Рассвет над пепелищем

Рассвет над пепелищем

Батум – самое страшное место на Земле. Мрачное, отчужденноё и, я бы сказал, почти безжизненное. В этом районе ничто не выжило, кроме людей, разумеется. Растения, животные и даже неприхотливые мухи не смогли адаптироваться к жутким условиям, а человек, как известно, привыкает и приспосабливается ко всему.

    Сто шесть лет из своей жизни, я провел в этом месте. В десятилетнем возрасте меня бесцеремонно отняли у родителей и выслали на окраину Земли, в ту её часть, куда перестали попадать солнечные лучи. Как говорили власти: «Мы облегчаем жизнь человечеству, очищая общество от юродивых и физических уродов». Звучит страшно, но это так. В мире всё чаще рождались люди с отклонениями в развитии и аномалиями во внешности – это называют «прогрессом». Сначала от нас отворачивались, делая вид, что не замечают. Дети таращили глаза, тыча пальцем: «Они не такие как мы!». Удивительно как нас не перебили и не свалили в одну яму. Видимо, так проявилась гуманность! Каждый человек, отличавшийся от общей массы умственным отставанием, бредовыми заявлениями или физическими пороками, без предупреждения был вырван из своего дома и оказался на Батуме. На довольно большом участке земли расположился район, куда были сосланы со всего мира неугодные социуму люди. Нас отделили от нормальной жизни большим железным забором, как в концлагере, с одним отличием – нас никто не истязал, мы сами с этим справлялись на «отлично».

     Человечеству так и не удалась разгадать загадку, почему однажды Солнце перестало освещать одну из зон Земли или же они попросту не хотели это знать. Оставшись один в месте, которое нагоняло ужас даже на взрослых, я, казалось, испугался больше всех, хоть и не понимал, что происходит. Вокруг не было видно ничего живого: ни травы, ни деревьев, всё давно завяло и высохло, лишилось всяких красок. Глаза привыкли к серому сумраку, но я точно мог определить, когда наступала ночь, так как тогда всё погружалось в непроглядную тьму. Поначалу попавшие сюда люди находились в состоянии шока и потерянности, некоторые надеялись, что нас ещё вернут обратно в привычную среду, но это не произошло. Было сложно приспособиться к новым условиям и обстановке, оказавшиеся здесь люди разговаривали на разных языках и я первое время ничего не понимал. Спустя несколько лет появились наречия и своего рода диалекты, в которых были намешаны разнообразные языки – так общение постепенно наладилось. Из построек на нашей территории были возведены небольшие полуразрушенные дома в пять этажей: в квартирах отсутствовали двери,  стёкла в окнах были выбиты, о мебели не стоит и говорить. Обстановка напоминала состояние брошенных городов после военных действий. Кто оказался попроворнее, сразу занял жилище – одну из комнат в заброшенных зданиях, надеясь, что там их никто не тронет. Я был ребенком и с того самого дня жил на улице, даже тогда мне это казалось безопаснее, чем находиться в аварийной постройке.

   Шли дни, люди пытались скрыться от правительства и военных, устраивавших каждодневные облавы, но их с легкостью находили, потому что даже родственники считали таких как мы врагами. Наши ряды неумолимо пополнялись, и было ясно, что если мы не приспособимся к новым условиям жизни, то все умрем. В полной нищете люди начали проявлять по отношению друг к другу невозможную жестокость: убивали детей и стариков, чтобы не было лишних ртов, насиловали беззащитных женщин. В общем, удовлетворяли все свои потребности, кто как мог, в ущерб остальным. Моя жизнь стремительно катилась в пропасть. Я спал на голой земле и несколько дней существовал впроголодь. Изгнанные позабыли о понятиях цивилизованности, гигиены и какого-либо взаимопонимания. Любой мог сесть испражняться посреди улицы на глазах у сотен человек, но очень скоро на это перестали обращать внимание, происходящее стало нормой, как невзначай чихнуть. С каждым днём, вокруг становилось всё грязнее. Обстановка была такой, словно землю посыпали пеплом или сажей, под ногами было черно, грязь прилипала к подошве обуви и жутко воняло. Нам нечего было есть, не говоря уже о том, во что одеться, но со временем жизнь всё же немного наладилась. Произошел естественный отбор, и, как в дикой природе, выжили сильнейшие, среди которых, волей судьбы, оказал и я.

     У нас был свой, ограниченный духовно, скудный мир. Многие уже не помнили, что такое цивилизованное сосуществование, потому как считали что то, как мы жили, и было настоящей полной жизнью. Мы не знали новостей, нам не привозили газет, абсолютно отрезав наш «класс» от основного социума. Я как обычно, вылез из своего застеленного грязными лохмотьями пака и, ссутулившись, чтобы быть как можно неприметнее, направился к огромным железным воротам. Таких ворот было несколько по всей территории Батума, люди выстраивались возле них в очередь, и приезжавшие военные, как в тюрьме, через окошко раздавали нам работу на день. Мы шили, ковали железо, изготовляли изделия из дерева, ремонтировали обувь, зонты и многое другое. Но трудились себе во благо не все, большинство предпочитало в конце дня ограбить кого-то или лишить жизни из-за подгнившего яблока. Я взял пять пар обуви и поплелся к своему паку, выполнять нехитрое задание. Если повезет, вечером за сделанную работу, получу кусок хлеба или какие-то тряпки. Именно тряпки, потому что назвать это одеждой, язык не поворачивался. Я жил одиночкой, никогда не ввязывался в драки и старался не привлекать к себе никому не нужного внимания. Иногда сам себе казался тенью и только оставляемые мной на грязной земле следы свидетельствовали о том, что я всё ещё существую. 

     За несколько десятилетий некоторые люди начали заводить семьи. Не официально, разумеется, а, так сказать, гражданские браки, рождая на свет детей заведомо обреченных на страдания и унижения. Вновь приведённых в этот жестокий мир никто не крестил, как это было принято когда-то, здесь не было места вере, религии и надежде. Но всё же, мы единственные были удостоены того, чего лишились миллионы других людей, находящиеся по ту сторону железного забора. У населения Батума продолжительность жизни была наибольшей, чем где-либо. Ни один представитель нашего «класса» не умирал своей смертью раньше ста лет, но едва ли люди должны завидовать тем, кто влачит самое жалкое существование на Земле. Видимо, долгая жизнь стала вознаграждением за наши нечеловеческие страдания или же очередной карой.