Работник кладбища

Работник кладбища

Работник кладбища

  «С другой стороны, эта работа имеет специфический эмоциональный фон, так как ее исполнители постоянно сталкиваются с человеческим горем, и для них может быть характерно burn out — эмоциональное выгорание вследствие интенсивной эмоциональной работы»

   Е.Кожевникова «Работники кладбищ как профессия: аспекты повседневности»

  Нет, если честно, все не так плохо. Я люблю свою работу. Даже проблемы, даже рутину, даже жалобы, над которыми порой можно «поугарать» за чашкой кофе, даже постоянное общение с людьми. Пока люблю, пока интересно.

  Работник кладбища…

Нет, я не копаю ямы, не развожу к месту захоронения грустных людей в грустных темных одеждах, старающихся отводить глаза от гроба, не приношу кипу квитанций и розовый листочек,  на котором значится дата ухода человека. 

  Но, все же, я — «работник кладбища» отчасти, иногда, редко, но, именно, это «редко» и заставляет переживать на пути между станциями «работа» и «дом» то, что преподнес день, уткнувшись взглядом в потертые буквы на дверях вагона метро, ассоциируя свою работу с этим нелестным, прямо скажем, родом деятельности, уж больно он неприятен.

  Люди по-разному смотрят на мир, по-разному оценивают его. Одни становятся циниками, другие, кто посильнее, так и остаются сопереживающими душой всем тем, кто приходит за помощью или советом.

Я всегда считала себя циником, это модно. Если бы не беременность. А гормональная перестройка женского организма творит с нами  чудеса. И вот, получив две вожделенные полоски на тесте, сбегав на УЗИ и вернувшись со снимком сантиметровой до жути любимой кучки клеток, я пришла на работу. И только тогда поняла, что что-то не так, что-то не то!

  Между мной и теми, кто приходил с розовыми листочками, появилась стена: невидимая, плотная, толстая, как бронированное стекло. Да, оно пропускало свет и даже звук, видимо, имея где-то крохотные отверстия, но оно фильтровало эмоции. Очень хорошо фильтровало! Настолько хорошо, что слезы не затрагивали, косые взгляды детей на престарелого родителя, желавшего «влезть» в долю, не раздражали, на вопрос о том, что я бы посоветовала, давался четкий ответ, что нет у юриста в области наследственного права такой профессиональной обязанности и морально-этического права — давать советы, ведь они исходят из моего опыта, моего видения. Мне позволено обрисовать плюсы и минусы, выходы и входы. А решать должны обратившиеся!

  Необычное ощущение длилось до декрета. Мозг все подсчитывал и распределял быстро и четко. И все бы хорошо. Если бы не глаза тех, кто приходил. Ведь большинство людей, особенно, относящихся к, так называемым, социально незащищенным слоям населения, ждут сочувствия, сопереживания и совета.

  Его ждет старушка, державшая в дрожащих руках палочку и тихо вопрошающая о том, как могли оба сына уйти вперед нее, смотрящая на меня по привычке со времен развитого социализма, как на чиновника с печатью и умным лицом, с надеждой, что я дам ответ, в котором даже нет смысла, ведь не вернешь никого. Две невестки, которым совершенно непонятно, зачем бабушке двухкомнатная квартира, и тем более непонятно, зачем она хочет вступать в права наследования после сыновей, на единственную жилплощадь, где и проживает, агрессивно настроенной толпой нависают над ней, желая, чтобы она отказалась, замолчала, а еще лучше исчезла, громко повторяя: «Что вы такое говорите, Марья Ивановна?! Мы вас не бросим никогда! Да куда мы вас выгоним?!» Возможно, они — честнейшие люди, а возможно… Откуда мне знать?! Разве я могу дать совет?!

  Две сестры: старшая считает, что младшей и так все досталось, младшая с ребенком -инвалидом на руках, без мужа и поддержки, делят компенсацию Сбербанка после умершей матери, полагающуюся вкладчикам, потерявшим все в девяностые. Шесть тысяч! Шесть тысяч рублей! И кто из них прав? Они смотрят на меня выжидательно, каждая надеется, что я, как человек хороший и понимающий, встану на ее сторону. Но я не имею права!

  А бывает, что решение принято, со всем клиент ознакомлен и согласен, а наша система все рушит. Бабушка, живущая в своей десятиметровой коммуналке с камином (значащимся по всем бумагам памятником архитектуры, за реставрацию которого надо платить из собственного кармана, вплоть до выселения), сбрасывающим с себя изразцовую плитку, стоящим по среди крохотной комнатушки, бывшей некогда частью огромного обеденного зала какого-нибудь купца, эту комнатушку отписывает соседке. Ведь Клава из пятой у туалета моет ей пол, стирает занавески раз в год, приносит хлеб и молоко в гололед и слушает то, что так хочет высказать сердце, смотрит иногда на фотографии в старых рамках и сочувственно качает головой. 

Вот бабушка с миром отошла. Только где-то под Рязанью жил себе припеваючи, а, скорее всего, не особо припеваючи, двоюродный племянник, который о бабушке из Питера слышал раз в пять лет на праздник. И начинается фарс, под названием посмертная судебно-психиатрическая экспертиза.

  Скучающий судья спрашивает.

  - Вы удостоверяли завещание Антонины Петровны?