Родник

Родник

Небо и земля лежали кругом холодные и равнодушные, как телеграмма. Сухие былья пижмы торчали вдоль обочины, опутанные паутиной, отяжелевшей от росы, за узкой полосой поля начинался редкий березняк. Хрустнув и наддав, буханка тронулась в обратный путь, расплёскивая глинистую жижу. Старик поднял ей вслед ладонь. Он был подтянут и сух, заношенная штормовка сидела на нём ладно, привычно. Волосы, хотя седые и редкие, занимали всё положенное им от природы место. Кожа под ними казалась тонкой и натянутой. Щёки его, наоборот, стали с годами дряблыми, а если бы старику вздумалось поднять брови, кожа на его лбу сложилась бы в глубокие борозды, как мехи у баяна. Сейчас лицо его не выражало эмоций. Махнув водителю, он отвернулся от разбитой дороги и зашагал в сторону по второстепенной колее, засыпанной слипшимися осенними листьями. Шёл размеренно и споро, как ходят люди, привычные к долгой ходьбе. По сторонам дороги, среди спутанных прядей полёгшей травы белели островки вчерашнего ноздреватого снега. Дорога уходила в лес.

Спешить было некуда. После тряски в уазике стало очень тихо, остро пахло лесом и мокрой землёй. Старик достал на ходу и выключил бесполезный в этих местах телефон. Дорога за годы затянулась, как старый шрам, деревья подступили ближе к её краям, в прозрачных нерастревоженных лужах плавала ряска. Старик помнил дорогу другой, он узнавал её, но не чувствовал себя дома. Как человек, случайно оказавшийся в проданном доме, где часто гостил когда-то, он узнавал овражки и повороты, как узнают в чужой квартире стол, за которым сидели когда-то друзья или пианино, звучавшее для любимой женщины. Предметы всё ещё были здесь, но друзья и любимые давно разъехались, потерялись и даже память о них простыла, как не своя. 

В который раз он попытался вызвать в памяти лица тех, с кем ходил по этой дороге когда-то, навстречу которым он шёл сейчас, заведомо зная, что опоздал. Он припомнил мать, почему-то уже немолодой, некрасивой, как возвращались из райцентра зимой, и она, боясь, очевидно, не успеть дойти засветло, всё торопила его, маленького, волокла за руку по скользкой, ухабистой колее. Он устал и замерз, болело ушибленное колено, мать кричала на него, он останавливался и ревел, мокрые щёки щипало на ветру. Тогда матери становилось жалко его, он тыкался в её теплый живот в колючей шерстяной кофте с вывязанными красно-коричневыми ромбами. Он поднимал кверху зарёванные глаза, тыкаясь в материнский живот подбородком. “Мама, пойдём назад” - плакал он, а мать уговаривала его не стоять, сулила сладости и игрушки - и они снова шли вперёд, бесконечно долго, до самых сумерек. Мать, конечно, давно умерла.

Брата он помнил отрывочно, он был старше, общих игр у них не было. Когда новость о смерти пришла к старику в письме, она давно перестала быть новостью. Писал сосед, какой-то сердобольный и древний дед, нашедший адрес, разбирая бумаги, на бог весть когда доставленном брату конверте. Когда он писал письмо, брат был мертв уже полтора месяца, когда старик обнаружил конверт, опорожняя от рекламы почтовый ящик, прошло ещё три. Ни старик, ни его брат, пока был жив, не были разговорчивы. Всё немногое, что было у них общего, они обсудили еще в юности, а нового не прибавилось. Не было между ними вражды - но и близость истёрлась и затерялась как ненужная вещь.

Старик родился далеко от этих мест, в столице. В деревне Виселёво, куда он сейчас шёл, он прожил с матерью несколько лет ещё до школы. Дом был бабкин, добротный, построенный прадедом из кирпича местной выделки ещё до революции. Бабка была плоха и почти не вставала. Он помнил молчаливую худую фигуру, неподвижно лежавшую в постели в самой дальней комнате. У старухи был кисетный ввалившийся рот, кажется, она не говорила вообще никогда, поэтому он побаивался её, и комнаты старался избегать. За бабкой ходила мать. Отец работал вахтами где-то в Забайкалье и в деревне появлялся наездами. Брат в Москве ходил в школу и приезжал только на каникулы. Потом сам он уехал в столицу, и стал проводить в Виселёво только по три летних месяца. Как положено, искал с мальчишками клад в развалинах бывшей церкви, удил рыбу, искал по ископанным траншеями окрестным лесам патроны, хвостовики от миномётных мин и прочее военное железо, за что не раз бывал бит. Постепенно его кости вытягивались и обрастали мясом. Он сменил свой детский ум на взрослый, перешёл из школы в ВУЗ. Пошел по стопам отца, защитился, много времени проводил в поле, на северах и в тайге. Потом появилась эта женщина из Ленинграда, они познакомились, поженились.

Потом развелись. Своих детей старик не нажил, как и брат. Выйдя на пенсию и похоронив жену, брат уехал из города в Виселёво, прожил там незаметно четырнадцать лет и тихо умер вдали от родных. Старик совсем уже забыл про деревню, когда это случилось. В его поездке не было практического смысла: по брату он не тосковал, похоронные дела были улажены сами собой, - но всё же он решил ехать. Отчасти для того, чтобы соблюсти приличия перед лицом того соседа, написавшего письмо - которого он даже не помнил. Наследство интересовало его мало, однако выдумывая для себя предлог, он затвердил про себя эту причину. Было что-то ещё, третье, но он не знал определённо, что именно.

Старик шагал несколько часов подряд. Машинально закуривал, жевал на ходу вчерашний вокзальный сэндвич. К полудню посвежело, ненадолго выглянуло солнце и в воздухе стало не так сыро. Дорога, когда-то разбитая и грязная, была теперь больше похожа на широкую тропу, по ней давно не ездили, в нескольких местах её перегораживали упавшие стволы. В обрамлении деревьев, ещё не растерявших последние жёлтые и красные листья, при солнечном свете дорога казалась уютной. Солнце светило совсем не долго. Свет его не был похож на летний, желто-оранжевый - был бледным, как это бывает всегда, если солнцу случается выглянуть в середине ноября. Но этого было достаточно для того, чтобы на душе хоть немного потеплело и шлось легко. На протяжении всего пути старик никого не встретил.