Сабля и знамя

Глава 1

«Здесь страх не должен подавать совета!..»

Данте Алигьери

От одного краю небосклона к другому, с юга на север, а может и наоборот, стелется пыльный шлях. Откуда он взялся, не помнил никто. Может, протоптали его лошади казаков и ордынцев, а может — чумаки накатали телегами и притрусили солью, возвращаясь с Гнилого моря. Вот только в лихие годы христианский люд предпочитал обминать его десятой дорогой, и пылили по шляху только пестрые чамбулы басурман, да плелись в Крым вереницы пленников и обозы с добычей. А потом, на долгие месяцы, словно вымирало все вокруг. И шлях зарастал такой же травой-муравой, как и везде, разве что ниже и жиже. Но не столько зоркий, как опытный путешественник всегда мог отыскать его среди бескрайней степи по высоким могилам и каменным бабам. И еще — по белеющим костям…

Уже далеко пополудни шляхом тем, тревожа копытами мелкую пыль, медленно плелся вороной конь. Тяжело посапывая, поворачивал он голову, и тогда глаз косился на всадника в монашеской рясе, будто спрашивая: как долго еще мучиться? А тот, опустив капюшон на лицо, дремал, привычно покачиваясь в седле...

И снились святому отцу не заутренняя молитва или всенощное бдение, а жатва.

Загорелые руки крепко сжимают деревянную рукоять, широко, с размахом кладут покос. Весело посверкивает лезвие косы, и полные усатые колосья устало ложатся на горячую землю. Босые ноги ласково, словно поглаживая, сминают стерню, шаг за шагом продвигаясь вперед уверенной поступью хозяина. Колеблется перед глазами золото хлебов, а между ними редкими, драгоценными самоцветами посверкивают васильки, маки, ромашки...

Не спохватишься, как уже вечер на дворе. И, Боже, как же прекрасен и благостен созданный тобою мир! Еще солнце не спряталось, а на небе уже блестит месяц. Теплый, свежий ветерок с реки снимает усталость. Вырвешь клок травы, оботрешь косу и улыбнешься. Забросишь на плечо и зашагаешь в село... Утомленные ноги, радуясь близкому отдыху, сами прибавят шаг. А возле дома только ноздри задрожат, вдыхая запах готовящегося ужина. Поднимешь к губам запотевшую крынку густого прохладного молока и затаишь дыхание, замрешь от наслаждения... Будто и не было дня, — многотрудного, сплывающего соленым потом.

Конь споткнулся, то ли вступив в старую осыпавшуюся норку, то ли — на спекшийся до каменной тверди комок земли, всадника качнуло сильнее, и он открыл красные, воспаленные глаза.

— Господи, — пробормотал тихо, — зачем посылаешь мне такое испытание? Ты же всемогущ и человеколюбец. Зачем же будить посреди степи, не дав даже во сне попить вволю и поесть досыта?

Человек в монашеской сутане прервал жалобу и принюхался. Ветерок, что повеял с юга, отчетливо доносил запахи пищи и человеческого жилья. Но как, ни всматривался путник в той стороне, до самого горизонта, лежала пустая степь. А еще дальше, почти на краю, тянулся к небесам лес, отсюда кажущийся всего лишь темной полоской грозовой тучи.

— Ну, за что я страдаю, если вдуматься? Неужели помочь другому… человеку, столь тяжкий грех, что я еще по сей день не искупил вину? — тяжело вздохнул всадник, перекрестился и с горечью взвел глаза к небу. — Мне бы хоть один взгляд оттуда бросить, вмиг бы все распознал. А снизу такое все одинаковое. К примеру, те деревья, что вдали. Это уже тот лес, что мне нужен, или еще нет? Поди, угадай… И дернул же черт исповедаться!.. Не мог подождать, пока дело не сладится? Вот что я стану отвечать Феофану, когда он спросит меня: «А поведай-ка, слуга царев, Василий, по какой такой надобности ты оставил Куницу без присмотра? Где реликвия?»

Орлов опять вздохнул, и с трудом удержался, чтобы не посмотреть себе за спину, на север. Туда, где в далекой Москве, ждал его донесения домовой Феофан. Тайный советник великого государя всея Руси — Иоанна Грозного.

— Вообще-то, Тарас парень с головой, и ничего с ним за пару дней не случится. Да и не один остался. С Небабой и Галлией. Вот только молод, неопытен — а нечисть вокруг так и вьется. Как бы не обвели хитроумные бесы простодушного парня вокруг пальца, или что у них там на лапах?.. Эх, поторопиться надо… цена-то огромная!.. Но и слова, данного на святой исповеди, нарушить нельзя. Если б сразу воспротивился, объяснил, — поп, может, другую епитимию наложил. Да чего уж теперь, брат Орлов. Взялся за гуж, не говори, что не дюж…

В это мгновение слабый звук, долетевший издали, заставил Василия замолчать и настороженно прислушаться. Но напрасно, вокруг по-прежнему шумел только привычный стоголосый, несмолкаемый гомон летней степи.

— Что за наваждение? — всплеснул руками Орлов. — Мог бы поклясться, что слышал пение петуха. А это — птица божья, и никакая бесовская сила не может ему подражать.

Ветерок подул чуть сильнее, снова принося с собой встревожившее путника кукареканье. Но, на этот раз, даже конь поднял голову, раздул ноздри и уверенно повернулся храпом к деревьям, надвигающимся на степь из-за горизонта по правую руку от шляха.

Всадник еще раз, испытующе посмотрел в ту сторону, понюхал воздух и снова вполне отчетливо уловил отдаленный запах дыма и… готовящейся пищи.

— Господи, не дай пропасть рабу твоему из-за доброты своей и искреннего порыва. Ведь не ради корысти, я подлог совершил, а только по любви и… чтоб душе, невинно умерщвленной, помочь.

Небеса по обыкновению не ответствовали. Впрочем, молчание — знак согласия и ободрения.

В лес опричник въезжал медленно, осторожно, а там и вовсе спешился.