"Ягуарник"

"ягуарник"

Окно бывшего офиса на каком-то (Максим Олегович предполагал, что на двадцать первом) этаже синей Газовой Башни свободно открывалось. За ним, вероятно, судя по нервно бегущим по серому небу облакам, гулял свежий мартовский ветер, перекатывающий волну за волной далеко внизу. Днём ещё смутно слышались весёлые звонкие песни и громкие голоса с того берега, горели костры – люди праздновали Масленицу в парке у воды, как оно бывало и раньше. К вечеру всё стихло, лишь на льдине осталась стоять покосившаяся обгорелая крестовина от сожжённого чучела Зимы. Мартовский ветер ворвался бы в офис, разворошил покрытые липкой серой пылью бумаги, заменил бы собой спёртый удушливый воздух, которым Максим дышал уже вторые сутки, сидя тут взаперти. 

Но Максим боялся открыть створки и понимал, почему. О, всей своей подхребетной чуйкой чиновника-оптимизатора, всеми жилками чувствовал он, что не случайно их запирали под арест в ожидании вынесения приговора тут – на видовых офисных этажах газоскрёба, не озаботясь наглухо закрыть панорамные окна. Он вообще старался большую часть тягучего времени сидеть подальше от окна, скорчившись в самом тёмном углу обесточенного офиса, зарывшись в кучу рассыпавшихся из папок никому уже не нужных документов. Особенно после того, как переливчатые хулиганские трели масленичной гармони не смогли заглушить дикий долгий крик, раздавшийся из какого-то соседнего окна и резко оборвавшийся звуком удара об асфальт чего-то жуткого там, далеко внизу. 

«Рождённый ползать летать не может…» и «патронов на всех не хватит…» - крутилось бездумной заевшей пластинкой в голове Максима Олеговича. Он уже устал сидеть и бояться. В кулере ещё оставалось немного воды с привкусом пластика. Подошёл, отмерил себе треть надтреснутого стаканчика, смочил пересохшие губы, подержал немного воду во рту (читал где-то, что так можно обмануть жажду) и проглотил, закашлявшись. 

Максим обычно тщательно следил за своим питьевым режимом. Да и вообще за физической формой: зал четыре раза в неделю, правильное питание, витамины, биохакинг и всё такое. Он вам не старпёр какой-нибудь пузо отращивать. По праву может гордиться, что в свои сорок два года выглядит разве что немного за тридцать, а то и посвежее многих тридцатилетних. Для современного политика это важно! «Было важно…» - обожгло опять вдоль всего позвоночника нечаянной мыслью. Вот зачем он это подумал… 

«Неужели всё вот это моё – натренированные мышцы, гладкая кожа с несошедшим ещё загаром, здоровое гибкое тело, эти пальцы с аккуратными ногтями, на мизинце белый шрамик (в детстве на гвоздь в заборе у дедушки в деревне напоролся) – всё это будет разлагаться, разъедаться червями в какой-нибудь яме… возможно, завтра… Нет, да не может этого быть, это не может быть про меня!» - вопило что-то внутри него беззвучно, невыносимо, неизбывно. 

Почему он оказался здесь, в вонючем раздолбанном офисе? Чем он хуже этих, в чёрном, таких же ведь как и он, ничем же не лучше, которые сейчас решают свои дела в холле, среди мягких диванов и пальм. Флаг там свой повесили - как, помнится, ржали тогда с Вадиком, глядя с балкона ресторана на Невском на колонны под этим флагом, пили модный той весной кальвадос… Где сейчас Вадик? Лучше не знать. И его, Максима, дело решат. 

Тогда, под кальвадос, он кстати и подписал один документик… Ну а что, взрослые люди взрослыми делами занимаются, не то что эти фрики первомайские. Аккуратненько природоохранный статус подвинули – и вот тебе дачка на берегу Залива с личным куском пляжа, плохо что ли. Да все же так делали! Не одна же его подпись что-то решила! Таньке, жене, очень там нравилось летом с сыном Егоркой – никаких посторонних, полная безопасность и воздух чистейший. Ребёнку полезно. Ну и ему в городе семья дорогая мозг не выносила, тоже 
хорошо. 

Не за тем он в поте лица капиталы семейные приумножал, чтобы в некоторых радостях себе отказывать. Но Танька, стерва, не понимала, скандалила каждый раз… Да хрен с ними, проживут как-нибудь у тёщи в Акуловке. Номер счетов-то своих он важному человечку из комиссариата давно передал, тот обещал его вытянуть… Ох, а если обманет? Нет, ну есть же бог на свете! Он же, Максим, не великий грешник, боженька, помоги! Вот то экспериментальное поле биологического института, которое для РПЦ с его помощью отжали – вот это что, не считается? Там уже и часовенка временная стоит, он проезжал месяц назад, видел. Купола голубые в небе, красиво. Богоугодное же было дело! 

- Галутин Максим Олегович, на выход! – офисная дверь с лёгким щелчком открылась, запустив в захламленное помещение полосу жёсткого света из коридора. В проёме, в бледном сиянии, обрисовались силуэты двух конвоиров. Максим от перепада освещения прищурился, пытаясь к ним присмотреться, но ничего особо не разглядел: глаза слезились. Послушно подошёл к выходу – он был даже как будто рад, что безумная круговерть его мыслей наконец была прервана. И что что-то – лучше было не думать, что – в скором времени определится. 

Конвоиры, хмурые худощавые парни, провели Максима в тот самый холл, о котором он только что вспоминал. Один из них кивком указал на место перед явно вытащенным из какого-то кабинета столом (у Максима был почти такой же), куда полагалось встать. Хмурые парни отошли в тень; никто не боялся, что подконвойный попытается убежать или нападёт вдруг на кого-то. Он и не пытался, стоял смирно, где поставили. В нём прорастало одновременно и чувство нереальности происходящего, и, где-то на грани измученного сознания, узнавание – как будто именно сюда, к этому массивному дубовому столу рядом с глупыми пыльными пальмами в кадках он и добирался всю свою жизнь. 

Мозаичное панно на стене за столом - Максим помнил, что там было что-то вроде символического синего факела – было прикрыто полотнищем алого, белого, чёрного флага, знакомого уже каждому. На столе ничего не было, кроме пачки чистых листов и пары ручек. Долго ожидать не пришлось: из соседнего коридора зашли мужчина и женщина в привычных уже для озорной новой власти чёрных одеждах и «комиссарских» кожаных куртках. Максим побоялся их пристально рассматривать, уткнулся взглядом в пол.