Раскайтесь, Гитлер!

Раскайтесь, Гитлер!

Предупреждение от автора: я не умею нормально писать и описывать. Если что-то непонятно (с тем же деизмом, копьем или художеством) - комментарии всегда открыты.

— Я всегда холодно относился к церквям.
— Я крестил Русь.
— Я отдавал приказ расстреливать священников.
— Я не верил в Бога.
— Я сторонник деизма.
 

***

— Я понимаю, за что в Ад отправили тебя, фюрер, — Иосиф Виссарионович Джугашвили вдумчиво посмотрел на Адольфа Гитлера, верховного главнокомандующего вооружёнными силами Германии. Бывшего и сто лет уже как мертвого, правда. — Ну, а Вас, креститель недоделанный?
Князь Владимир недобро скрипнул зубами. Столько лет он прошел в небытии, отягощенным адскими муками, чтобы теперь общаться с продолжателями земли русской и ее врагами.
— За Рогнеду. Ей тринадцать было, когда она моею женой стала. И родителей ее я прямо при ней убил, глотки мечом перерезав.
— И за хренову тучу смертей во время крещения, не?
Взор всех обратился к высокой фигуре в углу, которой доселе никто не замечал из-за зарившего в помещении полумрака.
— А ты кто? — совершенно без акцента спросил Наполеон.
Неизвестно, на каком языке они общались. Это был просто… разговор. А язык не мог повернуться так, чтобы создать во рту новый, совершенно иной звук.
— Маяковский, — за известного поэта и писателя ответил бывший генеральный секретарь ЦК ВПК (б). — Революционер. Какое-то время на марках печатался.
— Что ты сказал? — властно сказал Креститель Руси, приподнимаясь со стула.
— Что мы тут делаем? — вздохнул Бонапарт, глядя на старого русского громилу.
— Почему этот арийский выродок всё еще жив? — воскликнул в сердцах Адольф, буравя Иосифа злым взглядом. — Столько сил… Я прятал это копьё! А вы натравили на него американских придурков.
— Свои игрушки лучше надо прятать, — холодно ответил Сталин.
Все знали, что за истории приключились с их собеседниками, но объяснить, откуда они это знают, никто не мог. К тому же, эмоции и чувства у них были заторможенные, странные. Не чувствовалось ни ярости, ни горя, ни обиды, а лишь их отголоски. Словно взрослые люди, от которых зависели жизни многих людей, они снова превратились в подростков, случайно выпивших батьковской горилки. Хотя француз и рожа арийская под это описание не попадали.
— Так зачем мы здесь? — снова спросил Наполеон, поудобнее устраиваясь на своем стуле. — Чтобы раскаяться? Я ни в чем не раскаиваюсь.
— Из-за тебя женщин насиловали, выродок, — прошипел Владимир Владимирович и встал, распрямившись. — Столько людей полегло.
— Война, — коротко ответил француз, пристально разглаживая свою мужскую сорочку, в которой он и погиб. Странно, что вещь в пригодном состоянии — перед кончиной великого завоевателя она вся была истерзана и порвана.
— Я… раскаиваюсь, — произнёс Владимир. — Но только за Рогнеду, Анну и детей наших.
— А за пол-Руси, разумеется, нет, — с иронией сказал поэт, качая головой. — А Вы, фюрер? Вы раскаиваетесь?
— Нет, — буднично ответил Гитлер. — Только разве за концлагеря. А славян этих… ненавижу. Жаль. Но мне нужен был Урал.
— А вот скажите, фюрер, — Джугашвили весь подобрался. — Это из-за Вены Вам так плохо? Ведь дело кроется в той самой художественной академии? Ректор, что Вас не принял, — относится к славянам?
— Дореволюционный дворянин, — скривился Гитлер. — Потомственный, зараза. Сам рисовать не умеет. Особенно людей.
— Восхищен Вашими работами! Право, я помню их мельком! Здания. Они подобны Танцующему Дому в Праге!
— О, нашему дорогоуважаемому поэту понравились картины фашиста? Неприятно удивлен, — хмыкнул Иосиф.
— Кто бы говорил! Столько людей на казнь отправил, эти стенки тонкие в домах сделал…
— Значит, никто здесь не раскаивается? — перебил Маяковского князь.
— И что тут делает, кстати говоря, Владимир Владимирович? — произнес имя Наполеон так, словно на его родном языке такие слова не вызывали затруднения в произношении. — Я — полководец, Владимир — он князь, Сталин и Гитлер — понятно. А ты… всего лишь поэт?
— А я всего лишь Бог.