Роща девочки

Роща девочки

Скрип коляски напоминал Мазину вальсы Штрауса. Деревья почти полностью скрывали вечернее небо и лишь отблеск закатного солнца изредка пробивался сквозь широкие дубовые ветви, усыпанные снегом, и падал в колею лесной дороги. Лошади переступали через солнечные пригоршни, блестящие на серебре заиндевевшей дороги, и казалось, что они топчут старое золото, отлитое неровными полосками.

Мазин сидел в глубине коляски, слегка придерживая вожжи, лошади сами знали путь к барскому дому. Эту дубовую рощу посадил еще старый барин, давно схороненный на маленьком родовом кладбище. Мазин не был в этом район так давно, что почти полностью забыл томное очарование среднерусской природы, так непохожей на игривое роскошество Бургундии, где провел эти годы.

В усадьбу Шереметьева-младшего его пригласили письмом, когда он на пару дней заехал в Смоленск на концерт знаменитого Глинки. С Владимиром Шереметьевым-младшим Мазин часто играл в детстве, их усадьба была неподалеку. Потом семья перебралась в Санкт-Петербург, усадьбу продали, Мазина отправили учиться во Францию, где и он осел в благодатной Бургундии.

В России Мазин находился уже более месяца. Сперва были дела в Санкт-Петербурге, связанные со вступлением в наследство, потом появились дела в Москве, и наконец – Смоленск, блистательный Глинка.

Посибаритствую недельку в деревне, думал Мазин, на лыжах покатаюсь, отдам долг воспоминаниям детства на пару с Владимиром. Он, ведь, сразу после университета в Мюнхене вернулся в родное поместье и теперь стал завзятым натуралом, крестьянствует и доволен.

Солнце окончательно исчерпалось, как-то сразу взошла луна. До поместья по прикидкам Мазина оставалось минут тридцать, так как весь путь от города по верстовому тракту, а потом по лесной дорожке уже на землях Шереметьева должен был занять не больше трех часов.

Мазин вынул из жилетного кармана толстую луковицу фирмы Буре, отщелкнул ногтем крышечку. Заиграли хрустальные колокольчики в миниатюрном механизме часов: «Вечерний звон, вечерний звон…». Странное поведение лошадей совпало со звуками мелодии, они всхрапнули и начали тянуть вбок, вправо.

Мазин жестко перехватил вожжи. Что они, зверя какого-то напугались, что ли? Тут и раньше никого, крупней лисы не водилось…

Слева на дороге кто-то стоял. Когда коляска остановилась, этот кто-то приблизился и свет луны очертил девочку-подростка в ситцевом платье в горошек.

Ты кто? – перегнулся Мазин через дверцу коляски. – Что тут одна делаешь?

Извините, дяденька, - сказала девочка, подходя вплотную.

Тебе куда? – несколько растерянно спросил Мазин.

В деревню, в Шереметьевку, - сказала девочка.

Залезай, - сказал Мазин, - черт-те что тут у вас творится, где это видано, ребенка на ночь глядя одного отпускать в лес. А вдруг, лихой человек!

Коляска была двухместная, пришлось посадить девчонку рядом на обитую бархатом скамью. Лошади беспокойно оглядывались, что было странно, не могли же они встревожится из-за какой-то сопливой деревенской девчонки.

Тебя как зовут? – спросил он, энергично понукая лошадей.

Меня зовут Дарья, Даша, если сокращенно.

Теперь и встревожился, простонародная девочка не могла так строить свою речь.

Я при барине, - добавила Даша, - он меня учит.

Тревога прошла, но какое-то смутное ощущение дискомфорта осталось.

Тебе сколько лет? - спросил Мазин.

Тринадцать, - ответила девочка, - это я только с виду такая маленькая.

Действительно, для простонародья тринадцать лет можно было считать почти зрелостью. Девки выходили замуж уже в четырнадцать.

Мазин окончательно успокоился, достал из кармана портсигар с вензелями, открыл, вынул тоненькую египетскую «папихоску», постучал мундштуком по портсигару, прикурил от серной спички. Голубоватый дым пах приятно.

Чему ж тебя барин учит? – спросил он благодушно.

Многому. Истории, психологии, физиологии.

Табак сразу потерял свой вкус. Даже дворовая девочка, которой благоволит сам барин, не могла так свободно пользоваться специальными терминами.

И что же из этих наук тебе больше нравится? – несколько натянуто спросил Мазин.

Признаться, физиология. Тем более, что барин проводит и практические занятия.

Намек был более чем ясен. Странно, никогда не замечал за графом влечения к малолетком. Впрочем, что не делает с человеком долгое проживание в глуши…

И как же у тебя с практикой? – совсем зажато спросил Мазин.

Отлично, - сказала девочка, - хотите проэкзаменовать, барин?

Теперь Мазин буквально ощутил сквозь рукав шубы, что рядом сидит хоть и маленькая, но женщина. Он откровенно посмотрел на нее. В неровном свете луны черты немного смазывались, но в целом девочка была видна неплохо. У нее были очень пухлые губы, достаточно правильная форма лица, густые белокурые волосы, заплетенные в толстую косу. Шубка из светлого меха сидела на ней ладно.

Девочка приблизила свое лицо к нему и, вдруг, обхватив его за шею тонкими ручками, прижалась губами к его губам. Сладкая дрожь пронзила Мазина. Ни одна женщина еще не вызывала у него такой огненной истомы. Даже во Франции, где плотская любовь была доведена до уровня искусства.

Мазин сильно натянул вожжи. Лошади встали, хрипя и оборачиваясь. Пристяжная кобылка внезапно покрылась пеной, будто галопом промчало множество верст. Но Мазин не смотрел на лошадей. Он целовался со страстью неофита, он хотел искусать эти пухлые, умелые губки, а рука сама собой нашарила упругую маленькую грудь с крошечным соском.

Подожди барин, - сказала девочка, настойчиво, но не грубо, отодвигая лицо, - не спеши.

Она посмотрела на ждущие губы мужчины, на его полуприкрытые от наслаждения глаза и прошлась беглыми поцелуями по бородатому лицу, спускаясь ниже, к шее. Одна ее рука лежала на плече барина, вторая спустилась вниз, к гульфику штанов.

Совершенно расслабившийся Мазин, кожа которого покрывалась восторженными иголочками в тех местах, где скользили огненные губки, не видел, как из этих губ сверкнули молочно-белые клычки и вкрадчиво прикоснулись к шейной артерии…