Пятнадцать лет

Пятнадцать лет

...когда я родился, мне было пятнадцать лет – мне до сих пор пятнадцать, хотя прошло уже три года, поэтому сестрица Дженни мне завидует – она-то родилась сорокалетней, а сейчас ей шестьдесят, и она недовольно ворчит, глядя, как я день-деньской рассекаю по городку на велосипеде, лазаю по крышам и высоким деревьям. Я говорю сестрице, что рано делать выводы, все может измениться в одночасье – может, завтра я проснусь дряхлым стариком, а она – юной девушкой, или вовсе девочкой. Сестрица сердится на меня, ворчит, что так не бывает, что стареют постепенно, и молодеют тоже постепенно – а сама каждый день подходит к зеркалу, посмотреть, не разгладились ли морщины, не началась ли долгожданная молодость, которая может и не начаться.

Дедушка ворчит, что я так легкомысленно прожигаю жизнь – я все понимаю, он вспоминает себя, он тоже родился пятнадцатилетним и пять лет прожигал жизнь – а потом начал неумолимо стареть, и умер через два года. Правда, через двадцать лет он снова родился, но дряхлым старцем – и это была уже не та жизнь, совсем не та. Дедушка вспоминает, сколько всего хотел сделать по молодости, но все откладывал, думал, успеет – да так ничего толком и не успел. Ему вторит и моя дочь – она родилась сразу шестидесятилетней и прожила всего год. Они все настаивают, чтобы я торопился что-нибудь сделать в этой жизни – но дело в том, что я не хочу ничего делать, меня устраивает то, что есть.

Слева от нас в желтом доме живет девочка, совсем юная, которая всем рассказывает, что когда-то была столетней старушкой – и даже показывает фотографии. Но мы ей не верим, сами не знаем, почему – ну не выглядит она как девочка, которая была старушкой. В доме напротив жил двенадцатилетний подросток, он дружил с женщиной лет пятидесяти – все шептались за их спинами, что так нельзя, и что-то тут нечисто. Мы все ждали, что однажды подросток начнет стремительно расти, а женщина молодеть, чтобы сравняться – но этого не случалось.

В  доме на углу живет человек, которому всегда было сорок лет – сколько он себя помнил, и сколько мы все его помнили. Так было до того дня, как к нам в дом постучался десятилетний мальчишка – мы спрашивали, кто он такой, а он уверял, что он и есть тот самый сорокалетний, которому наконец-то исполнилось десять лет. Он хотел посоветоваться со мной, или с кем-нибудь еще помладше, как вообще себя вести, когда тебе десять лет, что делать, как жить. Мы, молодые, наперебой рассказывали ему, как это здорово, можно бегать и играть день-деньской, кататься на велике, прыгать с тарзанки, а еще мороженное есть, нет, мы знаем, что вы его ели, только мороженное в десять лет и в сорок лет, это совсем разные вещи, да вы попробуйте. Наш сосед смущался, когда мы звали его купаться в речке или залезть на дерево, он говорил, что да, конечно, пойдет на карусель, но не сейчас, не сегодня, он еще привыкнет к своему новому возрасту, и как-нибудь через недельку попробует, но не сейчас, не сейчас...

На следующее утро он снова проснулся сорокалетним – и долго проклинал себя за то, что так ничего и не попробовал в тот единственный день, когда ему было десять лет.

На углу нашей улицы жил человек, которому по четным числам было шестьдесят лет, а по нечетным – двадцать. За нечетный день он ухитрялся совершить столько безумств, сколько у иного человека не получится за всю жизнь – и в четные дни ему приходилось расхлебывать все то, что он устроил. Разумеется, шестидесятилетнему это совершенно не нравилось, - выплачивать долги, мириться с дуэлянтами, прятаться от разгневанных женщин. Шестидесятилетний писал письма себе двадцатилетнему, умолял образумиться и одуматься – но эти послания совершенно не помогали, и кажется, только раззадоривали пыл юнца. Наконец, пожилой человек подстроил для молодого ловушку – то ли дуэль с кем-то там, то ли гонки на машинах на полной скорости – и если бы юнец снова продолжил свои похождения, то неминуем бы погиб. Пожилой надеялся, что наутро у него хватит благоразумия не ввязываться ни в какие авантюры. Однако, молодость оказалась сильнее голоса рассудка, и на следующий день он попал в собственную ловушку и погиб.

Напротив булочной жил человек, которого завтра должна была сбить машина: так он сам говорил. Он рассказывал, что сегодня последний день его жизни, и завтра его собьет машина – но наступал следующий день, и ничего не происходило. На наши недоуменные вопросы он отвечал, что ведь сегодня – сегодня, а не завтра, так что все правильно.

Мы не сразу догадались, что ему достался один-единственный день жизни – последний, и он проживал его снова и снова, зная, что завтра умрет. Я пытался поговорить с ним...

- Понимаете... вот вы все боитесь завтрашнего дня... но ведь вы можете просто наслаждаться сегодняшним...

- Понимаю, - соглашался он, - и ничего не могу поделать, все время думаю про завтра...

Потом он рассказал мне, что бывает и похуже, вот, например, передают из уст в уста историю про человека, который завтра должен встретить любовь всей своей жизни – но это завтра никогда не наступает. Я слушал его, вежливо молчал, не стал говорить, что это история про меня самого, и я никогда не узнаю, кто же она, любовь всей моей жизни.

Возле моста, где начинался лес, жила пожилая матрона, про которую поговаривали, что она ведьма, что было, конечно же, неправдой. Матрона немало сожалела о том, что всю жизнь была пожилой, и у неё никогда не было детства. Где и как ей удалось раздобыть детство, и чье это было детство – остается загадкой, возможно, тут и правда не обошлось без ведовства. Первое время матрона была безмерно счастлива, что у неё есть детство – но только первое время. Детство оказалось очень своенравным, как все детства, хохотало и шалило, даже ненароком разбило стекло в буфете. Матрона захотела избавиться от надоедливого детства – на наше счастье мы узнали об этом, забрали детство себе, теперь оно будит нас по утрам звонким смехом и топотом ног.

Почему-то мне кажется, что мне повезет, и я проживу в теле пятнадцатилетнего долго-долго – лет восемьдесят, не меньше. По крайней мере, я иногда вижу во сне себя через много лет, когда все так же рассекаю на велосипеде по городку, наслаждаюсь жизнью – и меня не опускает странное чувство, что я не успел сделать что-то очень важное, только теперь так и не разберусь, что же именно...