина – скорбь. Все знают, что они точны в своих пророчествах и слова их непременно сбываются. Хорошо, конечно, когда слова сказаны хорошие, когда об обильном урожае они или об исцелении, о мире или спасении, но силы небесные, а может силы те тёмные почти не дают благих предвестий и вещают лишь более сильные и от того ужасные, отмеченные кровью да болью слова.

Не может в земле Идрина не быть пророка. Рок злой или благо – неясно. Да только первые люди, проведав силу пророчеств, в испуге пытались избавляться от своих пророков: забивали их камнями, жгли и просто резали им глотки, и что же? Стоило умереть одному, закрыть слепые для реального мира глаза, как тотчас белая тьма захватывала другого, и слеп он и лицо его каменело, а в выцветающих глазах не было больше ни неба, ни земли, ни костров, ни крови, ни испуганных лиц – только равнодушное будущее.

–Это круг…зла и добра, воли, которую нам не одолеть, – решил один из первых правителей Идрина, истребив за одну неделю три десятка человек, что сменяли друг друга. – Нашей земле положено знать будущее. Это назначено и это будет!

Он так решил и ввёл первый закон, запрещая преследовать пророка. Дальше – больше. пророка выбирала какая-то незримая сила, она нападала и на женщин, и на мужчин. На детей и стариков, на охотников и ремесленников…не щадила! Она нападала, когда умирал пророк предыдущий и слепла жертва, мир реальный блек в её глазах и того уже было не исправить до смерти.

Люди приводили нового пророка или пророчицу в специально отстроенный шатёр, где выведенная стараниями многих лет Коллегия Сопровождения обслуживала ослепшего пророка, кормила его, одевала, да записывала за ним все его слова, чтобы затем передать правителю.

Почётная и мерзкая работа! Сила была неразборчива и выбирала и прокажённых, и старых, одряхлевших…

Но что делать? Всякой работой кто-то должен заниматься и Коллегия Сопровождения должна была следовать своему долгу перед землёй Идрина.

***

Эстер ослепла в семь лет. Тогда было чудесное солнце, и воздух был чист и прозрачен, он струился весенней свежестью, в нём можно было учуять ароматы первых весенних цветов и наливающейся соком травы. Ничего не предвещало для Эстер беды. Она сидела, благостная и весёлая, не замечая усталости, плела вместе со своей матерью корзинки для продажи. Плетение составляло единственный их доход весною, и плести нужно было много, но Эстер, как, наверное, все дети, не замечала усталости, потому что была увлечена плетением. Ей не казалось даже, что это работа – так, приятное развлечение, которое почему-то не вызывает восхищения в усталых глазах матери.

Эстер плела, напевая себе тонким голоском песенку, отвечавшую ритму плетения. Каждое слово в ней означало движение пальцев, и песенка помогала не сбиваться. Еле слышная, бессмысленная, для Эстер – отвлечение, для её матери – безысходность…

И всё вдруг прекратилось. Солнце стало чёрным, сжалось до точки. Эстер вскрикнула, выронила недоплетённую корзинку и потёрла глаза кулачками. Мать вскочила, напуганная внезапным поведением дочери, но Эстер этого уже никогда не увидела. Свет померк. Всё сделалось страшным и чёрным. Она напрасно моргала, напрасно тёрла глаза…не проходило. Мать спрашивала испуганно, что с нею, умывала её лицо ледяною водой, но не наступало облегчения. Тьма стала реальным миром.

Через три дня рыдающую, не желающую расставаться с матерью, имевшей такое привычное тепло и не выпускающей её все эти три дня из рук, оторвали от тепла и от голоса, оторвали от привычной жизни чьи-то совершенно чужие руки.

Чей-то же голос – тяжёлый и мрачный сказал:

–Не бойся, дитя. Теперь ты принадлежишь высшему смыслу!

–Мама-а…– отчаянно билась Эстер, не желая никакого высшего смысла, желая домой. Пусть не видит она лица матери, но разве значит это, что надобно её отрывать от неё?

Надо было. Пророки служат Идрину. Пророки слепнут, чтобы видеть его будущее.

Эстер долго куда-то несли, но она сделалась ко всему равнодушна. Затем усадили на что-то мягкое и тёплое, умыли и переодели, попытались накормить, но она сжала зубы и отказалась есть. От неё отстали.

Она осталась совсем одна в месте, которое ей было незнакомо, не зная, где её мама и понимая, что не вернётся уже в этой жизни к ней. Вдобавок, рядом Эстер чувствовала чужое присутствие. Да, никто не заговаривал с нею, не выдавал себя, но слух, ставший острее за эти три дня, уловил шелест тканей и тихое дыхание. Кто-то был рядом. Кто-то чужой в каком-то чужом месте.

Эстер плакала, но про себя. Она знала в свои годы, что это значит. Поняла. Но что толку от понимания, когда судьба неумолима?

Первое пророчество пришло к ней только через пять дней от помещения в шатёр. Что-то накатило на неё, что-то хлестануло из тьмы и образы, образы, которые были совсем яркими, которые она могла видеть, снова наполнили её мир! Они неслись, сменяя друг друга, Эстер видела двух коней: чёрного и белого, пущенных бешеным галопом, а затем трибуну и чьё-то нелепое падение вниз головою…

Всё это её уста сообщили неестественно низким рычащим голосом в пустоту шатра, а потом образы угасли, и Эстер вернулась в разочаровавшую её темноту. Краски. Вспыхнувшие на мгновение, исчезли и снова было ничто, снова темень.

–Это всё? – спросил высокий женский голос. Чужой, непохожий ни на один из слышанных Эстер прежде голосов.

–Всё…– выдохнула Эстер, ощущая, как тяжелеет всё тело и проваливается в болезненный сон.

Более с ней не заговаривали в тот день, а может и больше – когда ты слеп и измучен, дни меняются с другой скоростью, чем для живых, счастливых и неизбранных силой.

***

Шли дни, складывая недели, месяцы и даже годы. Эстер привыкала к вспышкам видений, которые наполняли её красками, к вырывающимся словам, а затем к вновь наступающей черноте. Она не знала, как сбываются её пророчества, лишь редкий случай доносил до неё разговоры: