Русалочье солнце

Глава 7. Очищение

- Не вышла она, Данилушка, снова застыла на пороге, шагу ступить не смогла, - зарыдала Акулина, едва парень зашёл в избу. – Нечего делать, пойду ведьме в ноги кланяться, подмогу вымаливать. Должна она знать, как дать волю Дарьюшке, коль не знает – пусть меня ведьмой делает, душу продам, но дочь спасу!

Стояла уж Акулина на крыльце, укутанная в платок, лицо заплаканное косынкой прикрыла. Решимость царила на её лице, такая на что угодно пойдёт, лишь бы дочь свою спасти. Коль один раз не уберегла, так второй раз не простит себя, коль на куски не разорвётся в том старании.

- Я пойду к ведьме,  - отрезал Данила, - всё она мне расскажет, все тайны откроет. Коль заартачится – найду способ разговорить, ой, найду. Есть у нас да в Антоновке те, кто не рад ей, давно уж зубы точат да вилы, готовы будут с ней разобраться. Вот их и натравлю, как собак бешеных, пусть терзают её, коль зло руки её гадкие сеют. И не посмотрю, что в подруги набивалась, я за Дарьюшку ей сам горло перегрызу, как волк лесной.

Утро было пасмурным, серое небо висело низко, вот-вот заплачет, потекут небесные слёзы по улицам, напоят травы да цветы, смоют с листвы пыль. Заколосятся после небесного плача хлеба, украсится белыми серёжками рожь. Тогда девки по грибы пойдут, лукошки, что всю зиму ждали по клетям, наполнятся груздями да боровиками, в кузовках будут алеть ягоды лесные.  Только Дарье уж за грибами не ходить, не срывать ягоды по подлескам с болотами, не плести венков из цветов луговых. Ивяные венки украсят её головушку, кувшинки с кубышками станут её колокольчиками да ромашками. И то, коль вернётся она обратно в реку…

За три огорода до ведьминой избы забрыкался конь, заржал тревожно. А потом и вовсе встал столбом, косит чёрным глазом, гривой трясёт, дескать, не пойду дальше, страх там. Сколь не понукал его Данила, стоял верный Буян, будто вкопанный, отказывался идти, ногами перебирал, вот-вот обратно поскачет, подальше бы. Вздохнул Данила, привязал коня к кондратьевскому забору, чай не уведут. Всполошился конь, хватает Данилу зубами за рубаху, не даёт идти, ржёт в испуге. Странно то было парню, знал, что не любят ведьму животные все, кроме кошек её, да никогда впредь добрый Буян Лукерью не боялся, не убегал в страхе. Может чует, что зла та на него, пакость какую готовит?

С опаской пошёл Данила к избе, тронул ворота – не заперто. Шагнул в избу – гарью да серой повеяло, землёй кладбищенской дохнуло – сыростью, гнилью. Прошмыгнули под ногами две тени – метнулись Лукерьины кошки на волю, только их и видели. И с чего бы им так спешно выбегать из родного-то дома?

Сквозь плотно задвинутые ставни проникал тусклый дневной свет, скупо осветил дикую фигуру, что скорчилась на полу возле кровати. Отшатнулся Данила, аж крест сотворил – страшное то было зрелище, бесовское. На полу лежала Лукерья, и по всему ясно было, что уж мертва она. Вместо рук у неё были чёрные крылья, одно перебитое, с выпавшими перьями, почти голое. Шея ведьмы была искривлена и сломана, покрыта чёрными следами будто бы от рук. Из раны на голове текла кровь, залила рыжие волосы, стала коса тёмно-алой, слипшейся, разметались багряные прядки по полу. Кровь залила правую половину посиневшего лица, застыло оно навеки в немом крике. Но страшней всего были ведьмины очи: чёрные, будто уголь, не стало уж боле видно сладкого мёда, что искрился на солнце.

Вкруг изломанного тела лежали ведьмины склянки да горшки, травки сухие в связках - всё в осколки разбито, в труху развеяно. Что за сила неведомая ведьму сгубила да избу испоганила, что за страсть с ней приключилась?

Склонился Данила над Лукерьей, молитву короткую сотворил. Пусть и черна была душа её, пусть и творила ведьма злые дела, да живая ж то душа была, божья. Не Даниле её судить и не деревенским, то уж не их дело. Теперь над ней другой суд будет, вечный да великий, коль Данилина молитва чем сможет помочь, пусть так и будет.

Нельзя было ведьму так оставлять, неприбранной, мёртвые, пусть даже такие грешные при жизни, после смерти становятся почти святыми: смерть стирает грехи в людских глазах, очищает. Станется ли то же с Лукерьей или воздастся телу её бедному от злобных покровцев?

Вздохнул тяжело Данила, забывшись, закашлялся (уж больно серой несло), прошёлся по углам избы, нет ли книги какой колдовской али целых склянок с зельями. Вдруг чем помогут? Да тут же и потерял надежду: коли даже и было что-то, что пошло бы им с Дарьюшкой в помощь, так без ведьмы в том не разобраться. Ну найдёшь ты книгу, а дальше-то что? Умел немного Данила читать, имя своё написать мог даже, да пусть и отыщешь ты заклятье нужное да зелье сваришь необходимое, силу-то колдовскую где взять? Коль колдовство без силы бы творилось, так каждая баба тупая бы в волшбу лезла, порчу на соседей да недругов наводила, товарок изводила. И славно то, что дана она лишь немногим, и знают они, какова той силы цена. Данила вот теперь тоже узнал.

Пошёл он было из избы вон, собрался уж дверь затворить, да увидел, как у стены, под окном, лежит огарочек свечной. Зелена та свеча, травки  в ней замешаны, чёрен фитиль. Почти сгорел он, маленько воска зелёного осталось, явно недавно жгли её. Вспомнилось ему, как говорила вдова, что дала ей ведьма зелёную свечку, с нею удалось вывести русалку из леса. Стало быть, открывает свеча ту русалочью дорогу, и не просто так ведьма жгла её намедни, с целью какой-то. А вдруг и из дома, через порог русалку с той свечой можно вывести? Всё равно нет выбора, нечего взять из ведьминого дома, не склянки же битые несчастной вдове нести? А она надеется на Данилу, ждёт его, радостного, что придёт он, скажет, что согласилась ведьма помочь, ноченькой тёмной Дарью под ручку из избы опостылевшей выведет.

Спрятал Данила огарок за пазухой, вышел со двора, огляделся украдкой, не видел ли его кто. Не хватало, чтоб приметил кто, как он спешно Лукерьину избу покидает, оставляет её тело бесовское.