Рабство

«Если ждешь, чтобы я начала лечение,
следует тебе открыть рану»

Боэций «Утешение философией», книга 1

Часть 1

Я прошерстил карманы и вынул помятую влажную сигарету. Вряд ли зажжется, но попробовать можно. Огонь в зажигалке вспыхнул, озарил мозоли на ладони. Пламя облизало конец сигары, а та от страха задымилась. К фонарному столбу, едва озарявшему автобусную остановку, потянулась тусклая дымка.

Ветер завывал. Фонарь скрипел, как ворчливый старик, который впервые за день встал с кресла. Я пинал каменные крошки на асфальте. Они похожи на шоколад в желтом свете. Так, не думать о еде. Дома все равно ничего съестного нет. Думать об этом небе, густом, как пенка на прокисшем пиве. О звездах, прорезавшихся через облачную вату. Звезды – это сахарная посыпка на торте, тающая на языке. Живот предательски заныл. Вот черт.

Я вынул из бумажного пакета бутылку сидра. Наверное, нецелесообразно пить и курить в одно и то же время, иначе можно просидеть над унитазом всю ночь. Хотя дни сурка было бы приятно разбавить таким нелицеприятным удовольствием. Поэтому я запросто снял крышку и чертово зелье вырвалось на свободу. Приятное, дурманящее тепло разлилось по телу, что ветер, просачивающийся под куртку, не казался уже таким леденящим. Веки отяжелели, словно на них подвесили груду строительных кирпичей. Все уплывало в страну Тюрлибам.

- Старик, дай хлебнуть.

Кто-то нагло вырвал меня из страны Тюрлибам.

- Чего? – выпалил я, оборачиваясь на голос. В свете фонаря стояла какая-то девчонка лет шестнадцати в пухлой куртке на три размера больше. Хлипкие волосы убраны в завиток на макушке, на ногах – кеды с запихнутыми за пятку шнурками. Толстая белая подошва стояла прямо на каменной крошке, которую я так упорно собирал в кучу.

- Нет.

- Старик, не упрямься. Дай выпить.

- Отвали.

Я снова сделал глоток. Тепло вновь просачивалось в каждую косточку, в каждый капилляр моего дряхлого тела, побитого этой сраной жизнью. Вкушение сидра в час ночи на окраине города порождает особую эстетику.

- Дай сидр.

- Свали от меня, я сказал, - я сорвался на хрип.

Перед носом появилась тонкая рука с кривыми пальцами, сжимавшими кусок творожного кекса. Это «Хлебторгпек». У них еще своя торговая сеть: рогалики, пирожки, батон, слойки с маком и корицей. Они еще пахнут вкусно, когда подогреешь в микроволновке на минуте и тридцати секундах. Это те, что тают на языке.

- Бери, - я протянул бутылку девчонке и принял рассыпчатый кусочек кекса в ладони. Только язык коснулся суховатой выпечки, как я снова улетел в другую страну. Только не в Тюрлибам, а Винкибург. Я вылезал всю ладонь на чисто, снял парочку крошек с куртки, вытащил кусочки из рукава. Вкусно.

Девчонка протянула мне полупустую бутылку.

- Кекс пригодился бы тебе больше, чем эта отрава, - кинул я нравоучение.

- Нет, кекс я куплю, а это мне никто не купит.

- И то верно. Кто ты?

Она замолкла, разглядывая свои ладони в свете фонаря. Они были как будто прозрачные.

- Я не знаю, но зовут меня Лин.

- Спасибо, Лин, за кекс.

Ветер снова завыл. Я поставил бутылку на асфальт. Никогда не допиваю сидр, потому что до дна пьют только алкоголики или люди, готовые сброситься с моста. Я все-таки сохраняю частичку человекоподобия внутри себя.

- Сколько вы здесь стоите? – прошептала девушка. Или это ветер заглушил ее голос?

- Не знаю. Двадцать минут вроде.

- Мало. Я час стояла однажды.

- Я полтора.

- Мы играем кто больше?

- Нет, но я не хочу молчать. Тут и так мертвенно тихо.

Она заткнулась. И зачем, если я сказал, что здесь так тихо? Глупая.

- Тут не мертвенно тихо. Тут свои звуки есть. Вы просто глухой.

Я взглянул на девчонку. Она нацепила капюшон и запихнула свои корявые руки в карманы-заплатки по бокам.

- В центр едешь? – спросил я, прикладывая папиросу к губам, - Хочешь, кстати?

- Я не курю. У меня астма. Если бы я курила, то уж точно тут не стояла. Еду в центр.

- Я тоже. У меня там квартира.

- У меня приют.

- Ты сирота?

- Почти.

- Что значит почти?

- Это значит, что мать умерла, а отец в другой стране в тюрьме.

- Точно закурить не хочешь?

- Нет. Спасибо, - просопела девушка. Ее сгорбленная фигура роняла маленькую скрюченную тень дорогу. Фонарь рядом с ней казался громадным часовым, который запросто может поджечь ее своим пламенем. Я втянул побольше и выпустил тонкую струйку изо рта.

- Можете колечко сделать? Я видела, так делали парни около входа в бар.

- Ты ходишь в бар? Я думал…

- Мы говорим про колечко.

- Хорошо, попробую.

Я затянул, грудная клетка раскрылась, словно внутри меня сидела настоящая паровая машина. Горячий воздух щекотал язык во рту. Пауза, вершина американских горок, где обычно зависала вагонетка с орущими детьми. А теперь - падение. Губы плотно прижаты к зубам, словно вы собираетесь плюнуть в лицо вашей тещи, а затем выпускаем пар. Из моего рта вывалилось кривое колесо. Я закашлялся и приложил провонявших платок к губам. Во рту привкус железа.

- Ну такое, - фыркнула девчонка. Она все еще топтала мою каменную крошку.

- Да пошла ты. Тупица.

Она промолчала. Привыкла, наверное. Я стушевал и, промямлив что-то, сам не помню, что, отошел от нее к табличке на остановке. Расписание. Автобус должен прийти в 1:25. Скоро.

- А вы где работаете?

- На заводе.

- Много получаете?

- Нормально.

- Это как?

- Есть можно.

- Ну я вижу. Там, кстати, крошки от кекса валяются, - она махнула головой мне под ноги.

Я бросил на нее настолько озлобленный взгляд, насколько мое уставшее лицо могло это сделать. Нахалка.

- А ты прям миллионами разбрасываешься.