Раздельный сбор воспоминаний

Раздельный сбор воспоминаний

Машка вышла из троллейбуса - наполненного людьми и оборванными историями, - крепко прижимая к себе большую тряпичную сумку без замка. Такие отлично подходят для того, чтобы беззастенчиво воровать - когда эта потрепанная вселенная сама призывно разевает рот, как тут устоять и не нырнуть в нее в поисках своих путей - даром, что не млечных. Беда только в том, что у хозяек таких вот сумок - уставших, серых и обязательно погруженных в перемалывание мыслей в отвратительную прогорклую кашу, - нечего воровать. Ни денег, ни вещей тебе ценных, ни сил на жизнь.

Машка - в паспорте Тронова Мариэтта Викторовна - прижала пальцы свободной руки к губам, словно лицом к лицу столкнулась с горем. Но, как и у большинства людей вокруг, ее единственным перманентным горем была она сама. Начиная от имени - ну кто, кто будет звать ее Мариэттой в этом мелком и закостенелом городке? Хорошо, хоть Машкой окрестили - в юности все больше звали “Эта”. И если в семнадцать такое имя казалось загадочным и очень необычным, то после двадцати - вместе с осознанием своей банальности и обычности, - пришло отвращение к безликой кличке. Если даже с именем имелись такие проблемы, то что говорить об остальном?

Тяжелый вздох и первые шаги в небольшой, но крайне известный дворик в их городке. С каждым движением желание сбежать прорастало в Машке, словно живучий сорняк: вот левая нога все неохотнее отрывается от земли, вот дышать становится тяжелее, в голове всплывает огромный список очень важных дел, не выключенных утюгов и чайников. И пусть она прекрасно знала, что устранила все возможные опасные моменты в доме - от тех самых утюгов до вентиля газовой трубы, - Машке отчаянно хотелось поддаться, поверить в неминуемую катастрофу и сбежать.

- Чего плетешься?, - женщина лет пятидесяти с синюшным лицом и в халате того же оттенка обогнала ее слева, волоча серый пластиковый мешок, набитый бутылками. Машка помнила такие мешки: в детстве бабка начиная с мая в таких покупала сахар - варенья, закатки, да и просто на хлеб посыпать в качестве десерта… Только этот мешок в руках у припухшей женщины никак не ассоциировался с теплым, слегка пожелтевшим детством, ни уж тем более со сладостью. Горе - вот что таилась за грязными пластиковыми полосками, туго переплетенными между собой. Как и в сумке самой Машки - иначе ни ее, ни женщины тут не было бы.

Глухой дворик, в который они с теткой вошли почти одновременно, был забит контейнерами для мусора и небольшими деревянными домиками, с окошками для приема. Сюда тащили воспоминания со всей округи, даже из пригорода приезжали - у кого духа хватало. Машка вчитывалась в таблички с потрескавшейся краской и не могла понять, куда ей идти. Ближайший домик венчала покосившаяся надпись “Макулатура”, словно призывала начать с нее. Все ведь в школе сдавали! Тащили по утрам плотные связки старых книг, журналов с выкройками и схемами для вязания. А еще - обязательно - тетради. Исписанные от корки до корки. Рисунки всякие, личные дневники, которые мамы называли дурью и освобождали место под “нужные вещи”, не глядя на залитые слезами раскрасневшиеся щеки своих детей. Так что, сбор макулатуры был делом привычным, хоть и нелегким.

Если уж быть совсем откровенной - а Машка хоть и говорила немного, но всегда честно и прямо, - то проще всего было сбросить воспоминания в общий помойный контейнер. Туда помещали все то, что сложно было классифицировать или делать это было просто лень. Не всем, как ей - дуре старой - нравилось копаться в пережитом, вычленять болезненные взгляды и сигналы того, что однажды ей придется принести эту историю сюда - в последнее пристанище каждого отрезка жизни. Вот только содержимое этого контейнера уничтожалось безжалостно и крайне неаккуратно - тут и там по городу валялись остатки чужих переживаний, ветер с завидным упорством носил по улицам серые ошметки чьих-то надежд - разглядывай, осуждай, жалей… Нет уж, если и нести часть себя на утилизацию, то с достоинством и гарантией на конфиденциальность. Машка подумала, сколько богатых, тонких и красивых женщин отрывали здесь от себя одеревенелые куски тоски, ставили галочки и отказывались от денег. Пусть так - топят печи, делают бумагу, что угодно - но гроши эти им ни к чему, как и сами воспоминания. Машка хоть и не была из их круга - к ней подходило разве что тонкая, но уж никак не красивая или аристократичная, - но ощущала внутри примерно тоже. Если она, конечно, правдиво представляла себе этот процесс у других.

Немного потоптавшись на месте - резиновая подошва старых кед запылилась и мало напоминала о первоначальной белизне, - Машка шагнула к окошку макулатурного приемника, крепко сжимая ручки сумки меловыми руками.

- Принесла, - ни то с жалостью, ни то с легким укором проговорил старик в проеме окошка. Его седые волосы торчали в разные стороны крупными неухоженными завитками, а из наполовину беззубого рта несло застарелым сигаретным дымом и укропом. Словно в подтверждение Машкиных заметок, старик похлопал себя по линялой куртке, достал пачку Беломора - его еще выпускают или у деда тайная заначка до конца жизни? - и смачно подкурил белую толстую сигарету.

- Принесла, - согласилась Машка. Что тут выдумывать - сюда не приходят поглазеть, здесь даже металл пропитан болью настолько, что слезы брызгают из глаз как от едкого дыма. - Да не знаю, куда сдаваться.

- Это все так. По началу... - махнул старик рукой, покрытой большими темными пятнами - свидетельствами долгой жизни и внезапно наступившей старости. Старость ведь никогда не приходит вовремя - кто вообще хочет увидеть в зеркале сморщенную, сгорбленную версию себя - если, конечно, вообще помнишь, что это за штуковина такая и кто смотрит на тебя блеклыми полуслепыми глазами. - Смотри, тут оставляют простые воспоминания - которые  втягость таскать в себе - на флешку эту вашу не сбросишь ведь, сожрет, как вирус.

Машка недоверчиво покосилась на деда - его осведомленность в компьютерных и явно далеких от его понимания терминах озадачивала. Меж тем, сумка на худом плече становилась тяжелее с каждым слово старика, словно набирала мутной воды.