Рассвет

Рассвет

- Папа, папочка! Не поймаешь, не поймаешь!

Её голосок, словно звон ручейка, такой резвый, чистый, наивный. Мне кажется, что я слышал его в той стороне. Фани, милая, где ты? Но кругом лишь яркий свет. Мне кажется, что он должен быть ярким, пусть даже я и не могу почувствовать свои глаза. Я ощущаю, что кругом всё состоит из света. Я как будто поднял руку и начал двигаться вперёд. Так я и буду идти. Возможно, во что-то упрусь. Мне бы узнать, найти, вспомнить хоть что-то, чтобы понять, кто я, и где нахожусь.

- Папочка, я здесь! Ты меня разве не видишь? Ха-ха-ха…

Как легко она смеётся. Моя милая девочка, я здесь, я сейчас приду к тебе. Так, решено, я уверен, что она неподалёку. Буду двигаться в ту сторону, откуда доносился её голосок. Фани, я доберусь до тебя, и буду щекотать тебе животик! Вот увидишь, я поймаю тебя, и буду щекотать! Я не перестану, даже если ты будешь очень просить!

- Не поймаешь, не поймаешь!

Она моя дочь. Моя единственная маленькая дочурка. Я знаю это наверняка. Это поможет мне осознать кто я. Фани мой спасательный круг. Я должен зацепиться за то единственное что могу осмыслить в этом месте. Как мне связать её с тем, что было раньше, то того, как я попал сюда? Ничто другое не возникает во мне, кроме её образа. Её светлые волосики, её курносый носик, её зелёный сарафанчик. Но этот образ подобен наваждению, подобен дымке, туману. Он исчезает так же легко, как и возникает, не позволяя даже на мгновение зафиксировать себя. Я пытаюсь представить её зелёный сарафанчик. Что вообще есть зелёный цвет? Как это быть зелёным цветом? В чём суть отличия от других цветов? Что вообще может быть зелёного цвета, кроме сарафанчика на моей Фани? Я не могу понять, не могу вспомнить.

- Папочка, где же ты? Ты такой медленный! Хи-хи…

Я иду, милая. Я должен идти. Должен идти. Пусть даже это место, состоящее из яркого света, явит собою бесконечность, я продолжу свой путь.

* * * *

Холодная криокапсула заскрипела. Датчик её температурного режима перешёл в активную фазу, и стал нагнетать необходимую тепловую среду, при которой возможно пробуждение. Через десять минут крышка капсулы автоматически приподнялась. Раздался глубокий вздох, свидетельствующий о пробуждении человеческого существа. Подвальное помещение, в котором находилась криогенная капсула, имело полуразрушенный вид. Должно быть сотню лет, а может и более, никто не тревожил эти развалины, что раньше являлись лабораторией.

Худой бледный мужчина приподнялся на белом ложе и закашлялся. Когда приступ кашля кончился, он рассеянно осмотрелся. По мере того, как его взгляд скользил по запыленному оборудованию лаборатории, по покрытым паутиной и трещинами стенам, выражение лица приобретало всё более и более недоумевающий вид. Глаза мужчины нервно забегали. Он обхватил голову руками, и, задумавшись, просидел так некоторое время. Затем он выбрался из капсулы, и пошёл на свет, что проникал сверху из противоположного угла, слегка освещая ступени. Спотыкаясь в полумраке об пришедшие в негодность приборы, мужчина добрался до ступеней, и стал медленно подыматься по ним. “Как тяжело даются движения… - думал он, - Сколько же я спал… месяцы… а быть может годы?” Он попытался хоть что-то припомнить, но пока всё было безуспешно.

Поднявшись наверх, мужчина зажмурился от яркого света. Свет, кругом яркий свет. В его голове как будто промелькнуло нечто знакомое, но тут же исчезло, оставив осадок тревоги. Он почесал свою бородатую физиономию, и понемногу раскрыв глаза, осмотрелся. Верхний этаж, на котором он очутился, должно быть когда-то принадлежал небольшому одноэтажному зданию. Однако от самого здания не осталось ни крыши, ни дверей, ни мебели, лишь полуразрушенные серые стены. На голубом небе ярко светило солнце.

Мужчина вышел из дверного проёма, в котором не было двери, и с ещё большим удивлением стал осматриваться по сторонам. Он пошёл прямо по улице, видя вокруг лишь руины. Одноэтажные дома, что располагались в этом районе, все были полуразрушены. От половины из них остались лишь голые стены. Вдалеке виднелись скелеты небоскрёбов, должно быть сейчас мужчина находился в пригороде. Он шёл около получаса, в надежде, что в центре города он обнаружит хоть кого-то живого. Но, оказавшись среди многоэтажных зданий, он понял, что и они были заброшены, как и всё в этом городе, они были преданы безвольному забвению. Вся архитектура, улицы, автомобили, дороги, что когда-то бурлили жизнью, кипели эмоциями, клокотали суетой, теперь стояли в задумчивом хмуром созерцании.

“Что же случилось в этом городе? – думал бородатый мужчина, - Какая катастрофа обрушилась на его стены? Кто в ответе за этот апокалипсис? Есть ли хоть кто-то живой здесь? И… и есть ли люди вообще, хоть где-то?” Последний вопрос пугал его своей невероятностью, и он решил на нём не заострять внимание.

Как бы там ни было, город уже давно пережил свою катастрофу, перетерпел свою жуткую драму. На его каменных скулах застыли судороги, в недрах его домов проросло забвение, по его пустым улицам скитались забытые воспоминания. Трудно описать то странное, растерянное созерцание которому предался наш герой. Растерянность смешалось в нём с задумчивостью, и он, усевшись на широкие каменные ступени пред разрушенным зданием с колонами, что когда-то являлось городским муниципалитетом, устремил взгляд уставших глаз в одну точку. Было нечто одновременно отталкивающее и привлекательное в этом худом лице, нечто что гармонировало, роднило его с этими отвергнутыми жизнью руинами. Страдание оставило на нём свой отпечаток, вгрызлось в его скулы, вросло в его морщины, застыло в его выцветших серых глазах. Его задумчивое суровое лицо отталкивало отстранённостью от жизни, его блёклые глаза отражали глубину душевной комы, в которой пребывало сознание. Но в тоже время, эта бородатая физиономия восхищала гордой обособленностью внутреннего мира, что отражалась на нём. Он не бежал от своего бремени, он добровольно впустил его в себя, дабы навсегда сжиться, срастись с ним, жадно впитать его до последней капли, не упрекая никого.