Родная кровь

Родная кровь

Хриплое прерывистое дыхание спящего разрывает в клочья ночную тишину. Шуршание простыней, быстрое бормотание, тихие вскрики не дают покоя лежащему на полу бульдогу, смутно белеющему во мраке. Но не только сонное беспокойство хозяина нервируют собаку, но кое-что, более страшное по своей сути. И это кое-что, а точнее, кое-кто находится совсем рядом. От ночного гостя веет холодом, мертвенность которого пронизывает насквозь все существо бульдога и не позволяет даже тявкнуть. И собака молчит, терпя и холод, и присутствие нежеланного визитера, и вообще все, что только может твориться в этой комнате.

 Здравствуй, Арти. Ну вот, опять ты вертишься во сне, что-то бормочешь. Как ни приду, так наблюдаю эту сцену. Касаюсь холодной ладонью твоего вспотевшего лба, и ты стихаешь. Уголок губы еле заметно дергается, будто ты пытаешься улыбнуться сквозь сон. Мой Арти. Знаешь ли ты, что значишь для меня? Наверное, все из-за того, что ты последний из моего рода? Пожалуй, именно из-за этого.

 А тебе лучше не знать меня, ибо все равно не поверишь. А если и поверишь, то долго еще будешь вникать во все тонкости моей истории, искать меня. В конце концов, ты можешь из-за своего знания попасть в определенные заведения, которые люди придумали сравнительно недавно и куда засовывают на веки вечные тех, кто, по их мнению, «тронулся умом». Но я не желаю тебе такой участи и поэтому изредка забегаю к тебе по ночам и наблюдаю, как ты спишь.

 Укутываю тебя в теплое одеяло, тихо шикаю на готового разлаяться пса и, устроившись поудобнее на стуле, предаюсь воспоминаниям.

Ты даже представить себе не можешь, когда я родилась. И где. Далекая-далекая Румыния стала моей родиной, а точнее, маленькое княжество Валахия, коим правил тогда — барабанная дробь — Влад Цепеш. Наверняка ты слышал о нем, как о Дракуле. Мудрый, строгий и справедливый, он был совсем не таким, как о нем пишут в разного рода энциклопедиях. На кол сажал врагов? Да, не спорю, было дело. Но остальное… Особенно сказка о том, как он якобы любил ужинать посреди горы трупов. Уму непостижимо, как до этого могли додуматься!

Но сейчас не об этом. До определенного времени я была совершенно обычной девчонкой из крестьянской семьи, но это было до того, как турки напали на нас, пока князя не было. Довольно подло, не находишь? Но османам было наплевать на все принципы — уничтожить Влада и его княжество — вот была их цель. Что, собственно, почти удалось.

…Он нашел меня возле одного из подожженных домов: в разорванной одежде, вывалянную в грязи, ревущую, пытающуюся куда-то уползти. И задал лишь один вопрос:

  — Хочешь мести?

 Я не знала тогда, что он хочет сделать, но ответила:

  — Да, князь…

  — Тогда пей.

 Властный хриплый голос проник в самое подсознание, заставляя повиноваться беспрекословно. В голове стучала только одна мысль: месть, месть, месть!

Когда первая капля крови проникла в глотку, все вокруг будто поменялось. Никогда я не видела мир таким ярким! Я могла видеть все, даже то, как не бьется сердце в груди владыки. И голод — одно из самых первых ярких воспоминаний о новой жизни. Зверская жажда обуяла тогда меня, и все, что нужно было делать, — это крушить врагов и опустошать их тела.

Но не только это запомнила я в тот день. В сознание врезался тот момент после битвы, когда Дракула решил убить нас всех, озверевших от голода и готовых разорвать на куски его сына, и рассеял мрачные тучи над нашими головами одним лишь мановением руки. И никогда не забуду эту боль, потоком раскаленной лавы жгущую все тело и распыляющую в воздухе целые куски кожи слой за слоем при свете полуденного солнца. Каких усилий стоило мне тогда, почти полностью испепеленной, доползти до ближайшего расписного шатра, манящего золотыми узорами на алой ткани, и укрыться в нем от смертоносных лучей. И потом ждать ночи.

Мне казалось тогда, то прошел не день, а целая вечность. Адская боль плескалась во всем теле; ощущение того, что с меня медленно, слой за слоем снимали кожу, не покидало в течение всего этого времени. Ох, врагу не пожелаешь того, что тогда пережила я. Но ничего нельзя было поделать — только лежать тихо-тихо и, сжав обнажившиеся за испепеленных губ зубы, скулить от невыносимой боли.

Пролежала я так до сумерек, невыносимо медленно набираясь сил и восстанавливая свой первоначальный облик. Кости и мышцы почти полностью воссоздались, чего нельзя было сказать о коже и глазах, начавших различать кое-какие силуэты лишь ближе к сумеркам.

И вот он, вечер. Заветная прохлада приближающейся ночи дунула блуждающим ветром в шатер и успокоила пылающее тело. Ненадолго, но этого уже было достаточно, чтоб понять — живительный мрак недалеко. Тут же ощутился чей-то запах, не чувствуемый мною ранее. Он знакомым холодом защекотал ноздри, и стало понятно тогда: это кто-то из своих. А если пришел кто-то из наших, значит, его не спалило солнце и не отправило в Ад, который уготован таким тварям, как мы.

Похоже, пора выползать. Почти на ощупь, пробираясь сквозь какие-то тряпки, я раздвинула тканые стенки шатра и почти вслепую выбралась из своего временного убежища. Глаза еле различали успевшую впитать в себя кровь павших землю, рука напоролась на лезвие меча, валявшееся в траве. Тихий вскрик тут же был заглушен, и из сжатых зубов вырвалось лишь тихое скуление. Но я продолжила ползти куда-то, силясь что-то различить своими полуслепыми глазами в сгущающихся сумерках.

И увидела его. Какой-то старый отшельник в видавших виды одеяниях тащил мертвого владыку куда-то прочь с поля битвы. Он совсем не был знаком мне: ни среди чужих я его не чуяла и не видела, ни среди своих.

И этот отшельник заметил меня. Сквозь густую бороду пробилась ухмылка, глаза его засветились недобрым огнем — и не могла видеть его глаз, но ощущение мертвенного холода обожгло еще не восстановившуюся полностью кожу, заставляя сжать зубы: прикусывать-то пока нечего. Он ничего не говорил, но я поняла его немой зов. И теперь мы оба тащили Влада под сень лесных деревьев.