Прощение

Прощение

Стоял пасмурный осенний день 1998 года. Невообразимо странный день, быть может, поэтому он врезался в память на скорости света, и оставил неизгладимые впечатления в коре головного мозга в виде целой извилины.

Мне тогда было десять лет. Помню за окном завывал октябрьский ветер. Я шёл на запах приготовленной яичницы и на запах чая с бергамотом. Далеко идти не пришлось, поскольку коридорчик новоприобретенной малой однушки, очень сильно разнился с длиннющим коридорищем трехкомнатной комфортабельной квартиры, с которой мы съехали в связи с очередным разводом моей матери. 

В однокомнатной квартире, кроме дивана и крутого, по тем меркам, телевизора „Sony” была кладовая в коридорчике, служившая нам шкафом для одежды. Да, и еще нам досталась от прежних владельцев кухонная мебель образца советской эпохи. Так вот, я шёл и мои шаги отдавались эхом в пустом скромном, но спокойном жилище, где мы прожили несколько невероятно тихих, во всех смыслах, недель, — без сор, без криков и без истерик. 

Потирая заспанные глаза, я вошёл в кухню. Затем услышал от матери небольшую нотацию: что за стол сел не умытый, что зубы не почистил, то есть услышал всё то, к чему мамы относятся, почему-то, с особой строгостью. Мол, если будешь исполнять это, то обязательно станешь успешным и, тогда, конечно же, счастливым человеком.

Сидя на кухне, тело понемногу привыкало к температуре, находившейся за бортом моего теплого одеяла. Горячий чай в этом несомненно помогал, я делал маленькие глотки, глядя в свежевымытое окно. Весь город-миллионник, был как будто на ладони, а все потому, что перед нашей многоэтажкой, расположился громадный район с низкими сталинскими постройками и частными домиками. Вдалеке виднелись трубы заводов, пускающие в хмурое небо черную копоть. Стаи мудрых ворон огибали столпы дыма и летели на запад. 

В панораме моего — всегда горячо любимого города, я обнаружил маленький участок, где проглядывалась великая, хоть и загаженная река Днепр. Всем гостям, приходившим впервые в ту самую квартирку, которая в последствии времени превратилась в весьма уютное жилище, я по обыкновению указывал пальцем через окно в то место, где протекал Днепр. Но, к удивлению, сколько бы ни старался, сколько бы ни давал четких координат, реку за стеклом восьмого этажа — доводилось видеть только мне. 

Пока я попивал чай, наслаждаясь, так сказать, индустриальным пейзажем, мать, упираясь подбородком в кулак, наблюдала за мной. Потом она вдруг неожиданно для меня, и, как мне кажется, для себя, спросила, скучаю ли я по отцу.

Он трагически погиб на лестничной площадке «хрущёвской» пятиэтажки в мае 1997. К тому времени мать уже давно состояла во втором браке. С отцом мы виделись редко, однако, я всегда был рад нашим встречам. Вкратце расскажу вам об одной из них, — о самой яркой, о самой незабываемой. 

Однажды получив в подарок от отчима бластер, стреляющий пластиковыми шариками, мы с папой изрешетили копию картины Ханса Зацки «Русалки», висящий на стене в гостиной. Вот тогда я впервые услышал от своей дорогой бабушки неприличные ругательства. Да-а, она в пришла в полную, нет, я бы сказал, в дикую ярость, обнаружив результат наших варварских игрищ. Она бешено вопила и вопила на отца, а он стоял и лишь усмехался. Ребенок в теле взрослого человека. Думаю по этой причине мы всегда весело проводили время. 

«Да, скучаю», — ответил я надтреснутым голосом. Мать горько улыбнулась, резво вскочила на ноги и замельтешила по кухне. Полагаю, что она поняла ошибку, поддалась мимолетной печали, озвучивши её в форме вопроса ко мне. Мама вытирала со столешниц не существующие крохи, переставляла с места на место чашки. А когда пришла в психическое равновесие, то сразу же переключилась на сверхважные бытовые темы. Она сообщила, что завтра приедут подключать кабельное телевидение и, что удивительно, кабель мы сами должны приобрести. Помимо провода нам предстояло совершить ряд покупок для пополнения съестных запасов. Таков был план на первую половину субботнего дня.

Потеплее одевшись, мы вышли из дома. Вместо свежего прохладного воздуха легкие вдыхали запах горящей опавшей листвы, гонимый ветрами от запоздалых костров. У подъезда раздался душетрепещущий крик младенца. В крике отсутствовали слова, и меж тем, это вовсе не мешало в нем разобрать мольбу о помощи. Последовав на звук, мы оказались у мусорных стальных поржавевших баков. На вершине помоев человеческой жизнедеятельности сидело страшненькое существо с невероятно большой головой по соотношению к маленькому исхудалому тельцу. Это был котенок рыже-белой окраски. Завидев нас, его и без того печальный голосок, взял самые что ни на есть минорные ноты. Он неистово взывал к спасению.

 — Мам, — обратился я, — давай возьмем его к себе.

— Нет, — ответила она, — мне, конечно, его жаль, но я не хочу иметь дома никакого животного. Не волнуйся, его обязательно кто-то подберет.

— А если нет? — настаивал я.

— Обязательно, смотри какой он милый.

Я снова посмотрел. Милым он вовсе не выглядел: грязная, местами сбитая шерсть, шкура плотно обтягивающая тщедушный скелетик, — с боков выступающие ребра, тонкие, как гитарные струны, торчащие позвонки, точно спина динозавра с костяными пластинами. В уголках желтых глаз запекшиеся черные слезы. Симпатяга, это точно не про него, думал я. 

— Ну, мам, пожалуйста.

— Нет, — прозвучал холодный командный голос.

Спорить с матерью не было никакого смысла. В пять лет она на половину осиротела и, воспитывалось исключительно отцом, — человеком крепкого ума и крепкого патриархального нрава.