Пять сезонов года

Пять сезонов года

  Куда деваются слезы? Испаряются, высыхают, оставляя на щеках неприятные жгучие следы, а что потом? Куда они деваются? Собираются вместе, эти крохотные молекулы воды и чувства, сбиваются в тучку и улетают высоко-высоко в небо, где никто не обратит внимание на их цвет – горчично-желтый, коричнево-зеленый, черный? Или же падают вниз, смешиваются с пылью, чешуйками кожи, сухим песком и землей, а затем выцарапывают на асфальте банальные истории. «Я его любила, а он меня – нет». 
 Толстенький дрон, похожий на рассерженного шмеля, мигнул камерой, считывая показатели чипа: Н. Ци, 11-й блок, 34/1. Пакет выпал из брюшка на балкон, сшиб со столика вазу и корзинку с вязанием. Чертовы дроны.
 Цветные клубки раскатились повсюду: один даже умудрился просочиться под перилами и свисал теперь тоскливо синей нитью над бездной города. Далеко внизу курился туман, подмигивая Эн звездочками фар. Она застыла, замерла, представила, как падает вниз – скользит вдоль нити, хватается за нее в последней попытке спастись, пачкает синий алым. 
 У нее красивые пальцы. Длинные, ровные, с идеальными овалами розовых ногтей. И кожа тонкая. Кровь должна выступить быстро – стоит только схватиться за нить и прыгнуть вниз. 
 Голова закружилась: от высоты – она ужасно боялась высоты еще с тех пор, как впервые побывала на море с родителями; от голода – последний ужин был еще с ним; от страха – а вдруг ее не станет прямо сейчас, вот в этот самый миг, в секунду, и она больше никогда не увидит моря. Эн отошла от перил и столкнула ногой клубки вниз. Пускай.
 Она не помнила, чтобы заказывала что-нибудь. На пакете не было никаких данных – черная матовая пленка, обтянувшая небольшую коробку, едва поддалась нажиму спиц. Внутри, скукожившись, лежало ее прошлое. Бумажные фотографии с их общего отдыха, на которых они, загорелые и улыбчивые, позировали на фоне гор, – ему как раз выпала командировка, и она собрала вещи и рванула вслед за ним. Конечно, все эти кадры хранились в «облаке», существовали в сети, их даже можно было вывести в реальность, но... Но на бумаге всё иначе. Эн просмотрела каждый снимок, выложила из них цепочку на полу и села, привалившись спиной к холодному металлу перил.
 Сейчас бы вернуться на десять лет назад, к себе иной – с наивным взглядом, с пухлыми щеками, от которых ей посоветовал избавиться первый муж.
 Муж первый. Это почти что титул – король, чья власть заканчивается там, где начинается она – Эн. Муж второй – избранник народа, надежда, которой отдаются со всем пылом горячего сердца. Третий, четвертый, пятый. И так до тех пор, пока обессилевшая страна не откажется от власти вообще.
 Вдруг захотелось наружу, к людям. Не туда, где туман и полумрак, жужжание дронов и флаеров, а в парк. Она любила осень. Потому что это не только «ах, как мне нравятся красные листья!» или «обожаю увядание, прекрасную ноту, которой и должна заканчиваться жизнь» – это и спелые арбузы к праздничному столу, похрустывающие морозной середкой, и папа с глупым подарком, непременно упакованным в глупую шелестящую бумагу с глупым узором, и долгие вечера на крыше под жужжание сторожевых дронов. 
 Она родилась в сентябре, в жаркий день, когда летящие паутинки липли к коже и оставались на ней памятью о лете. Мама не ждала ее так рано: мыла окна, привалившись боком к раме, выставив огромный живот на обозрение небу, а она уже нетерпеливо поджидала своей очереди. И так велико было ее нетерпение, и любопытство, и жажда жизни, что родилась она почти на месяц раньше обещанного срока. 
 Куда все оно подевалось? Куда пропала она сама? 
 Эн хихикнула и сказала вслух:
 — Выросла.
 Слова повисли в воздухе. 

 Эн не любила свое имя, потому пользовалась лишь первой его буквой. Фамилии значения она не придавала: это наносное, то, что приходит и уходит. Нынешняя – Ци – осталась от второго мужа, который прокрался в жизнь её незаметно и тихо и так же незаметно ускользнул. 
 Чтобы соответствовать, она коротко постриглась и выкрасила волосы в черный цвет, хотя последние три сезона настоящие дамы носили лишь лайм. Впрочем, Эн никогда не чувствовала себя дамой. Обряжаясь в костюмы, она сама себе казалась обманщицей – семилеткой в мамином платье, дешевой подделкой под взрослых. Такой бы носить шорты и футболки, гольфы по колено и сандалии. Но вместо этого она рисовала лицо, надевала очередное элегантное платье, обувала неудобные красивые туфли и шла на работу.
 Из-за стрижки шея оставалась на виду, и чип дополненной реальности смотрелся на ней кляксой. Когда его только установили, Эн то и дело тянулась ощупать шею, погладить пальцем скользкую прохладную поверхность. А еще ей хотелось поддеть его ногтями, вытащить и выбросить подальше. Глупо. Но что взять с ребенка?
 Тогда Эн еще не понимала, как чип помогает жить. Связывает их всех с сетью, расцвечивает реальность, создает миры. В детстве она всегда представляла себя разбойницей – девочкой, живущей в заброшенном замке на вершине горы, храброй, смелой и отважной. Чип рисовал вместо улиц ущелья и каменистые склоны, а она бежала вприпрыжку в школу; спальню он превращал в волшебную пещеру, где на каменистой кладке стен красовались портреты всей семьи, обряженной в средневековые наряды. Жаль, что вместе все они встречались лишь на фотографиях.
 Сейчас она почти не пользовалась дополненной реальностью. Предпочитала видеть мир таким, каким он есть на самом деле: местами грязным и обшарпанным, а местами – невыносимо чудесным. 
 Он, кстати, разделял ее мысли – тоже сетовал на то, что люди разучились искать красоту в обыденном, теперь им все готовенькое подавай, пускай даже и не настоящее, мозг все равно поверит картинке, созданной им же самим. Она кивала и соглашалась; в груди сжималось, когда он ходил по комнате и рассказывал, рассказывал, рассказывал. Тонкая мягкая ткань облегала плечи; на затылке торчал вихрь, и у нее обрывалось сердце от осознания того, как сильно она его любит.
 Она никогда с ним не спорила. 
 Эн посмотрела в окно: шел снег, тонкий, слабый, – шел и пропадал, не долетев до земли. Почему-то она не стала противиться желанию и надела пальто с ботинками.
 В коридоре блока – бесконечно длинного, светлого, с дверями по правую сторону и лифтами по левую – ее перехватила соседка. «Милочка, только так и не иначе». У нее были большие печальные глаза навыкате, цепкие птичьи лапки и привычка лезть в душу.
 — А где же твой? То ходил постоянно, здоровался со мной, а сейчас и нет никого. Тишина… Я выйду иногда – сюда, на площадочку, тут хорошо, и креселко есть, – и сижу, жду чего-то. Вы же все в этих ваших – да как же они зовутся?!
 — Чип дополненной реальности?
 — Вот, точно! В них самых. Ходите как зомбированные, улыбаетесь, а людей и не видите. — Милочка оправила воротник пальто, пригладила волосы. Она решительно отвергала все попытки детей и внуков подключить её к сети, предпочитая навещать их по старинке – вживую. — Так где твой?
 — Мы расстались. — Эн впервые сказала это вслух. И вздрогнула: слишком холодными оказались слова, обожгли льдом ее губы.
 — Как жалко! Такой хороший мальчик... Такого еще поискать надо. А как же ты? Ты же не молодеешь, а эти ваши, — Милочка поморщилась, — чипы деток не заменят.
 — Мне надо идти, извините…
 — А я тут маму твою встретила недавно! Из больницы шла, а она навстречу, выгуливала песика…
 У мамы не было собаки. Зато была у её любовника, о котором знала она, знал и папа, но старался забыть об этом.
 — …так мы о тебе поговорили. Ох, она так беспокоится!.. и это же она ничего о расставании не знает. Не знает же? 
 — Я опаздываю, извините.
 Спорить со старшими ей не разрешала мама. Когда-то давно – так давно, что она знала об этом только из рассказов родни, – она бросалась в бой с любым, осмелившимся посягнуть на ее слово. Храбрая маленькая разбойница.
 Лифт дребезжал и трясся, на зеркальных панелях роились трещинки, а она вглядывалась в свое отражение. Зеркало показывало ее по кусочкам: вот большой карий глаз – под веком карта слез; в аккуратном розовом ухе сережка с камушком, его подарок; шарф накинут небрежно, оттого и сползает вниз, цепляется бахромой отчаянно; а губы не накрашены, бледные, почти сливаются с кожей. И сама кожа бледная. В ней красок совсем не осталось. 
 На улице снега не было, лишь хлюпала под ногами сырость, облепляла ботинки грязью, тянулась вслед за покинувшей ее обувью. Тротуар опустел: все работали, или учились, или сидели в уютных теплых домах. Эн шла, не смотря под ноги, не выбирая дороги. И пришла к его дому. 
 Он жил совсем рядом, через два блока, занимавших каждый квартал. На воротах мигала красным огоньком камера, сторожевой дрон жужжал за забором.
 Прутья холодили пальцы – однажды он, смеясь, рассказывал, что их забору не достаёт лишь электрического тока, чтоб уж точно обезопасить дом, – но она упрямо держалась за них. Подъехавшее авто недовольно просигналило, и она оторвалась от бездумного разглядывания, отступила, ушла.
 Уходить легко, гораздо тяжелее остаться. Эн всегда рвала с отношениями первой, торопясь выиграть, сравнять счет, начатый неизвестно когда и кем. 
 Наверное, она просто трусиха. Вот и сейчас стоит под домом, хотя хочет войти, подняться наверх, постучать, презрев чип, и… и что? Стоять бесприютной бродяжкой, вымаливать словечко – пускай злое, пускай жестокое! но только для нее. Ее разрезали надвое страх и стыд, желание и гордость. Будь она другой... такой, как когда-то давно…
 Стемнело, и она ушла. Не домой, только не туда; Эн шла по белеющим улицам в дом, где когда-то давно она была разбойницей, храбрым мышонком, отважной душой.