Развеянное по ветру

Развеянное по ветру

«То, что делали намедни, позже примут за истребление обычных невинных созданий, не уверовав в необычайную власть этих отродий над природой и вообще в существование таковых. Так же и мы не доверились, пока не стали свидетелями этой необычайной скверны и не приложили всех усилий для её искоренения, дабы никто не познал её впредь».

Майстер Ульрих, XV век

Дождь иссекал землю тысячами бичей. Струи в отсутствие ветра падали перпендикулярно на землю, превращавшуюся в жижу, словно виноград, который под десятками ног виноделов в чане становился мезгой. Местами нога увязала по щиколотку. Эберхард спешил, стараясь донести укрытый под намокающим плащом документ более или менее сухим. Казалось, что шум ливня походил на шипение гадюк или кипящего масла. Спрятавшись под навесом у какой-то харчевни в надежде переждать непогоду, Эберхард снял промокший капюшон, провёл ладонью по голове и оглянулся. Округа опустела. Под таким ливнем можно было семенить лишь по важному делу. Эберхард достал записанные им показания бюргера Якоба, прощупал с обеих сторон бумагу и спрятал обратно, стараясь не помять. Вспомнил Эберхард рассказ гостившего у него некогда купца Андреаса Крамера. В Китае, говорил Крамер, люди в ненастную или знойную погоду выходят по обыкновению с круглым навесом в руке, который они называют «сань». Навес этот на трости избавляет их от плащей и головных уборов, которыми наши люди защищаются от непогоды. И хотя подобные навесы представлялись ему лёгкими, рассказывал Крамер, они всё же делали одну из рук занятой, а потому некоторых сопровождал держащий такой навес слуга. У нас же, помимо прочего, считал Крамер, такие навесы больше подходят придворным дамам, нежели обычным бюргерам, а потому мало кто их изготавливает и ими пользуется.

Эберхард на мгновение поджал губы. Небесная канцелярия смилостивилась и дождь вскоре стал моросящим. Уже без капюшона Эберхард направился дальше и через десять минут был у порога дома окружного судьи Гуго фон Шталленберга. Эберхард постучал дверным кольцом и отёр лицо от капель. Дверь открыла жена судьи, Берта, и, повесив плащ гостя сушиться, пригласила сесть у массивного дубового стола, после чего исчезла в проходе другой комнаты. Вскоре вышел сам Гуго и, поприветствовав Эберхарда, с пыхтением уселся напротив него на высоком стуле у стола. Налив гостю и себе вино, судья молча взял протянутый документ и, пропустив формальную вступительную часть, начал читать про себя свидетельство бюргера Якоба: «Два года назад у меня стал высыхать весь урожай, какой только был. Уже долгое время всякая хворь обходила мои растения стороной, засухи и сильных морозов не было давно, а тут все сразу все яблоки и вся рожь стали чахнуть и погибать, и саженцы тоже, а где я сажал заново, там семена даже не прорастали. Сорняки, и те перестали появляться. Удивило меня весьма и то, что пропали земляные черви. Хоть и поднаторил я в этом деле и уже как двадцать лет собираю плоды, а такого ещё не видел. Не знаю я также и случая, когда плодородная почва в мгновение ока стала бы совершенно непригодной для всякого растения. А выглядела она так же, как и прежде — влажной, унавоженной и взрыхлённой. Позвал я друга Гумберта, который на свой огород вроде как не жаловался. Вышел он за пределы моей земли, убедился, что там всякая трава растёт как обычно и черви есть, вернулся ко мне и тоже развёл руками, диву дался. Взял семена, которые у меня не дали всходов, посадил на своей земле и увидел, что растут они как положено, чему более всего удивился. Приходили и другие люди, соседи, да только тоже ничего не поняли, прозвали меня Иовом по причине необъяснимой беды. Я же девять месяцев назад решил продолжить возделывать почву в надежде исправить дела, да только почва и ныне всё та же. Решил я, что никто уже не возьмёт себе эту землю и передать в наследство её я не смогу. Тогда-то, а было это месяц назад, жена сказала мне, что дело может быть в порче, которую-де могут наслать ведовские чары. Я не знал, кому это было бы надобно, пока жена не припомнила об одной старой карге неподалёку по имени Хильдегард. Жила она в своём доме ещё до того, как я унаследовал свою землю от отца. Жена моя и те немногочисленные люди, которые знали её, ничего хорошего о ней не говорили, я же видел её лишь однажды, краем глаза, год назад. Поговаривали, что смотрит эта одинокая старуха на людей косо, а детям, которых встречает, говорит об их природных недостатках — кому о картавости, кому о прыщах. Припомнил я, что завидовала она моим урожаям. Мы её сторонились, а потому ни в каких отношениях с ней не состояли. Решил я наведаться к ней, выведать, почему с землёй у меня так скверно. Люди сказали, где она живёт, да только наткнулся я на замок, и повернул обратно, а через два дня было то самое, хотя постучал на всякий случай. Вернулся ни с чем, а через неделю проснулся дома от громкой брани. Выглянул в окно, увидел соседа Томаса, спорящего с какой-то старой женщиной, похожей на Хильдегард. Не знаю, что было поводом, только жена тоже встала, подошла к окну и сказала, что это и есть Хильдегард. Брань прекратилась, а эта баба вдруг бросила вослед Томасу «мало тебе осталось!» и тоже удалилась. Через два дня слёг Томас с чахоткой, а вскоре недуг его одолел. Заметил я, что на его похоронах Хильдегард не было, а на двери её дома до сих пор замок висит. Видать, начала опасаться, лисица. Моё же положение — отчаяное, так как держался я за урожай, который продавал на рынке и ел сам, а сейчас живу впроголодь и ждать помощи божьей более не могу. Потому прошу суд моего города рассмотреть это странное дело, я же готов оказать всяческое содействие. Сим присягаю на Евангелии Господа нашего Иисуса Христа, что всё изложенное — правда». Внизу документа стояла подпись самого бюргера Якоба, его жены и всех остальных указанных свидетелей. Документ завершался припиской: «Заверено посланниками окружного судьи города Трира Мартином де Линденом, асессором, и Эберхардом Хаасом, секретарём июня двадцать шестого дня, в лето от Рождества Христова тысяча четыреста восьмидесятое».