Разочарование

Глава первая: в пути

От станции тащились целую вечность. Мистер Бэрроуз и теперь не щадил ни ушей моих, ни душевного состояния: едва за нами закрылась дверь кареты, он тут же улегся на свою лавку – благо, рост ему позволял – и омерзительно захрапел. Никогда прежде мне не приходилось слышать подобных звуков, извергаемых человеческим телом. И если в поезде я не мог уснуть от изумления, то сейчас, будучи измотан, небрит и голоден, я не спал, скорее, из-за накатившей злости и едва преодолимого желания накинуться на мистера Бэрроуза и положить конец и его, и моим мучениям.

Пытаясь хоть немного отвлечься и скоротать часы изнурительной поездки, я раз за разом припоминал послание Министра градоуправления, адресованное лично мне.  «Острая необходимость… Перед лицом грозной силы… Надежда целого государства… Судьба народа…» - слова эти, написанные размашистым каллиграфическим почерком, заставляли душу мою трепетать от радости. И хоть в кромешной тьме, да и без очков, я ничего не мог разобрать, все равно смотрел и смотрел на свиток, не веря своему счастью. В эту минуту я был даже благодарен мистеру Бэрроузу за его чудовищно крепкий сон и предоставленную мне возможность вдоволь насладиться первым в жизни, но чрезвычайно важным заданием.

Осталось загадкой, почему из всего факультета картографов выбрали именно меня.  Быть достойным оказанной чести, пожалуй, не легкая задача, но я к этому долго и упорно готовился. Штурмовать Академию морских ремесел пришлось несколько лет подряд. После очередного провала отец наконец-то надо мной сжалился и оплатил курсы научного рисования великолепного Мейрсмеера. Мастер давал мне уроки на протяжении года и был по-настоящему суров. Даже когда я с блеском преодолел вступительные испытания, услышал от наставника лишь: «Вполне пристойно, Жан, но здесь нет ни единого повода для гордости». Тем не менее, я был собой доволен. Последующие четыре года учебы чуть не превратились в кромешный ад, но искренняя заинтересованность помогла мне стойко перенести все трудности. Да, спина моя теперь не так здорова, как прежде. Да, грифель карандаша намертво въелся в кожу ладони. Да, от ночного чтения зрение бесповоротно испортилось, и мне пришлось надеть очки. Но я получил то, к чему стремился. 

Еще раз сжав в руке заветный свиток, украшенный несколькими золочеными подписями и тремя печатями: изумрудной, рубиновой и аметистовой, я поскорее убрал его в кожаный чехол из-под очков и сунул за пазуху: мистер Бэрроуз вдруг стал подавать признаки жизни.

Но Главный инженер Его Величества – неподвластный, естественно, никаким Министрам и Министерствам – лишь издал новый высокий звук, чуть разнообразивший палитру ужасающей какофонии, и принялся храпеть дальше, как мне показалось, даже с большим усердием и самоотдачей.

Я же не спал третьи сутки подряд, и мучился от головной боли и приступов острой слабости. Даже усесться с удобствами не удавалось: рост мой чуть ли не вдвое превышал рост мистера Бэрроуза, и на коротенькой лавке я мог разместить разве что одну ногу, если бы той было позволено путешествовать отдельно от всего остального тела.

Беспокойно поерзав, я приподнял ажурную занавеску, вероятнее всего, связанную какой-нибудь деревенской умелицей, насмотревшейся позапрошлогодних журналов, и уставился в окно.

Неспешно движущийся мимо пейзаж за считанные минуты превратился в совершенно фантасмагорическую картину: на фоне предрассветной синевы еще усыпанного звездами неба разлились фиолетово-бардовые всполохи. Видимо именно они разбудили цикад, а уже их стрекот поднял воронов: вся округа вдруг заходила, ожила, встрепенулась. Залитый чуть розоватым светом, глядя на хлопающие над каретой крылья, я перекрестился и задернул занавесь.

Тут же невольно вспомнилась одна глупая история, прочитанная мной о Монашеской Пристани – городке, куда мы с мистером Бэрроузом и направлялись. Накануне отъезда я успел заскочить в библиотеку Министерства наук, имея в запасе лишь пару свободных часов. Первой же вещью, попавшейся мне на глаза стала тонкая книжица, пропитанная суевериями и страхом. Мол, жители городка совсем не веруют в Бога и поклоняются лишь морскому чудищу, попутно скармливая ему сердца невинных девиц. Надо признаться, проглотил я эту историйку с жадным вниманием, ибо такого будоражащего и увлекательного чтива мне давно не приходилось встречать. 

Научных же сведений о Монашеское Пристани как будто бы и вовсе не было.  Последнюю перепись населения выполнил некто Перран Омун больше двухсот пятидесяти лет назад. Он провел в городке около трех лет, вполне благополучно вернулся на родину и передал всю собранную информацию Министерству градоуправления. Правда вот дальнейшая судьба путешественника несколько озадачивала: его обнаружили мертвым в собственной квартире, на полу кухонной комнаты. Вся голова его была залита чем-то липким и темным, по виду напоминавшим обычные писарские чернила. Исследование тела показало, что несчастный Перран и вправду захлебнулся чернилами, но как ему это удалось, так никто и не выяснил. Непоправимой же утратой стала вовсе не утерянная страдальцем жизнь, а документы, касающейся Монашеской Пристани – несовершенная тогда еще бумага, особенно подвластная внешним воздействиям, отчего-то разбухла, размякла и за считанные дни превратилась в ничто.

С досадой пришлось признать, что впереди меня ждет не легкое  путешествие, полное развлечений и приятного времяпрепровождения, а долгая и кропотливая работа. Кроме составления подробной карты как самого города, так и всех его окрестностей, я намеревался собрать немало сведений для Министерства градоуправления. Расписать, какие в Монашеской Пристани существуют отрасли, чем живут люди, его населяющие, какой у этого места вообще потенциал к развитию. Я жаждал преподнести министру Ризу черное, словно выжженное, пятно на карте в виде монументальных описательных трудов. И глупо будет противиться, если за эти заслуги меня захотят сделать самым молодым Академиком в истории…Тогда придется долго и мучительно репетировать свою вдохновляющую речь перед зеркалом, и, главное, научиться сгонять с пухлых щек постыдный юношеский румянец.