Расколотое небо

12

Лора была удивлена и встревожена.  Андрея обычно надо было долго уговаривать  навестить родителей. Да и когда приезжал, было видно: мается, хочет поскорее убежать. Лору это обижало, но она не показывала виду, умело уговаривая себя не брать в голову.

Сколько всего ей приходилось «не брать в голову» за всю свою жизнь. Особенно – за последний год. Как это было тяжело: не позволять себе беспокоиться и тревожиться, заставлять себя существовать в видимой безмятежности.

Безмятежность… Первый и самый верный признак юности. Самая горькая утрата, взамен которой жизнь дарит нам опыт. Неравноценный обмен: это как выменять на  огромный бриллиант краюшку хлеба. Кто скажет, что дороже? Ее безмятежность стала таять с рождением Андрея. Ей был всего двадцать один, и она вдруг оказалась ответственной за чью-то жизнь. Та ночь в роддоме, когда все другие молодые мамочки уже спали, а она сидела на широком подоконнике, смотрела в звездное небо и думала: «Я мама!», врезалась в память с невероятной отчетливостью. МАМА!  Это было так странно, непонятно. Всегда это слово было синонимом защиты и безопасности. На маму можно было переложить ответственность за свою жизнь, а теперь… Теперь она сама должна будет растить маленького сынишку. Сама должна принимать решения, отвечать за чью-то жизнь. 

Звезды, подрагивающие на чернильном небосклоне, сулили счастье.  Ее распирало от гордости, от открытия что теперь-то, точно, раз и навсегда, она стала взрослой! Что все будут считаться с ней, что она уже не девочка, она женщина! Сколько раз потом она вспомнит эту  радость ребенка, который поверил, что он большой человек. Пятидесятилетняя Лора смотрела на мир реалистичнее. Сейчас она думала, что так и осталась маленькой девочкой, которой одна мысль о собственной ответственности приносила невероятные муки!

Она была хорошей мамой и не без гордости  выслушивала ворчание врачей или подруг, что она «сумасшедшая мамочка». Да, она такая! И она будет такой! Потому что лучше быть всегда рядом с  малышом, не выпускать его пухленькую ручку из своей руки, не оставлять без присмотра, заставлять мыть руки, не давать пить газировку из уличных автоматов и есть фрукты на рынке, не ополоснув кипятком,  перестраховываться и дергать участкового врача по поводу и без, чем потом винить себя в том, что с ребенком что-то случилось. 

Когда Андрюше не было и пары месяцев, Лора по ночам слушала, как он дышит, украдкой  клала руку на животик, чтобы почувствовать, как он мерно, еле заметно поднимается и опускается.  Она была полна решимости выдерживать предписанные трехчасовые перерывы между кормлениями, но в первую же неделю сдалась: он так жалобно плакал, словно котенок мяукал, и она, взяв его на руки, садилась в кресло и кормила не по часам, а по  его желанию, плюнув на науку и справедливо считая, что никто не узнает про их маленькую тайну. Она любила подолгу просто смотреть на сыночка: спал ли он или, еще с трудом удерживая в непослушных пальчиках игрушку, пытался изучить ее, засунув в рот. Она была счастлива. Но безоблачным это счастье она бы не назвала. Сперва она списывала все на нервы и усталость, но понемногу стала понимать: это облако, иногда превращающееся в тучу, грозящую затянуть весь небосклон, не что иное, как тревога за сына. Андрей   не подозревал о волнениях мамы, рос крепким малышом, почти не болел, редко попадал в переделки и был образцом удачливости, но что бы Лора теперь не делала, всегда, неотступно и неустанно, тревога была с ней. Что это – интуитивное предчувствие неминуемой беды, которая была уже вписана в канву судьбы сына, еще в тот момент, когда его крик потревожил звездное небо? Или своей вечной тревожностью она сама накликала на Андрюшу беду? Эти вопросы мучили ее, пока она сидела, умирая от собственного бессилия, под дверью реанимации и потом все время, до сих пор… И, вот она – сила привычного, даже теперь, спустя столько месяцев,  тревога не ушла, не отпустила. Изменила личину, и все так же жила в сердце, которое было поделено между детьми и мужем совсем не по справедливости. Лора знала, но никогда не призналась бы вслух, что рождение Андрея отодвинуло любовь к мужу куда-то на задний план. Она любила Олега, но уже понимала, что если придется выбирать между мужем и сыном, она не будет раздумывать ни секунды и выберет Андрея. А Дима… Диму она, конечно же, любила, но все же не так, как Андрея.

Возможно, виной было то, что ко второй беременности она не был готова: ни физически, ни морально. Пока вынашивала Андрюшку, она так и не узнала, что такое недомогание: ни токсикоза, ни опухших ног, ни угрозы выкидыша – ничего.  Ее прибавка в весе была близка к идеальной. Анализы и давление вызывали недовольство у врача только тем, что с такими показателями «больную» было решительно не от чего лечить. В день родов Лора вдруг решила вымыть полы до зеркального блеска и домывала их, морщась от тупой боли в пояснице. Так бы, может, и родила дома, если бы не муж,  которой чуть ли не силком отвез ее в роддом. Родила Андрюшку Лора легко и быстро, и потом содрогалась от ужаса, слушая рассказы соседок по палате.

С Димкой все было иначе. Настолько иначе, словно природа решила с лихвой компенсировать легкость первой беременности. Был  токсикоз, наваливающийся на нее по утрам зеленоватым, мутным дурманом. Врачи, кивая головами и сдвигая брови, предлагали «полежать на сохранении», а она не могла оставить Андрюшу! Не могла! Пусть и свекровь, что за чудная женщина, была готова помочь. Мама поддержать не могла: у самой на руках большой ребенок – разбитый инсультом муж. Да и брак с Олегом  она считала мезальянсом, недостойным дочери, так и не приняла зятя и к внуку относилась с прохладцей, уж больно он напоминал Олега. Лора вспоминала слова матери, брошенные в сердцах: «из этого брака ничего не выйдет!».