Расскажите мне о критериях странности

Расскажите мне о критериях странности

Он кривит свой нос, который у меня всегда ассоциировался с орлиным.

Парень кривится, а я смеюсь. 

Сама знаю, что глупо, но ничего поделать не могу. Может, я странная? Есть какие-то критерии странности? Забраться на крышу – заберусь, а прыгнуть оттуда – не прыгну. Странная, возможно немного безумная – да, определённо безумная! – но точно не самоубийца. Таковы критерии, наверное, если я хоть чуточку понимаю современное общество. Или всё ещё намного запущенней? 

***

— Василиса, нам снова из института звонили…

Дальнейшие слова тонут, потому что я надеваю купол тишины. И наушники надеваю тоже. Большие, красивые, яркие, хоть и немного потёртые. Родители даже не стараются снять с меня их, отругать, поставить меня на место… В угол тоже поставить не могут, уже не маленькая.

Смотрю на всех украдкой, чтобы не заметили ненароком.

Папа печально трёт щетину, мама безразлично хлопочет у плиты. Старший брат очень старательно стучит вилкой о дно тарелки, а младшая сестра гордо задрала горбатый нос, с лицом вселенской серьёзности поглощая противную кашу ложку за ложкой. И ничего не говорит по этому поводу, даже не возмущается. В её возрасте я возмущалась, – сильно возмущалась – а сейчас…  Привыкла, что мама готовит просто отвратительно, хоть и продолжает хлопотать на кухне двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Вроде пора научиться готовить за столько лет, да тремя детьми за плечами, но нет. Пропащий случай. 

Если так вспомнить, то я вообще редко видела её в других комнатах, только на кухне или иногда в родительской спальне, когда она расплетала свой идеально собранный узел на затылке, ложась на перезарядку. Как человек она у меня никогда не ассоциировалась. Машина, робот – да кто угодно, хоть инопланетное существо. Но не человек, нет. А раз не человек, то, наверное, она и снов не видит, просто отключается. Так же, как потом просто встаёт, даже не включив заранее будильник. Всегда вовремя, практически с первыми петухами, минуту в минуту, как и задумывала встать. 

Уже даже не стыдно, что думаю не совсем хорошо про своих родителей.

«Будто это не так!», — чуть ли не фыркаю я, но сдерживаюсь. 

Будто мама не бессердечный робот, будто папа не обычный бухгалтер в какой-то богом забытой конторе. Костюм, что скоро протрётся до дыр, мешки под глазами, которые въелись на всю оставшуюся жизнь так, что ничего уже не сделаешь. Его шевелюра в молодости могла быть шикарной, но сейчас покрылась седым инеем старости там, где её, конечно, ещё не успела проесть плешь. 

Старший брат приподнимает уголок губ, когда всё-таки ловит мой взгляд на себе. Улыбается.

Тебе уже скоро тридцать, и, могу поспорить, ты до сих пор девственник.

Но не говорю этого, молчу, переводя взгляд на телефон, переключая одну песню на другую. Чувствую, что брат до сих пор смотрит на меня, улыбается уголком губ. 

Некоторые девушки назвали бы его если не красивым, то заметным: глаза кофейного цвета, форма губ примечательная, высокий. То, что тощий – да, но высокий. В голове что-то есть, раз физико-математический факультет закончил с отличием, но, как по мне – мозгов нет. Мозг не в оценках, а поступках. Сбрить шикарные волосы, когда у тебя и без того плюсов ни дать ни взять – идиотизм. Ещё нервный тик подводит. Когда нервничает, то уголок губ дёргается не переставая. Вспоминаю об этом и понимаю, что он мог не улыбаться мне, а нервничать из-за меня. И то, и другое – не уместно в данном случае. 

Сестрёнка, которой меньше восьми, вытирает салфеткой уголок губ. Не размазывает, как какие-то дети, а аккуратно промакивает, будто за столом у знатных вельмож завтракает. Самое печальное – она не притворяется и не играет, она чересчур взрослая. Не по годам. Гены мамочки дают о себе знать, когда малышка приходит домой с такой же идеально заплетённой косичкой, с какой её в эту самую школу отправляют. Приходит, идеально складывает вещи на полочку, идеально убирает во всех остальных комнатах в доме, идеально делает домашнее задание… Безукоризненно. Безошибочно. Так, что не прокопаешься. Жутко – одним словом. 

Тихо вздыхаю и едва заметно качаю головой. Иногда мне кажется, что они ненормальные, что они не моя семья. 

— Не забудь, — повторяет мама приевшуюся фразу, припечатывая небольшой судочек с бутербродами к столу. Фразу, на самом деле, я не слышу, потому что в наушниках до сих пор шумит музыка, однако могу с уверенностью заявить – она сказала именно это. Потому что одно и то же повторяется каждое буднее утро. "Не забудь", судочек с красной крышкой, выброшенный в урну отвратительный обед… С семи лет до моих двадцати пяти. Я вызубрила эту фразу наизусть, я слышу её даже тогда, когда не утро, а поздняя ночь; я умею читать эти слова по бледным губам матери, что позже снова сливаются в едва заметную полоску. 

Брат догоняет меня на ближайшей от нашего дома остановке. Мне из вежливости приходится снять наушники с головы. Он и отец – единственные, с кем я хоть немного, да перекидываюсь несколькими фразами. 

— Ты подстриглась, — констатирует Лёша, а уголок его губ дёргается. Нервничает? Вроде бы нет. Может ему стало хуже, и теперь нервный тик вовсе не нервный. Вечный, непрекращающийся. 

Однажды, когда мне было чуть меньше десяти, я вздумала пробраться к нему в комнату ночью. Все спали и мне вдруг подумалось: во сне с ним это тоже происходит? Выходит, он никогда толком не отдыхает? Оказалось совсем наоборот. Лёша спал так тихо, спокойно. Совершенно непривычно. Так, что приходило на ум одно – это не он. От страха я молниеносно сбежала к себе в комнату и спряталась под одеяло, крепко зажмурившись, думая: вот проснусь, открою глаза… Вот тогда придет Лёшка, тогда уйдёт этот незнакомец!