Русская

Русская

Когда мы встретились глазами, я на мгновение потерял себя — так, что даже не совсем понял, где нахожусь. Ну, то есть я встретился глазами — даже о наличии ее глаз я мог лишь догадываться. Невидимая нить между парой моих глаз соединялась с ее солнцезащитными очками. Я поперхнулся своим тоником, глядя на ее конвульсии, видя, как нервно и искренне она отбивает невообразимый ритм каждым сантиметром своего тела. Взгляды столкнулись, нить пролегла сверху вниз: я у стойки, она на танцполе и одновременно на коленях. Рот ее широко открыт, а скулы двигаются, челюсть двигается; она будто бы говорила или кричала, но я знал, что не слетает с ее губ ни звука, и еще я знал, что это с ней такое на самом деле. Она была ускорена и раскрепощена впервые, здесь такое бывает часто.

Никто ее, казалось, не замечал, да и она тоже, но мне показалось, что на меня она все же смотрела. Так с ними бывает — глядя на них, чувствуешь сопричастность, даже уставая от их скорости, словно бы разделяя вместе с ними их чувства, хотя часто просто поверх взгляд бросаешь, но уже все, в один такт вместе с ними попал. То ли они такие, то ли я такой — не знаю. А у нее эти очки еще, что, впрочем, тоже для них характерно — наверняка за ними скрыт бессмысленный взгляд, глаза-стеклышки, для них, для новичков этой страны и этого места это нормально. Но вот со мной такое впервые. Повидав их сотню и сотню на вкус перепробовав, я захлебываюсь тоником при виде сто первой. Бледная, худая, скулы выступают, да еще эти очки. Припала на колени в экстазе, застыла в немой молитве и смотрит на меня, глаз не сводит, губы все как рыба открывает. Веки под очками наверняка забыли, что существуют ради движения, когда все остальное тело дергается музыке под стать. Но это, опять же, спорно — я все еще не уверен, есть ли у нее вообще глаза.

Музыка прерывиста, этот клуб славится хорошей музыкой, которая мне когда-то нравилась. Еще он славится своим ярким светом, дорогими напитками, снующими чернокожими, якобы предлагающим туристам очки, но на самом деле — вовсе не очки. Так и она, эта сумасшедшая коленопреклонная, заодно с этими ярко блестящими очками прикупила себе чего-то еще. Почему очки блестят — спрашиваю я сам себя, хотя вопрос нужен совсем иной. Потому что блеск в клубе запредельный, отвечаю себе я сам, хотя ответить надо бы тоже совсем иначе.

Встряхиваю головой, сам себе улыбаюсь, но глаз с нее не свожу, так она меня зачаровала. Куда мне до нее — до бледной, до открывающей рот, до такой стройной? Мне уже так далеко за ее возраст, в феврале будет уже тридцать четыре, пора бы семью завести, осесть на родине, унять эту свою тягу к приключениям и женщинам. Чем больше на нее смотрю, тем сильнее понимаю это. Наверное, завидую. Тому, что не могу сесть напротив, ноги по-турецки, съесть чего-нибудь, напялить очки и глупо улыбаться; я бы сидел напротив, а она бы стояла на коленях, так бы и были — лицо в лицо, и ощущение ирреальности бы заполнило меня целиком. А сейчас, глядя на нее, меня заполняет пустота. Я влюбился без памяти в ту, которая наутро никогда обо мне не вспомнит.

Я далеко от дома — и, как я узнаю о ней позже, она тоже. Нас разделяют километры даже в непосредственной близости клуба, моя аргентированность в моей коренастой фигуре, в моем смуглом лице, во всем. Когда мы видимся с ней случайно и на следующий день, она взмахивает руками и припоминает, где же это могла меня видеть. На практически безупречном английском она говорит, что я ужасно похож на испанца, потому она и начала говорить на испанском, поймав на себе мой взгляд.

-Я из Аргентины. - пытаясь ответить равнодушно, говорю я, но нотки веселья выдают меня и она, конечно, понимает меня неправильно. Она думает, я флиртую и ужасно хочу отправится с ней смотреть на закат.

Она тянет меня за руку, и торопливо что-то говорит. Очки на ней уже другие, но улыбается она вполне осмысленно, говорит, что Аргентина прекрасна и спрашивает, где я остановился. Я признаюсь, что в Барселоне по делам, а на остров я заехал ради воспоминаний, давно тут не был. Добавляю, что здесь прошла моя молодость, а она шутливо целует меня в щеку и говорит, что завидует моей молодости. Она здесь второй день и уже попробовала многое из того, что этот остров может ей дать. Я и забавляюсь, и грущу, пока она тащит меня за руку и пытается научить своему труднопроизносимому русскому имени и, тем более, названию своего родного города. Она смеется и я делаю вид, что тоже веселюсь. Когда она пьянеет, я делаю вид, что тоже пьян, потому что трезвый я обычно скучный.

Она обещает, что мы исходим остров пешком, но только после клуба. Ее блондинка с синяками от пальцев на талии кивает и говорит, что это замечательно. Худая в очках, в которую я влюбился, постоянно мне что-то рассказывает, чертит пальцами на песке, а иногда от смеха валится на землю и стучит кулачками по мостовой и песку.

-Мы точно идем в клуб? - спрашиваю я, получая в ответ смех и признание, что я самый смешной аргентинец на свете. Вновь рядом с ней я чувствую себя старым.

Время тянется даже слишком для человека, способного провести восьмичасовой перелет. Я, вообще-то, привык к течению времени и умею по собственному желанию растягивать его, наслаждаясь, или же ускорять, занимая себя важными думами. Но эта русская сумасшедшая все ломает. Впервые с нашей встречи, то есть спустя четырнадцать часов я вижу ее глаза, и в них светится что-то замечательное. Старик внутри меня хочет накрыть эти глаза ладонями так, чтобы никогда их никто больше не увидел.

На мгновение я пробуждаюсь от забытья, в котором пребывал все это время и пытаюсь рассмотреть ситуацию трезво. Нас семеро — я, она, ее блондинка и еще четверо безумных и богатых русских, примерно ее ровесников, самый взрослый из них лет на шесть меня моложе, и глаза у них горят безумным светом. Шестеро из нас ускорены, ну, а я влюблен, что несомненно хуже. Один из этих безумцев бос. Я вслушиваюсь в их разговоры и ужасаюсь — ее блондинка рассказывает о первом приходе, когда появились отметины на бедрах, ради эксперимента каждый прикладывает свои пальцы к ее талии, пытаясь понять, кто это так сжимал ее в порыве страсти. Подходят только пальцы той, в которую я влюблен и той, кто громко смеясь и выпив полбутылки вина, бросила свои очки на землю и раздавила их пяткой. Она — аргентинка, хоть и русская, за это я ее и полюбил. У нее словно бы нет ничего такого, что можно отнести к манерам, к жеманству или же к совести. Сейчас она дикая, но она умеет шептать кротко — так она попросила меня дать ей денег на бутылку, ужасно меня удивив. Что-то в ней от тех, кого я искал всю жизнь, и не находил, ведь любая похожая всегда разбивалась на части, стоило ей пообвыкнуть немного, стать домашней. Могла ли эта стать домашней?