Роза и виноград

Роза и виноград

Всю юность и детство я мечтала о счастье.
Не быть рок-звездой, не смотреть из космоса на циклоны (с севера на восток, с юга на запад), не вещать однобокую истину со страниц «New York Times», а просто: свой дом возле леса, где-то рядом — гора и море; в саду от ветра раскачивается гамак, и я (абсолютно счастливая) слушаю этот мир. Мы с ним один на один: закрыв глаза, я засыпаю под виноградником, и солнце просвечивает сквозь веки; пахнет можжевеловой хвоей.
Хорошо.
Теперь на стене выгравирован странный узор, потому что лоджия едва пропускает свет: заросла плющом и дикими розами. Эта картина меняется круглогодично: летом (сейчас) она нарисована густыми мазками тени, а зимой — почти растворяется. Просыпаясь, я часто лежу в полусне, глядя на эти блики.
Лежу в спальне в моём доме у леса, где ветер порою доносит шум волн до наших ушей, где в собственном погребе — собственное вино, а в саду — ярко-жёлтый гамак.
Дэниел не терпит других имён, но пока он спит — он мой собственный Дани. На макушке топорщатся волосы, носом зарыт в подушку, и кожа по-прежнему бледная — англичанин. Облако на моём южном небе.
У меня-то давно уже не сходит загар.
На гравюру у изголовья нашей кровати можно смотреть всё утро, на спящего Дани — весь день, и если бы я позволяла себе такое, то давно бы растеряла весь урожай. Первым делом я всегда навещаю погреб, чтобы мешать вино. Сомелье из меня бездарный, и для меня сладок не первый глоток, а последний — это значит, я могу сделать ещё, это значит соломенную шляпу и секатор в руке, набирающие цвет новые грозди, тяжёлые, словно венерины кудри, это значит, что Дани обязательно приедет зимой, чтобы вскрывать бутылку (молодого и полусладкого). В то Рождество он смотрел на меня с восторгом, а в это, наверное, влюбится в несчитанный раз.
Я выбираюсь из-под его руки, спускаю на паркет голые ноги. Вчера была громкая ночь, я неодета и очень ленива. Что будет, если я примерю его халат?..
— Не советую, — глухо выдаёт Дани в подушку. — Поищите себе что-нибудь в другом месте, мисс.
— Миссис.
Его зевок быстро превратился в улыбку.
— Я ещё забываю, — винится он, снова сонно прикрывая глаза, в таком полумраке — глубоко-синие. — Который час?
— Какая разница?
— Это уже прилично — начать приставать к тебе?
И я стараюсь негромко смеяться, чтобы не разбивать уютную тишину. Когда я всё же набрасываю его халат, Дани лениво, почти не глядя, выуживает шелковый поясок из петель. Не потому, что он вредный, а потому что:
— Не уходи.
Тогда я наклоняюсь над ним, не запахиваясь:
— У меня разорвётся бочка — надо мешать. Хочешь, я заодно приготовлю завтрак?
У Дани остаётся довольная полуулыбка, но больше он не берётся шутить, а совсем закрывает глаза:
— Могу я ещё поспать? — спрашивает он так, словно у нас были какие-то планы.
Я провожу по его волосам, мы забываем обоюдные поцелуи (он — у моего запястья, я — у его виска), и он остаётся в спальне, раскидывается под лёгкой хлопковой простынёй. Я ухожу, тихо притворив дверь, и сразу щурюсь от света.
В гостиной окна в два этажа, они немного увиты плющом, но тот — слишком молод. Дом купается в свете, но ночью — особенно хорошо, загляденье, потому что — мне кажется, волшебство! — всюду видны светлячки. Их здесь всегда очень много. Прошлым вечером и в спальне плавал такой: я заметила его, когда сидела на Дани.
— Смотри, — прошептал он тогда, тяжело дыша, — это искра от нас.
Нашёл время для шуток!
Я спускаюсь по лестнице медленным шагом, по перилам веду рукой, поясок так и остался в спальне, но меня не смущают разошедшиеся полы халата — и давно не смущает моя нагота. Наступая на жгучие полосы, солнцем отброшенные сквозь окна, я вначале спускаюсь в погреб, где пахнет вином, мешаю перебродивший сок, затем — умываюсь, а через полчаса (где-то) сервирую поднос: две чашки, графин, бисквиты, для Дэниела — большой бутерброд и персик, который я сорвала, перегнувшись через подоконник столовой.
Всегда мечтала рвать персики именно так.
Когда я поднимаюсь, то вижу, что он больше не спит. Кровать расправлена, но пуста, а Дани вышел на лоджию с сигаретой. Мой халат ему очень идёт.
— О, я не слышал, как ты… давай, помогу, — и забирает поднос, будто бы он тяжёлый. — Извини, я бы спустился.
Дани ставит его на стол, и вдруг получается, что не я угождаю ему, а он — мне: зажав сигарету в зубах, он выставляет посуду, пододвигает мне стул, из графина наливает холодный морс, и все движения слегка суетливы. Закончив, Дани затягивает узел на поясе туже, но я замечаю и говорю:
— Поменяемся?
— Можно позже, — хмыкает он, улыбается, вскидывает подбородок, чтобы с притворством мне высказать: — я заказал для него замок, так что это — последнее ваше общее утро.
— Тогда закутаюсь поплотнее.
— Не стоит.
Это очень многозначительно и не требует комментариев, потому что вырез доходит мне до пупка. Дани любит делать вид, что флиртует со мной, а помимо: вдевать мои руки в пальто, как дворецкий, насвистывать песенки над розами, словно садовник, целовать кончики пальцев, как итальянский шеф-повар, притворяться офисным клерком, когда наскучит читать сценарий, а иногда — даже моим отцом. В таких случаях он меня утешает:
— Не волнуйся, я тоже был неуклюжим в твои года, — и похлопывает меня по макушке, строя из себя высокого человека.
— Но тебе сейчас столько же, сколько и мне.
— Я так и сказал.
Зачастую он держит лицо до конца, но обязательно после срывается и смеётся, запрокинув лохматую голову, сияя, как начищенный пенни. Мой Дани — артист и романтик.
— Итак, чем хочешь заняться? — интересуется он, надкусив бутерброд, давно затушив сигарету. — Я могу не мешать тебе, если ты занята.
— Уйду в сад на пару часов, чтобы не видеть тебя.
— Оу, как холодно!
— А затем — вся твоя.
Наконец, Дэниел сладко потягивается, щурится от солнечного луча, скользнувшего по щеке, и перестаёт заигрывать на пустом месте. Он смотрит на меня серьёзно и ласково, широко распахнув глаза:
— Ты ведь оставляешь работу каждый раз, когда я приезжаю, — говорит он с лёгким укором. — Не надо.
— Но ты приезжаешь на несколько дней.
— В этот раз я останусь на месяц.
Я забываю, что потянулась за новым бисквитом: Дани никогда не говорил о таком. Подавшись вперёд, я переспрашиваю, видимо, с жаром, потому что он смущённо опускает глаза и теребит пальцами зажигалку.
— Ну, это же ничего? Съёмки перенесли на сентябрь.
— Правда?
— Да. Ты не против, если я буду жить у тебя?
Иногда он действительно очень глупый. У него на пальце второй месяц — кольцо, а в голове по-прежнему каша. Я наполняюсь восторгом от мысли, что впереди столько счастливого времени, а ему говорю:
— Это теперь и твой дом — не помнишь?
— Ты разрешаешь?
— Вот глупый!
— Значит, я могу сменить те ужасные занавес…
— Даже не думай об этом.
Довольные, мы откидываемся назад, под столом переплетаясь ногами. Его ступни гладкие и прохладные.
В морсе плавает лёд, и он освежающе кисловат, в этот набирающий силу зной — то, что надо.
Целый август я буду делить свой гамак, свою спальню и жизнь.
Как я счастлива!