Разжигатели солнца

Пролог

Где моё место под солнцем?

Мне б узнать для начала, где моё солнце.

Чёрная рука, изрытая множеством язв, похожа на птичью лапу — такая же тонкая и худая, с пальцами-веточками. Наощупь словно сухое дерево, но притом холоднее льда. Остатки плоти свисают лохмотьями с черепа, обнажая его белизну. В глазах, затянутых бельмами, пустота, звонкая и холодная, будто сталь, и пронзает до самых костей. Рот широко открывается, как у рыбы, выброшенной на берег, но мёртвое горло не может исторгнуть ни звука.

Дрожащие белые пальцы смыкаются с неподвижными чёрными, дрожь передаётся от живой руки к мёртвой, и обе начинают трястись, словно мертвец тоже испытывает страх. Глаза его широко раскрыты, лохмотья лица кривятся в жуткой гримасе. Неупокоенный словно беззвучно кричит, остатки зубов стучат друг о друга.

«Это только иллюзия жизни».

Может ли мёртвый чувствовать страх?

«Не думай об этом!» — пришлось одёрнуть себя и, стиснув зубы, крепче переплести свои пальцы с иссушенной чёрной плотью.

Два сердца бьются в груди вразнобой: одно еле-еле, мягко, почти неслышно, как легкокрылая птица, а второе жадно и гулко, словно голодный хищник, учуявший запах крови. Непримиримые враги, запертые в одной тесной клетке из мышц и костей. Два пульса никак не сольются в один, и от этого темнеет в глазах.

Каждый раз словно первый.

Прикосновение к неживой ладони похоже на падение в прорубь. Воздух становится плотным и ледяным, как вода в тёмной зимней реке, и единственное, что видно в окружающей мгле — это слепые глаза. Похожие на мутные зеркала, они отражают призрачный красный свет, медленно разгорающийся в сплетении чёрных и белых пальцев.

Тонкая вуаль перед лицом колышется от дыхания. Она похожа на лёгкий, едва заметный белёсый туман. Почти не мешает смотреть, но и щит из нее совсем никакой. Запах разложения льется прямиком в лёгкие, не встречая преград.

Тьма поглощается красным светом, он обволакивает всё вокруг и скользит по телу. Весь мир растворяется в алом, будто вуаль, надетую на лицо, щедро обрызгали кровью.

Правое сердце громко стучит в груди, жадно глотая желанную хоа. Она тянется багровыми ручейками из темной ладони в белые пальцы, растекается по бледной коже, проникает в неё и растворяется в горячих потоках внутри вен, остужая бегущую кровь. Словно колкие озорные снежинки, хоа пляшет по телу, наполняя каждую его клеточку холодом.

Если тело леденеет внутри, то холод вокруг перестает чувствоваться. Даже кажется, что становится жарко.

Лучше закрыть глаза...

Забирать у мёртвых остатки поглощённого солнца больно. Кажется, что пропитываешься с головы до пят могильным воздухом.

Ничего. Скоро будет тепло, нужно только чуть-чуть переждать.

Но сейчас больно. Хочется запустить руку в грудную клетку и вырвать оттуда это быстро стучащее сердце. Каждый его толчок несёт с собой боль. Но осознание, как родилось это сердце, намного больнее.

Слышит ли Он его стук отсюда?

«Ну какая ты пташка? Ты — глупый мотылёк, который постоянно летит к огню», — словно наяву, звучит в голове низкий мужской смех.

Ногти непроизвольно впиваются в мёртвую плоть, она такая сухая, что похожа на уголь.

Глаза открываются.

Красных всполохов на чёрной руке становится всё больше, за ними почти не видно чёрного тела. Мертвец не может стоять устойчиво, его тело трясется, словно колышется сильным ветром — но белая рука неподвижна.

Вдох.

«Справлюсь».

Выдох.

Может ли мёртвый чувствовать боль?

«Это только подобие жизни».

Правое сердце бьётся просто безумно, словно вот-вот выпрыгнет из грудной клетки.

Чужая рука высыхает, становится хрупкой и вдруг превращается в пыль. На белой ладони остаётся лишь горка черного праха. Он кружится в воздухе, оседая на тёмный пол, изрисованный светлыми символами.

Запах разложения переполнил грудь и грозится вырваться через горло приступом тошноты.

— Десятая, превосходно! Управиться с дьянхо за какие-то пять минут — просто поразительно, — позади раздаются хлопки ладоней. Каркающий голос принадлежит пожилой женщине с одутловатым лицом. Старуха облачена в по-девичьи легкие и воздушные белые одеяния, ее губы покрыты краской, седые волосы свиваются кольцами, как у кокетки, но глаза похожи на две чёрные бездонные ямы. Серебряные цепочки на ее запястьях издают тихий звон, на них качаются жемчужинки и красные коралловые бусины. Разрез на пышной газовой юбке открывает вид на толстые ноги в белоснежных чулках, а легкие туфельки с озорными бантами дополняют несуразный облик.

«Оставь свое имя в прошлом. Теперь ты — Десятая».

Под сводами Дома Луны отрекаются от былой жизни. Богиня даст новое имя, если сочтёт достойной, а пока что порядковый номер, как у других.

...Но Лестива знала, что богов не существует.

И пусть назовут хоть десятой, хоть тысячной — она всё равно останется Лестивой.

— Дитя, ты радуешь меня каждый день. Милая дочь, Великая Мать будет рада принять тебя в свой Дом.

— Эта дочь благодарна за похвалу, — Лестива покорно склонила голову. Туфельки с бантами приблизились вплотную к её белым туфлям. Взгляд Лестивы уперся в тёмную пыль на носке одного из них, и голова склонилась ещё чуть ниже.

— Ну, хватит тебе, — хрипло рассмеялась наефолхе Ломмех — верховная жрица Дома Луны. Ее рука проникла под тонкую вуаль и потрепала Лестиву за щёку. Цепочка с подвесками радостно зазвенела, словно вторила смеху старухи.

Только наефолхе могла открывать лицо. Остальные женщины, вступая под своды Дома Луны, должны носить вуаль. Она почти ничего не скрывает, и все-таки служит эдакой призрачной завесой, отгораживающей лицо луноликих жриц от внешнего мира, и создает ощущение некой тайны и мифичности облика. Снять завесу означает осквернить богиню-матушку Ви, покровительницу слепой луны. Вуаль покрывает голову целиком, как воздушное покрывало, спускаясь ниже подбородка, и крепится к плотному белому кокошнику.