Путями птиц

У греческих царей особенная стать

Баллада Эллады

Одиссей в Одессе провел неделю -
Семь кругов платанов, притонов, трюмов.
Рыбаки и шлюхи, дивясь, глядели
Как он ел руками, не пил из рюмок,
Золотой катал по столу угрюмо,
На цветастых женщин свистел с прищура,
И любая Розочка или Фрума
Понимала враз, что халда и дура.
Рыбаки хотели затеять бучу,
Но Язон Везунчик сказал ребятам:
«Он бросает ножик, как буря – тучу.
В этой драке лучше остаться рядом».
Одиссей допил свой кагор и вышел.
Мостовая кладка скребла мозоли.
Вслед за ним тянулся до самой крыши
Резкий запах весел, овец и соли.
…Не по-детски Одесса мутила воду.
Он базарил с псами вокруг Привоза,
Обошел сто лавок шитья «под моду»
И казались рыжи любые косы,
Остальное – серое, неживое.
Как твердил напев скрипача Арона:
«Уходить грешно, возвращаться – вдвое».
По пути из Трои – ни пня ни трона.
Одиссей дремал на клопастых нарах,
Покупал на ужин печенку с хреном,
Заводил друзей на блатных бульварах,
Отдыхал и лень отдавала тленом.
...«Пенелопа Малкес, белье и пряжа».
Завитушки слов, а внутри витрины
Покрывало: море, кусочек пляжа,
Козопас и пес, за спиной руины,
А по краю ткани волнами Понта
Синий шелк на белом ведет узорик.
И хозяйка, лоб промокнув от пота,
Улыбнулась – возраст. Уже за сорок.
У прилавка тяжко, а как иначе?
Сын-студент. В столице. На пятом курсе.
Хорошо б купить уголок для дачи:
Молоко, крыжовник, коза и гуси.
...До утра рыдала на вдовьей койке,
Осыпались слезы с увядшей кожи.
Кабы волос рыжий да говор – койне,
Как бы были с мужем они похожи!
Будто мало греков маслиновзорых
Проходило мимо закрытых окон...
Одиссей очнулся на куче сора
Лишь луна блестела циклопьим оком,
Да хрустели стыдно кусты сирени,
Да шумели волны о дальних странах...
Сорок зим домой, разгоняя тени,
Провожая в отпуск друзей незваных,
Памяти пути, покорясь, как птица,
Кочевые тропы по небу торя,
Чтоб однажды выпало возвратиться
В россыпь островов у родного моря.
Асфодель асфальта, усталость, стылость,
Узкоплечий гонор оконных впадин,
И вода на сохлых ресницах – милость
Дождевых невидимых виноградин.
И глядишь, как чайка, с пролета в реку,
Понимая ясно – не примут волны.
И зачем такая Итака греку?
Как ты был никто, так и прибыл вольный.
Чужаки обжили живьем жилище,
У былой любви телеса старухи.
Про погост Улисса расскажет нищий,
Молодым вином освежая слухи.
Рыжина проступит в белесых прядях —
Город, как жена, не простил измены.
Остается плюнуть и плыть, не глядя,
За края обкатанной Ойкумены.
…Завтра день светлее и небо выше,
Завтра корка хлеба прочней и горче.
Обходя сюжеты гомерьей вирши,
Парус над волной направляет кормчий.
И не знаю – будет ему удача,
Или сгинет в черных очах пучины.
Поперек судьбы и никак иначе
Выбирают имя и путь мужчины.

Графическое меньшинство

Я пишу тебе по прошествии стольких лет,
Что дороги, реки и нравы сменили ход.
В Риме новый кесарь - танцор, атлет,
В легионах полба взамен галет,
Смоковница, Тея, приносит плод.

Для любых бесплодных речей, забав
Время тратить время. Пойдем в сады -
Там у храма, Лидия, старый раб.
Он кует таблички лишенным прав,
Ловко плавит цепи, плетет цветы.

У железной розы шипы острей
У железной воли стальной оскал,
Говорил "любите" один еврей -
Жил бродягой, умер царем царей.
Помнишь, Флора, как жадно тебя ласкал?

Ремешки сандалий срывал, дрожа,
Брызгал неразбавленным на живот?
Говорят, у кесаря есть душа.
И у пса в триклинии есть душа,
У ланисты, Кассия, есть душа!
Только старый киник пустым живет.

Из глухой провинции двух морей
Я пишу молитву тебе, Таис!
Здесь болтают в банях, клянут Борей,
Не боятся крыс и календарей,
На волнах качаются вверх и вниз.

Рыбаки и рыбки, рабы, арба.
Ни следа от яростных колесниц,
Все тебе, Лигейя, - сенат, толпа,
Лакомства у Лукулла, ладонь у лба
И дурные вести со всех границ.

Я просил вернуться. Просил. Квирит!
Я же знаю - голод, чума, война.
...Ты смеешься, милая, - боже, на!
И песком стираются имена.
Варвары проходят. А Рим горит.

Римская валентинка

Что проще, чем придумывать лавстори с
Лирически оборванным концом?
Вот, скажем, грузный галл Верцингеторикс
Сидел в лесу с парнями и винцом.
Ел мясо. Жирный сок ловил усами.
Хлебал, рыгал и хлопал по плечу
Соратников: «За этими лесами
Мы скроемся зверьми. Я так хочу,
А после грянет бой. И будет длиться,
Пока призывы труб не замолчат.
И мы войдем в их сытые столицы
И снимем шкуры с бронзовых волчат».
Соратники хмельно орали «Слава!»
И жилистый старик, тряся мечом,
Хвалил вождя и щурился лукаво:
«Он в Риме жил. Он знает, что почем».
Да в Риме. И заложником и братом.
Кумиром для балованных матрон
И пленником, которого парадом
Ведут среди ковчегов и корон.
Жилось смешно, жируя и межуя,
Но в италийской солнечной глуши
Он встретил ту, незваную, чужую,
Что выпила зерно его души.
…Ему б давно бежать себя спасая,
В края косматых галлов, но пока
Она идет с кувшинами, босая,
И прячет свет на донышке зрачка,
Не хочется вина и мяса с кровью,
Не хочется охоты и боев —
Прокрасться бы собакой к изголовью,
Всю ночь ловить дыхание ее…
Он мог надеть прославленные латы,
А может быть — герой — и шлем с орлом,
Однако, подновив свои заплаты,
Он бросил все и двинул напролом
И вот — в лесу. Огонь и запах пота,
Сородичи, соратники и он,
Любимый вождь. Дурацкая работа.
Уже к весне здесь будет легион…
Войска выходят в поле — белокурый,
Хмельной, шальной, кусачий, злобный рой
И — ровной металлической фигурой —
Единовзглядый, крепкощитный строй.
Вождя убьют последнего, наверно.
Пройдут когорты, режа и круша.
…А где-то там, в немыслимой Равенне,
Тихонько доживет его душа.